Текст книги "Медиум с Саутгемптон-роу"

Епископ все еще разглагольствовал. Супруга взглянула на его самодовольное, равнодушное лицо, и вдруг по ее телу побежали мурашки, и она с омерзительным ужасом осознала, что на самом деле не любит его. Давно ли у нее возникло такое чувство? После знакомства с Джоном Корнуоллисом или раньше?

Что заставило ее провести целую жизнь в ежедневной близости – она не могла сказать «в приятном обществе» – с человеком, который ей на самом деле даже не нравился, не говоря уже о любви? Долг? Мораль? Равнодушие?

Как повернулась бы ее жизнь, если б тридцать один год назад она встретила Корнуоллиса? Может, тогда она и не полюбила бы его или он не увлекся бы ею. Ведь в то время оба они были совершенно другими людьми, жизнь еще не преподала им уроки досужей скуки и одиночества. В любом случае бессмысленно думать об этом. Прошлое невозможно исправить.

Но Айседора могла не упустить хотя бы будущее. Что, если она сбежит с этого глупого фарса, избавится от него раз и навсегда? Возможно ли это – уйти к Корнуоллису? Разумеется, никто из них даже в разговорах не заходил так далеко – это было бы немыслимо, – но миссис Андерхилл знала, что он любит ее, так же как и сама она постепенно обнаружила, что тоже полюбила его. Он обладал честностью, смелостью и простодушием, словно чистый родниковый источник для ее духовной жажды. Айседора вспоминала его шутки, ждала их, и они всегда оставались добрыми в ее памяти. Воспоминания о нем заставляли ее страдать. И из-за этого нелепый сегодняшний прием и ее присутствие на нем становились еще более мучительными. Имеет ли кто-то из гостей хоть малейшее представление о том, куда занесло ее воображение? Лицо хозяйки дома вспыхнуло от тайных мыслей.

Разговор по-прежнему шел о политике – тему опасности крайних либеральных идей обострили подрывом христианских ценностей. Либералы несли угрозу умеренности, посещению церкви, священным дням отдохновения, общественному смирению и подобающему почтению – и даже самой святости домашнего очага, охраняемого женской благопристойностью.

О чем Айседора могла бы поговорить с Корнуоллисом? Безусловно, не о том, что должны делать, говорить или думать другие люди! Они могли бы побеседовать об удивительных странах, о древних городах на берегах дальних морей, таких, к примеру, как Стамбул, Афины или Александрия – средоточиях древних легенд и опасных приключений. Перед мысленным взором жены епископа поблескивали согретые солнцем камни и сияла синева небес, такая яркая, что приходилось жмуриться. И воздух вокруг был напоен теплыми пряными ароматами. Достаточно будет уже просто поговорить об этом с капитаном – вряд ли ей суждено поехать туда, но можно просто слушать и мечтать. Она удовольствовалась бы даже молчаливым общением, зная, что их мысли одинаково прекрасны.

Что произойдет, если она уйдет отсюда к нему? Что она теряет? Репутацию, конечно. Ее ждет оглушительное осуждение! Мужчины будут возмущены и наверняка напуганы тем, что их собственные жены могут счесть эту идею достойной подражания и поступить точно так же! А женщины разозлятся еще больше, поскольку будут завидовать ей и ненавидеть ее за это. Те, кто тащил семейную лямку из чувства долга – а таких подавляющее большинство, – решительно сдвинут щиты добродетели. Она больше никогда не сможет общаться с ними. Они будут игнорировать ее на улицах. Она станет невидимкой. Забавно быть невидимой распутницей. Казалось бы, наоборот, она должна бросаться всем в глаза!..

Айседора улыбнулась своим мыслям и вдруг заметила смущение на лице сидящей напротив нее женщины. Видимо, разговор едва ли побуждал к веселью!

