Текст книги "Черная камея"

«Линелль!» – воскликнул я. Но ошибся. Это была Вирджиния Ли. Разве я мог не узнать прелестное личико Вирджинии Ли! Наша благословенная Вирджиния Ли. Крошечная девчушка душераздирающе закричала: «Мама!» Как могло случиться, что женщина восстала из гроба?

«Прочь из этого дома!» – приказала она и в ярости потянулась к незнакомке, стоявшей рядом со мной.

Белые руки чуть было не схватили красавицу, но та зашипела, брызгая слюной, и фигура Вирджинии Ли, нашей благословенной, милой Вирджинии Ли, нашей семейной святой, а также гроб, рыдающий ребенок, толпа скорбящих – все на секунду вспыхнуло и исчезло.

Хор голосов постепенно затих, словно волна, утянутая с пляжа обратно в океан. Радуйся, Мария, Благодати Полная, – а потом ничего. Легкий ветерок, мигающая лампа на подоконнике и запах горящего масла.

У меня так кружилась голова, что я с трудом устоял на ногах. Женщина прильнула ко мне.

Вокруг нас звенела тишина. Мне хотелось что-то сказать, что-то спросить... Я попытался сформулировать мысль – как-никак здесь только что побывала Вирджиния Ли, – но в следующую секунду уже держал женщину в объятиях и целовал ее. Плотское желание стало болезненным, я уже не мог его сдерживать – это было еще хуже, чем проснуться после эротического видения, – и я залепетал:

«Нет, так нельзя, мы должны прекратить. Это смертный грех».

«Квинн, мой дорогой Квинн, ты моя судьба. – Ее слова прозвучали невыразимо нежно. – Отнеси меня в мою комнату».

За плотным кружевом поднимался дым. Тихо и безутешно рыдала какая-то женщина. Послышались детские всхлипывания, скорее напоминавшие кашель. Но красавица рядом со мной улыбалась.

«Я маленькая и легкая, – сказала она. – Видишь, какая у меня тонкая талия? Я вешу, как перышко. Отнеси меня наверх».

Я начал подниматься по скругленной лестнице все выше и выше. Нельзя упасть от головокружения, если подниматься вверх. Никогда в жизни я не испытывал подобного восторга. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким сильным.

Мы оказались в спальне, и хотя по расположению окон и арки дверного проема это была вроде бы моя комната, но на самом деле мы были в ее спальне. И вот мы уже лежим под кружевным балдахином на просторной кровати, в раскрытые окна влетает ветерок и шевелит кружево у нас над головами.

«Итак, мой большой мальчик, вот сейчас можно».

Она стянула с меня брюки и приподняла свои юбки. Ее кожа была горячей.

Я скользнул внутрь женщины! Впервые в жизни! Меня словно сдавили горячие тиски. Я достиг пика страсти, пролил в нее семя и почувствовал, как она вся трепещет, подталкивая меня бедрами, а потом она откинулась изможденно на спину и, задыхаясь, коротко рассмеялась.

Я рухнул на кровать. Потянуло дымом, но это не имело никакого значения. Внизу метались люди, но это тоже не имело значения. Женщина повернулась ко мне и, опершись на локоть, сказала:

«Найди там то, что осталось от меня, Квинн. Найди то, что осталось от меня. Узнай, что они со мной сделали».

Какой страстной и утонченной она была, какой хрупкой и сломленной. Серьги-камеи подрагивали возле тонкого личика. Я коснулся ее ушка. Коснулся того места, где сережка пронзила мочку, а потом красивой черно-белой камеи у горла.

«Ревекка...» – только и смог выдавить я.

И в то же мгновение увидел за ее спиной Гоблина, который все так же отрицательно качал головой. Гоблин был как живой – видимо, использовал всю свою энергию.

«Сделай это для меня, – продолжала женщина. – Сделай это, и я вернусь к тебе, Квинн. И это будет сладостно, каждый раз сладостно. Я была рождена для того, чтобы приносить другим счастье. Я верю в это, Квинн. Я подарила тебе твой первый раз, Квинн. Не вздумай меня забыть. Я всю жизнь старалась делать только одно: дарить наслаждение».

Камея у ее горла очень походила на те, что хранила у себя тетушка Куин, и в то же время она была другая. Все происходящее казалось мне вполне разумным. Ревекка умерла где-то там, и на ней была эта камея. Да. Я протянул руку, чтобы дотронуться до ее мягких каштановых волос.

«Тарквиний, Тарквиний, Тар-кви-ний», – раздался крик Жасмин.