Реальность вернулась. Видения рассеялись, а с ними исчез и очаровательный и трудный путь избавления миссис Андерхилл от скучного вечера. Даже если у нее хватит сумасбродства пойти к Корнуоллису, он сам откажется от ее предложения. Крайне бесчестно было бы воспользоваться слабостью чужой жены. Испытает ли он хотя бы искушение? Вероятно, нет. Он придет в замешательство, устыдившись ее дерзости или того, что она могла даже подумать, будто он мог принять от нее такое предложение.

Будет ли этот удар невыносимым?

Нет. Если б он был человеком, способным принять ее измену, она не полюбила бы его.

Журчание разговора за столом стало более бурным из-за нового расхождения в теологических вопросах.

Но смогла бы она уйти, если б Корнуоллис мог принять ее? В своих мыслях миссис Андерхилл колебалась лишь мгновение – и сразу же испугалась собственной нерешительности, услышав удушающую напыщенность речей за этим окостеневшим безрадостным столом… Да… да! Она могла бы воспользоваться шансом и сбежать!

Но этого не случится. Айседора прекрасно понимала свое положение: несбыточность ее желания была более реальна, чем блики света на твердом краю стола под ее руками. Обтекая ее, волны голосов становились то громче, то тише. Никто не замечал, что она уже давно молчит, не удосуживаясь даже вежливо поддакивать.

Картина бегства к Корнуоллису промелькнула перед ее взором, как мечта, которая никогда не осуществится, но внезапно для миссис Андерхилл стало крайне важным узнать, пожелал бы он принять ее, если б появилась такая возможность – если бы каким-то образом их соединение могло стать приемлемым. Ничто больше не имело столь же важного значения. Ей необходимо вновь встретиться с ним, просто поговорить, пусть даже о пустяках, но убедиться, что она еще волнует его. Он никогда не признается в этом – и никогда не признавался. Возможно, ей не суждено услышать, как он говорит эти слова: «Я люблю вас». Ей придется довольствоваться молчанием, неловкостью, пылким взглядом и внезапным смущенным румянцем на его лице.

Где бы они могли встретиться, чтобы не вызвать никаких нареканий? В каком-то месте, куда они оба часто ходят, чтобы их встреча выглядела случайной… На какой-нибудь выставке живописи или произведений искусства. Айседора понятия не имела, где сейчас проходят новые выставки. Не имела, пока не осознала, что именно можно посмотреть. В Национальной галерее полно разнообразных шедевров, да и выставки там проводятся постоянно. Она напишет Корнуоллису, отправит ему короткое послание, произвольное приглашение сходить в музей, что бы там ни было. Это довольно просто выяснить. И она выяснит завтра же, первым делом. Она сможет написать, что ей было бы интересно узнать, понравится ли ему такая чудесная выставка. Если б там оказались морские пейзажи, то не пришлось бы придумывать никаких иных предлогов, но если будет что-то другое, то трудно будет догадаться, появится ли у Корнуоллиса заинтересованность – это выяснится, только если он придет. Вот такую нескромность как раз и осуждал викарий. Но что она теряла? Что она имела, кроме этих пустопорожних дней, бессвязных речей и уединения без интимности, без страсти, без веселья и чуткости?

Решение принято. Внезапно Айседора почувствовала, что проголодалась, но от пары ложек крем-карамели[16]16
  Десерт из запеченной смеси взбитых яиц, молока и сахара.


[Закрыть], поставленной перед ней, аппетит ее только разыгрался. Не следовало отказываться от предыдущих блюд, но теперь уже поздновато было сожалеть о них.

* * *

Оказалось, что в Национальной галерее проходит выставка живописных портретов Хогарта[17]17
  Уильям Хогарт (1697–1764) – английский живописец, график и теоретик искусства.


[Закрыть], а не его излюбленных сатирических картин с комментариями. На его веку – а жил он больше ста лет тому назад – критики ругали его, называя жалким колористом, но сейчас его репутация значительно возросла. Айседора легко могла предположить, что работы Хогарта стоит посмотреть, чтобы составить свое собственное мнение и либо согласиться с критиками, либо опровергнуть их.

Она быстро настрочила послание, не дав себе время смутиться и потерять смелость.

Дорогой капитан Корнуоллис!

Сегодня утром я узнала, что в Национальной галерее открылась выставка портретов кисти Хогарта, которые нещадно высмеивались в былые времена, но к которым сейчас относятся с гораздо более благосклонным вниманием. Поразительно, какие полярные мнения может порождать уникальный талант. И мне хотелось бы посмотреть его картины, чтобы составить собственное мнение.

Зная Ваше увлечение искусством и Ваши собственные творческие способности, я подумала, что, возможно, Вы также сочтете эти картины достойными осмысления.

Я понимаю, что у Вас мало времени на такие развлечения, но, надеясь, что служебные обязанности все-таки позволят Вам выкроить свободные полчаса, я решила сообщить Вам об этой выставке. Я и сама собираюсь провести там по меньшей мере столько же времени – возможно, ближе к вечеру, по окончании всех домашних дел. У меня разыгралось любопытство. То ли он так плох, как говорили в прошлом веке, то ли так хорош, как говорят нынче…

Надеюсь, Вы не сочтете, что я навязчиво посягаю на Ваше время.

С искренним уважением,

Айседора Андерхилл.

Как бы жена епископа ни пыталась улучшить стиль этого послания, оно все равно выходило более нескладным, чем ей хотелось. Надо было срочно, не перечитывая, отправить письмо, не позволив улетучиться остаткам храбрости.

Быстрая прогулка до почтового ящика на углу – и письмо безвозвратно кануло в его недрах.

В четыре часа миссис Андерхилл облачилась в выставляющий ее в лучшем свете летний костюм цвета увядшей розы с белыми кружевами, ниспадающими по коротким, доходящим до локтей рукавам, и, довершив наряд шляпкой, надетой под более щегольским углом, чем обычно, вышла из дома.

Только когда ее экипаж повернул на Трафальгарскую площадь, она вдруг осознала всю смехотворность своей затеи. Однако, уже подавшись вперед, чтобы сказать кучеру поворачивать обратно, женщина так и не произнесла ни слова. Если Корнуоллис придет и не обнаружит ее на выставке, то сочтет, что она намеренно пренебрегла общением с ним. Ей же вовсе не хотелось сделать бесповоротный шаг. Ведь тогда она уже не сможет ничего исправить. А он не тот человек, которому можно объяснить ее малодушие. Он просто не допустит больше такой обиды.

Откинувшись на спинку сиденья, Айседора овладела собой и спокойно ждала, когда экипаж остановится возле широких ступеней, поднимавшихся к входному портику галереи с величественной колоннадой. Она вышла из экипажа и расплатилась с извозчиком, а потом немного постояла на залитой солнцем площади, рассеянно глядя на голубей и туристов, юрких цветочниц и темнеющие чуть дальше впечатляющие изваяния каменных львов. Грохот уличного движения был почти не слышен из-за шума фонтанов.

Должно быть, вчера вечером от тоски и скуки у нее случилось помрачение рассудка! Отправив письмо Корнуоллису, она поставила себя в шаткое положение, и, чтобы вновь обрести уверенность в себе, ей придется либо отступить назад в ее тоскливый мир, либо шагнуть вперед в неведомую жизнь. Она не могла больше оставаться в таком подвешенном состоянии, страдая от одиночества и нерешительности, мечтая, но страшась собственных мечтаний.

Поднимаясь по лестнице к входу в галерею, миссис Андерхилл с удивлением осознала, как дрожат ее ноги.

– Добрый день, – сказала она стоявшему у дверей музейному работнику.

– Добрый день, мадам, – вежливо ответил тот, коснувшись своей форменной фуражки.

– Не подскажете, как пройти на выставку Хогарта? – спросила женщина.

– Налево, мадам, – сказал сотрудник галереи, кивнув в сторону гигантского рекламного объявления.

Айседора вспыхнула и от смущения едва смогла выдавить слова благодарности. Должно быть, он подумал, что она подслеповата! Зачем вообще ходить на выставку картин, если вы не способны разглядеть даже огромную афишу?