Она бегом поднималась по лестнице, топая так, что даже пол дрожал.

Я был один в комнате.

Сел. Брюки расстегнуты. Залиты семенем, как и покрывало. Я быстро привел себя в порядок, а потом, схватив стопку бумажных салфеток с ночного столика, стер все улики и, когда Жасмин вбежала в комнату, встретил ее стоя.

«Ты совсем ополоумел! – кричала Жасмин. – Зачем поставил лампы на подоконники? С ума сошел? Ты поджег занавески! О чем ты только думаешь!»

Я заметался. Пожар! В Блэквуд-Мэнор! Не может быть! Но Жасмин схватила меня за руку, когда я рванулся прочь мимо нее.

«Мы уже все потушили! – сказала она. – Почему ты это сделал? Могла случиться большая беда».

Тем же днем Лолли и Большая Рамона с помощью Обитателей Флигеля заменили сгоревшие кружевные занавески. Тяжелые портьеры не пострадали. Не успели вспыхнуть.

Меня охватил ужас. Я оцепенело сидел в своей комнате, не отвечая ни на какие вопросы. Появился Гоблин. Уселся в кресло по другую сторону камина и обеспокоенно уставился мне в лицо. Компьютер включился сам по себе. Но я не тронулся с места. Не хотел, чтобы Гоблин начал набирать текст моей рукой. Мне было нечего ему сказать.

Наконец, устав от его пытливого взгляда, я спросил:

«Зачем она приходила? Откуда она взялась?»

Он не мог ответить и смешался.

Я подошел к компьютеру и позволил Гоблину взять мою левую руку. Он напечатал: «Ревекка – очень плохая. Сожгла дом. Ревекка злая».

Я напечатал в ответ: «Скажи мне то, чего я не знаю. Например, откуда она явилась?»

Наступила долгая пауза – никакого ответа. Я вернулся в кресло и вновь погрузился в мрачные мысли.

За ужином, когда за столом собрались Папашка, Жасмин, Лолли и Большая Рамона, я рассказал им почти все, что произошло. Не скрыл и эротической части, того, что был близок с призраком. Я пытался объяснить, что происходившее казалось мне реальным, что просьба Ревекки зажечь лампы была вполне разумной, и пересказал им все, что говорила Ревекка.

Я показал им камею, найденную в сундуке наверху, ту самую, что присоединил к коллекции, выставленной в гостиной, ту самую, что, несомненно, когда-то давно принадлежала Ревекке Станфорд.

«“Ревекка у колодца” – видите? Ее тоже звали Ревеккой. Кто она такая, зачем приходила?»

Внезапно я почувствовал головокружение и посмотрел на камею, лежащую на кухонном столе. Казалось, будто я вновь слышу голос Ревекки, а может быть, я просто пытался что-то вспомнить. Я сосредоточенно старался воссоздать в памяти произошедшее. «Умерла там. На ней была камея. Умерла там». Меня охватила дрожь. «Очень много красивых кружевных блузок. Он всегда любил белое кружево».

Я попробовал мыслить ясно. Рассказал о том, что она взяла с меня слово найти остров и разыскать там «то, что от нее осталось».

Когда заговорил Папашка, вид у него был по обыкновению мрачный. И голос звучал, как всегда, безразлично:

«Не нужно искать тот остров. Ты и сам должен понимать, что теперь от острова ничего не осталось. Его поглотило болото. А если когда еще раз увидишь проклятого призрака, то просто осени себя крестом».

«Это нужно было сделать сразу, – сказала Большая Рамона. – И тогда она потеряла бы свою силу, потому что явилась из преисподней».

«Как же она выбралась из этой самой преисподней, чтобы прийти ко мне?» – поинтересовался я.

«Кстати, насчет камей, – вмешалась Жасмин. – Верни их на прежнее место, на чердак. Засунь обратно в сундук, где они лежали».

«Теперь уже слишком поздно, – тихо произнес Папашка, – просто не позволяй ей больше играть с тобою».

Мы немного помолчали. Рамона взялась кипятить молоко для кофе, и в кухне приятно запахло. До сих пор помню тот запах горячего молока.

Только тогда я обратил внимание, что Лолли сидит за столом принаряженная – значит, собирается на свидание к своему другу. Тот неоднократно делал ей предложение и всячески заманивал уехать с ним куда-то, но так и не сумел уговорить. Лолли была похожа на индийскую красавицу. А на Жасмин было красное шелковое платье простого покроя. И вдруг она закурила прямо в кухне, что случалось крайне редко.