Решительно пройдя в фойе, миссис Андерхилл направилась с первый зал. Там уже прогуливались любители живописи, и, мельком взглянув на них, она сразу отметила пару знакомых лиц. Стоит ли сейчас привлекать к себе внимание разговором с ними? Но если она промолчит, не сочтут ли ее поведение пренебрежительным? Оно может стать причиной для обиженных замечаний и, безусловно, будет обсуждаться в гостиных их общих знакомых.

Жена епископа продолжала пребывать в сомнениях, но многолетние светские традиции сделали свое дело, и она невольно произнесла вежливое приветствие, мгновенно осознав, что, рассеянно пройдя мимо, могла бы погубить и свой шанс поговорить с Корнуоллисом. Едва ли она могла сказать или услышать что-то нужное в этом случайном общении.

Но раз уж они обменялись приветствиями, то вежливость требовала некоторого продолжения. Поинтересовавшись здоровьем знакомых и поговорив о погоде, миссис Андерхилл мысленно пожелала им отстать от нее, не имея ни малейшего желания обсуждать с ними картины. В итоге она пошла на хитрость и удалилась сама, сославшись на то, что заметила в соседнем зале одну знакомую пожилую даму, с которой ей просто необходимо срочно поговорить.

Там тоже бродила дюжина посетителей, но Корнуоллиса среди них не было, и у Айседоры сжалось сердце. Почему она размечталась, что он придет, словно капитан был всецело в ее распоряжении и, подчиняясь мимолетному порыву, мог сразу примчаться в художественную галерею? Она не сомневалась, что Корнуоллис увлечен ею, но увлечение не равносильно любви, тому глубокому чувству, что прочно поселилось в ее собственной душе!

Из первого зала начали выходить очередные знакомые дамы. Бежать было поздно, и миссис Андерхилл потратила еще полчаса на бессмысленные разговоры. Хотя не все ли теперь равно? Сама идея встретиться здесь с Корнуоллисом изначально была нелепа. Больше всего на свете ей теперь хотелось, чтобы она так и не осмелилась написать ему. Если б только на почте могли куда-нибудь засунуть ее письмо, потерять безвозвратно!

И вдруг Айседора увидела его. Он пришел! В любой толпе она узнала бы его с первого взгляда – уже по одной выправке, по развороту плеч… Через мгновение он может обернуться и увидеть ее, и тогда она должна быть во всеоружии. Но для этого необходимо совладать с бешено бьющимся сердцем и, всецело надеясь на то, что лицо не выдаст ее чувств, придумать какое-то уместное вступление, чтобы расположить его к общению, сохраняя при этом приличную сдержанность. Излишняя пылкость могла бы поставить ее в неловкое положение и вызвать его неодобрение.

Словно почувствовав ее пристальный взгляд, капитан медленно обернулся. Айседора заметила, как его лицо озарилось радостью, хотя он тут же постарался скрыть ее. К его облегчению, сама она, забыв обо всех своих тревогах, двинулась ему навстречу.

– Добрый день, капитан Корнуоллис. Я так рада, что вам удалось найти время для посещения этой замечательной выставки…

Изящным жестом дама показала на один из самых крупных групповых портретов – шесть запечатленных на полотне персонажей смотрели куда-то за левое плечо зрителя. Называлась картина «Слуги Хогарта».

– На мой взгляд, критики ошибались, – уверенно заявила Айседора. – Это гениальные портреты, они выглядят как живые, и у каждого какая-то своя особая индивидуальность. Взгляните, как встревожен этот бедняга в центре! Зато на лице женщины слева царит уверенное спокойствие…

– Да, а верхний слуга, видимо, почти ребенок, – согласился Джон, но через мгновение взгляд его с картины переместился на лицо собеседницы. – Я рад, что у нас появился шанс встретиться, – сказал он и, нерешительно помолчав, словно ему показалось, что его слова надуманно небрежны, добавил: – Мы… уже давно не виделись… в общем, так мне кажется. Как вы поживаете?

Миссис Андерхилл не могла себе позволить ответить правдиво, и все-таки ей очень хотелось признаться: «От ужасного одиночества меня спасают мечты. Я обнаружила, что муж досаждает мне не только своим поведением, а больше всего тем, что на самом деле я совершенно не люблю его». Вслух, однако, она сказала:

– Прекрасно, благодарю вас. А вы?

Отвернувшись от картины, Айседора мельком взглянула на Корнуоллиса, на чьих щеках проступил легкий румянец.

– О, прекрасно, – ответил он и тоже сразу отвел глаза.

Сделав пару шагов направо, Джон остановился перед следующей картиной. На этот раз художник написал портрет одного человека.

– Должно быть, во всем виновата мода, – задумчиво произнес Корнуоллис. – Похоже, критики просто поддерживали друг друга. Как мог беспристрастный человек счесть слабой такую великолепную живопись? Это лицо излучает жизнь. И как чудно проявлен характер персонажа… Чего еще можно желать от портрета?

– Даже не знаю, – призналась его спутница. – Возможно, критики увидели в них какое-то нарушение устоявшихся традиций? Порой люди предпочитают слышать только то, что поддерживает уже сложившееся у них мнение.

Говоря это, она думала о епископе и о бесконечных вечерних разговорах, когда ей приходилось слушать мужчин, огульно осуждающих чьи-то идеи. Сами по себе идеи могут быть как хороши, так и плохи. Но, не разобравшись в них, ничего определенного не узнаешь.

– К тому же осуждать гораздо проще, – добавила Айседора.

Джон быстро бросил на нее удивленный взгляд, но ни о чем не спросил. Естественно, не спросил! Ведь такой интерес мог показаться навязчивым и неуместным.

Нельзя было позволить их разговору зачахнуть. Ведь миссис Андерхилл пришла сюда именно ради встречи с Корнуоллисом, желая узнать, сходны ли их чувства. Разумеется, ей не на что надеяться… почти наверняка! Но все же надо выяснить, желал ли ее друг их общения так же страстно, как она сама…

– Не кажется ли вам, что его лица на редкость выразительны? – заметила она, когда они подошли к очередному портрету. – Пусть они безмолвны, однако при внимательном рассмотрении могут многое рассказать.

– Да, вы правы. – Капитан задумчиво опустил глаза и вновь взглянул на портрет. – Если человеку знакомы какие-то переживания, то он узнает их и на лицах других людей. Мне… мне вспоминается история с одним из моих боцманов. Его звали Филлипс. Я с трудом выносил его. – Он нерешительно помедлил, но так и не взглянул на собеседницу. – Как-то однажды ранним утром мы проходили мимо Азорских островов. Погода выдалась ужасная. С запада надвигался сильный шторм, волны вздымались футов на двадцать-тридцать. Любой нормальный человек испугался бы, но морской стихии присуща и своеобразная красота. Громады волн еще темны, но их пенные гребни пронизаны лучами утреннего света. Лишь на мгновение, до того как Филлипс отвернулся, я увидел на его лице восхищение этой красотой. Не помню даже, что он собирался делать… – Отсутствующий взгляд Корнуоллиса свидетельствовал о погружении в собственные мысли, о каком-то моменте былого понимания, магии этого понимания.

Айседора улыбнулась, разделяя с ним эти воспоминания, и живо вообразила описанную им картину. Ей нравилось представлять его на палубе корабля. Там было его истинное место, и та его стихия намного превосходила треволнения, бушевавшие в полицейском кабинете. Однако она не смогла бы познакомиться с ним, если б он продолжал служить во флоте. А если б он вернулся в море, ей пришлось бы вечно переживать из-за погоды всякий раз, когда поднимался ветер, опасаясь за его жизнь; и всякий раз, слыша о попавших в беду кораблях, она со страхом думала бы, не его ли это корабль.

Джон взглянул на нее, перехватив ее пристальный, согретый душевным теплом взгляд.

– Простите, – быстро извинился он, вспыхнув и отвернувшись, и его шея напряженно застыла. – Замечтался.

– О, я сама люблю помечтать, – быстро подхватила миссис Андерхилл.

– Правда? – Капитан вновь устремил на нее удивленный взгляд. – И о каких же странах вы… то есть… в общем… о каких краях вы предпочитаете мечтать?