По чашкам с кофе разлили горячее молоко. Я смотрел, как поднимается парок.

«Вы мне верите, – сказал я. – Все до одного».

Папашка кивнул Жасмин.

«Расскажи ему», – велел он.

«О чем она должна мне рассказать?» – спросил я.

Жасмин сделала последнюю затяжку, притушила сигарету о край своей тарелки и – неслыханное дело! – тут же прикурила следующую.

«Тревогу поднял Гоблин, – сказала она. – Он явился сюда и начал показывать, что занавески загорелись. Гоблин промелькнул вот так, – она щелкнула пальцами, – и исчез, но был совсем как живой».

«Он выбил из ее руки тарелку», – добавила Лолли.

Жасмин кивнула. «А еще одну тарелку сбросил с сушилки».

Я лишился дара речи. В душе поднялась целая буря чувств. Всю мою жизнь эти люди уверяли меня, что никакого Гоблина не существует, что мне не следует о нем говорить, что Гоблин – плод моего подсознания, что я просто-напросто выдумал себе товарища по играм, – а теперь вдруг выясняется такое. Изумленный, я не находил слов.

«Как это создание сумело выкинуть тарелку из сушилки?» – поинтересовался Папашка.

«А я вам говорю, что так и было, – рассердилась Жасмин. – Я ополаскивала тарелки в раковине и вдруг слышу сзади грохот. Оборачиваюсь – он тут как тут, показывает на дверь, а потом взял и выбил тарелку у меня из руки».

Все притихли.

«Так вот почему вы мне верите? Потому что видели Гоблина своими собственными глазами?» – спросил я.

«Я не говорю, что верю хотя бы одному твоему слову, – резко парировала Жасмин. – Я просто говорю, что видела Гоблина. А больше сказать мне нечего».

«Вы знаете, кем была Ревекка?» – спросил я, по очереди оглядывая всех присутствующих.

Никто не проронил ни слова.

«Придется пригласить в дом священника, – заявил Папашка тем же безжизненным тоном, каким говорил теперь всегда. – Я позову отца Мэйфейра. А то слишком много призраков зачастило к нам, и мне наплевать, если одним из них была Вирджиния Ли».

«А ты, маленький идиот, – повернулась ко мне Большая Рамона, – перестань сиять из-за того, что все тебе верят, и втемяшь себе в башку, что ты чуть не спалил весь дом».

«Чертовски верно сказано, – заметила Жасмин. – Я не говорю, что не верю, будто ты видел это создание, эту тварь, эту женщину, но мама права: ты, черт тебя побери, чуть не спалил Блэквуд-Мэнор. Устроил пожар, будь оно все проклято».

«Послушайте, я все это знаю, – обиженно ответил я, действительно оскорбившись не на шутку. – Но кто она такая? Почему хотела сжечь дом? Она что, умерла на острове? Другого объяснения я не вижу».

Папашка поднял руку, призывая всех к молчанию.

«Не важно, кто она такая. Если она и умерла где-то там, то от нее уже ничего не осталось. А ты делай так, как я тебе велел: крестись».

«И не смей больше попадаться ей на крючок», – вставила Лолли.

Они еще с полчаса продолжали в том же духе: распекали меня на все корки. Когда я вышел из кухни, голова гудела. Я вновь и вновь вспоминал свою близость с незнакомкой, хотя признаться в этом своим домочадцам ни за что бы не осмелился, и чувствовал, что должен уйти.

Я оказался в гостиной. Наверное, зашел туда, желая убедиться, что это та самая гостиная, которую я знал, а не та, что пригрезилась мне в видении, и невольно уставился на портрет Манфреда Блэквуда. Сколько гордости и достоинства в его бульдожьей физиономии! Поразительно, какой разнообразной бывает красота. Большие скорбные глаза, приплюснутый нос, выпирающий подбородок и рот с приподнятыми уголками – все сочеталось гармонично и казалось величественным. Я невольно заговорил с ним, бормоча, что он-то знал, кто такая Ревекка Станфорд, но я тоже скоро узнаю.

«Почему ты не пришел, чтобы остановить ее? – обратился я к портрету, глядя, как на нем играет свет. – Почему появилась Вирджиния Ли?»

Я прошел в столовую и взглянул на портрет Вирджинии Ли. Вспомнил, как видел ее, живую, в движении, вспомнил ее голос, маленькие голубые глазки, горящие яростью и злобой. На меня вновь накатила дурнота. Я даже обрадовался ей, так как мне стало легче различать смутные голоса, которые до этой минуты сводили меня с ума, бормоча что-то неразборчивое.