«О любых странах, где мы могли бы быть вместе с вами», – могла бы правдиво ответить его спутница.

– О таких краях, где я никогда не бывала, – ответила она. – Иногда о Средиземноморье. Или, к примеру, об Александрии… Или о каких-нибудь городах Греции…

– По-моему, вам там понравилось бы, – тихо заметил Джон. – Нигде больше не увидишь таких потрясающих видов, великолепия сверкающего света и морской синевы. Есть, конечно, еще Индия… я имею в виду Вест-Индию. Если не забираться далеко на юг, то опасность лихорадки не велика. К примеру, на Ямайке или на Багамских островах.

– А вам хотелось бы опять вернуться в море? – спросила Айседора.

Она со страхом ждала ответа, боясь, что его сердце всецело принадлежит именно морю.

Корнуоллис взглянул на нее, и на мгновение его лицо совершенно лишилось защитной маски сдержанности.

– Нет. – Это было всего лишь лаконичное отрицание, но взволнованный тон голоса придал его ответу желанную ей окраску.

Женщина почувствовала, как ей передается его душевное волнение, вызывая головокружительное облегчение. Он не изменился. Не сказал ничего лишнего, коротко, одним словом, ответил на простой вопрос о путешествиях, но вложенное в него чувство откликнулось в ней мощной волной надежды, словно окрыляя ее. Айседора улыбнулась в ответ, позволив на миг проявиться истинным чувствам, и вновь отвернулась к портрету. Она лепетала о каких-то пустяках, отмечая колорит или фактуру живописи, и сама не понимала толком, о чем говорит, и сознавала, что Джон также не слушает ее.

Айседора как можно дольше оттягивала момент возвращения домой. Оно положило бы конец мечте, вернув ее в повседневную реальность, от которой она сбежала, и породив неизбежное чувство вины из-за того, что ее душа не на месте, даже если телом она оставалась у себя дома.

В итоге лишь около семи вечера миссис Андерхилл прошла через входную дверь и, едва оказавшись в холле, сразу почувствовала себя узницей этого унылого и мрачного жилища. Это была какая-то смехотворная глупость. На самом деле дом выглядел очень славным: его удобная и красивая обстановка радовала глаз приятными голубовато-желтыми оттенками. Сумрачно было только на душе у его хозяйки. Она прошла по холлу к лестнице, и как раз когда достигла ее подножия, дверь епископского кабинета открылась, и Реджинальд вышел оттуда с каким-то растрепанным видом, словно специально взъерошил пальцами волосы. На его бледном лице мрачно горели обведенные темными кругами глаза.

– Где ты пропадала? – ворчливо произнес он. – Тебе известно, который теперь час?

– Без пяти семь, – ответила его жена, взглянув на большие напольные часы, стоявшие у дальней стены.

– Второй вопрос был риторическим, Айседора! – резко бросил Андерхилл. – Я так же, как и ты, могу взглянуть на этот циферблат. Но ты не ответила, где пропадала.

– Посетила выставку Хогарта в Национальной галерее, – любезно сообщила женщина.

Брови Реджинальда удивленно поднялись:

– Разве она открыта до столь позднего часа?

– Там я встретила знакомых и увлеклась разговором, – пояснила его супруга.

Она выдала буквальную правду, не вдаваясь в подробности. Ее возмутило то, что приходится оправдываться перед мужем. Развернувшись, она уже собралась подняться к себе в комнату, чтобы снять шляпку и переодеться в подходящее для ужина платье.

– На редкость неуместная выставка! – категорически заявил епископ. – Хогарт изображал людей того сорта, которыми тебе не следует интересоваться. Подумать только, увековечить «Карьеру мота»![18]18
  Нравственно-сатирическая серия из восьми гравюр, выполненная У. Хогартом по собственным картинам. Рассказывает историю юноши, который, став богатым наследником, не сумел разумно распорядиться деньгами.


[Закрыть] Порой мне кажется, Айседора, что ты утратила чувство ответственности. Пора тебе начать относиться к твоему положению значительно более серьезно.

– В галерее выставили его портреты! – раздраженно возразила дама и, обернувшись, смерила мужа взглядом. – Причем на редкость подобающие. Помимо прочего, он изобразил нескольких слуг с исключительно благопристойными лицами и полностью одетых. Даже в головных уборах!

– Тебе нет нужды дерзить мне, – укоризненно произнес Реджинальд. – А наличие головных уборов еще не говорит о добродетели. О чем тебе следовало бы знать!

Миссис Андерхилл потрясенно застыла.

– Почему, интересно, мне следовало бы знать об этом?

– Потому что тебе, как и мне, знакомы распущенные нравы и злые языки многих женщин, приходящих в церковь каждое воскресенье, – ответил он. – В головных уборах!

– Какой-то абсурдный разговор, – раздраженно заявила женщина. – Что с тобой случилось? Может, ты неважно себя чувствуешь?

Она не имела в виду какие-то физические недомогания. Поведение ее мужа все чаще граничило с ипохондрией, и Айседоре уже не хватало терпения ублажать его. Но внезапно она осознала, как сильно он переменился. Его и без того бледная кожа выглядела совсем обескровленной.

– Разве я выгляжу больным? – озабоченно спросил он.

– Да, несомненно, – честно ответила его супруга. – Что ты ел на обед?

В расширившихся глазах епископа сверкнул огонек разумного и радостного понимания, точно на него снизошло внезапное озарение. И от охватившей его досады щеки сразу порозовели.

– Жареный морской язык! – резко бросил он. – Сегодня я желаю ужинать в одиночестве. Мне нужно подготовить проповедь.

И без дальнейших объяснений, даже не взглянув на жену, он развернулся и удалился обратно в свой кабинет, громко захлопнув дверь.

Однако, когда подошло время ужина, его предпочтения явно изменились. Самой Айседоре есть как раз не хотелось, но она понимала, что было бы невежливо не отдать должное уважение стараниям кухарки, и поэтому сидела в одиночестве за столом, когда вдруг в столовой появился епископ. Женщина подумала, не высказать ли надежду, что его здоровье улучшилось, но сочла за лучшее промолчать. Муж мог истолковать ее слова как сарказм или осуждение… или того хуже, мог начать рассказывать ей в мельчайших подробностях, как именно он себя чувствует.

Суп они съели в тишине, но когда горничная подала на второе лососину с овощами, епископ наконец нарушил молчание:

– Да, перспективы выглядят мрачными. Я не ожидаю, что ты разбираешься в политике, но новые силы захватывают власть и влияние в определенных кругах общества. Некоторые легко очаровываются новыми идеями исключительно из-за их новизны и… – Он умолк, очевидно потеряв ход мысли.

Миссис Андерхилл терпеливо ждала продолжения – больше из вежливости, чем из интереса.

– Я опасаюсь этого будущего, – тихо заключил ее супруг, устремив взгляд в тарелку.

Давно привыкнув к его напыщенным утверждениям, Айседора вдруг с изумлением поняла, что поверила его словам. В голосе Реджинальда действительно слышался страх – не благочестивая забота о роде человеческом, а подлинная острая тревога того рода, что заставляет человека просыпаться в поту среди ночи с бьющимся сердцем. Мог ли он узнать нечто такое, что потрясло его, лишив привычного самодовольства? Убежденность в своей правоте вошла в его плоть и кровь, став своеобразным щитом против стрел сомнения, поражавших большинство людей.

Могло ли случится что-то непредвиденное? Честно говоря, жене епископа вовсе не хотелось этого знать. Вероятно, его тревога была связана с каким-то обидным или спорным разрешением проблемы внутри церковной иерархии или, что более трагично, с тем, что его влиятельный подопечный сбился с пути истинного. Айседоре следовало бы расспросить его, но сегодня вечером у нее не хватило бы терпения выслушивать очередные занудные вариации на старые темы, которые она слушала снова и снова в той или иной форме на протяжении всей своей замужней жизни.

– Ты со своей стороны можешь сделать все от тебя зависящее, – спокойно заметила она. – Полагаю, если ты просто будешь разбираться с текущими делами, не торопя события, то все выйдет не так уж плохо.

Вооружившись вилкой, она приступила ко второму блюду.

Оба супруга продолжали ужин в молчании, но вскоре, подняв глаза, миссис Андерхилл увидела в глазах мужа панический страх. Он смотрел на нее, словно вглядывался в какую-то необозримую даль, где видел нечто невыносимое. Его державшая вилку рука дрожала, а над губой выступили капельки пота.

– Реджинальд, что случилось? – встревожено спросила женщина. – Почему ты молчишь?

Она невольно испугалась за него. И это разозлило ее. Ей вовсе не хотелось ничего знать о его переживаниях, но Айседора не могла просто закрыть глаза, видя, как глубоко, почти смертельно ее супруг боится чего-то.

Андерхилл с трудом перевел дух.

– Ты права, – облизнув губы, пролепетал он. – Не будем торопить события. – Он уткнулся взглядом в тарелку. – Пустяки. Мне не следовало мешать тебе ужинать. Разумеется, пустяки. Я забегаю, – он сделал глубокий судорожный вздох, – слишком далеко вперед. Доверимся божественному… божественному провидению… – И епископ резко отклонился от стола и встал. – Мне достаточно. Прошу простить меня.

Его жена тоже приподнялась.

– Реджинальд…

– Не беспокойся! – отрезал он, направляясь к двери.

– Но…

Мужчина сердито взглянул на Айседору:

– Не устраивай трагедию на пустом месте! Я собираюсь еще поработать, почитать. Мне нужно все проанализировать. Необходимо разобраться… со всей обстоятельностью.

Хлопнув дверью, он оставил супругу одну в столовой, смущенной и такой же сердитой, как и он сам, но с нарастающим ощущением тревоги.

* * *

Коттедж на краю Дартмура оказался чудесным, именно таким, как мечталось Шарлотте, но в нем досадно не хватало столь важных для нее душевного тепла и целеустремленности ее мужа. Она с удивлением осознала, каким невыносимо жестоким оказалось в результате Уайтчепельское дело. От несправедливости его последствий миссис Питт кипятилась больше самого Томаса, и понимание бессмысленности дальнейшей борьбы ничуть не облегчило ее внутреннего возмущения. После церемонии в Букингемском дворце казалось, что, при всей ужасной цене этого дела для тетушки Веспасии, для Питта все закончится благополучно. Войси лишили шанса стать президентом Британской республики, о которой мечтали заговорщики, а Томас вернулся к службе на Боу-стрит.

А теперь, необъяснимо, все вновь переменилось. «Узкий круг» вовсе не развалился, как они надеялись. Более того, благодаря его власти и влиянию, невзирая на распоряжение королевы, Питта опять отстранили от привычных дел, отправив обратно в Специальную службу простым младшим сотрудником, не имевшим толком понятия о том, как ведутся дела в политической полиции, а Виктор Наррэуэй относился к нему весьма неблагосклонно и, видимо, не имел даже совести, чтобы сдержать обещание и предоставить ему давно и более чем заслуженный отпуск.

Но, с другой стороны, Питты не могли позволить себе ослушаться или даже выразить недовольство. Томас нуждался в работе в Специальной службе. Она оплачивалась почти так же хорошо, как на Боу-стрит, а жили они только на его жалованье. Впервые в жизни Шарлотта поняла, что бывают ситуации, когда недостаточно быть просто экономной в тратах, когда существует реальная опасность того, что источник дохода может просто иссякнуть и даже экономить будет нечего.

Но она старалась держаться уверенно и ради детей и Грейси делала вид, что только и мечтала о летнем отдыхе в этой солнечной и продуваемой ветрами дикой глуши, где скоро к ним присоединится и глава семьи. Все выглядело так, будто они прибыли туда ради волнующих приключений, а не потому, что Томас, тревожась об их безопасности, отправил их в глушь подальше от Лондона и мстительных происков Войси.