«...плохо обращаться с моими детьми».

Душераздирающий плач.

«Я боюсь, что умру и кто-то будет плохо обращаться с моими детьми».

Хор в гостиной распевал молитвы Святого розария.

Плакала женщина.

«Очень плохо обращалась с моими бедными детишками».

«Вирджиния Ли, – сказал я. – Я не хотел этого делать». Но в ответ – молчание, портрет безмолвствовал, и молитв я больше не слышал. Но изо всех сил старался припомнить то, чего никогда не происходило. Меня охватила сонливость. Я должен был прилечь.

Когда я добрел до своей комнаты, то совершенно выбился из сил. Намочив полотенце, я, как сумел, отчистил покрывало, а затем плюхнулся в постель и провалился в странный полусон. Меня словно покинуло сознание.

Со мной говорила Ревекка. Моя комната снова превратилась в ее спальню, и она опять объясняла, что события в жизни не идут своим чередом. Каждую минуту случается что-то неожиданное. А еще она сказала, что никуда не уходила: «Я не старею. Я никуда не убегаю». Мне хотелось расспросить ее подробнее, но тут наползла темнота, я повернулся на бок и почувствовал то сладостное состояние, которое наступает перед пробуждением. Тело наслаждалось расслабленным покоем после сексуальной разрядки, и не было больше ни женщины, ни ее странных разговоров.

Я погрузился в сладкую дрему, но вдруг понял, что в из-ножии кровати стоит Папашка.

«Всю свою жизнь ты твердишь о призраках и духах, о Гоблине, о тенях на кладбище, – монотонно заговорил он, – а теперь еще и эта тварь проникла то ли в наш дом, то ли в твое воображение – честно, не знаю даже куда. Но ты должен бороться за свой разум, чтобы твой блестящий ум не пропал даром. Тебе уже восемнадцать, пора определить цель в жизни. Постарайся, чтобы эту цель никогда не заслонили призраки».

Я сел в кровати.

«Я злюсь, – признался дед, – я по-настоящему злюсь, что ты чуть не сжег наш дом. Но не знаю, что и думать о происшедшем. Несмотря на злость, я все-таки верю, что на тебя просто нашло какое-то затмение. Ведь ты любишь ферму Блэквуд не меньше меня».

Я поспешно подтвердил, что так оно и есть.

«Тогда приведи свой разум в порядок, слышишь? – продолжал Папашка. – И первым делом брось камеи этой женщины обратно в ее сундук. А потом опусти крышку и плотно ее закрой. Этот сундук – ящик Пандоры. Открыв его, ты выпустил на волю ее призрак, поэтому верни все, что взял, на место».

Он на секунду замолчал, а потом устало добавил:

«Я дал тебе все, что мог. Больше мне нечему тебя научить. Линелль научила тебя всему, что мне было неподвластно. Она была лучше всякой школы – с этим никто не спорит. Но сейчас ты просто попусту тратишь время. Все проходит мимо тебя. Я прекрасно знаю, что ты не пойдешь ни в какой колледж. Возможно, в восемнадцать лет и не стоит это делать. Но тетушка Куин должна вернуться домой и найти тебе нового учителя. В общем, ей следует заняться тобой всерьез».

Я кивнул. Тетушка Куин на этот раз не была на краю света. Она поехала на какой-то семинар на Барбадос, и я знал, что, как только Папашка позовет, тетушка тут же вернется домой. Мне это было неприятно, не хотелось, чтобы он отрывал ее от дел, но ей не могли не сообщить о том, что случилось.

Папашка смерил меня долгим немигающим взглядом, потом повернулся и вышел. Я испытал что-то вроде потрясения, потому что за все годы, что я прожил с ним в одном доме, он никогда не был со мной так многословен. А еще я заметил, что дед слаб и измотан, что он уже не крепкий, бодрый старичок, каким всегда был.

Мысль о том, что я заставил его беспокоиться, жестоко ранила сердце.

Я спустился в гостиную, вынул из витрины камеи, которые недавно туда положил, и отнес их к себе в комнату, решив, что завтра при свете дня поднимусь на чердак и верну их на место. Может быть. А может быть, и нет. В конце концов, призрак вообще не упомянул о сундуке.

На меня снова напала дремота, вызвавшая восхитительно греховное ощущение, сознание, что Ревекка где-то рядом.

«Я всегда стремилась только к одному: доставлять удовольствие, Квинн. И тебе я тоже его доставлю. Пришла пора тебе испытать наслаждение – то самое, которого я жаждала всю жизнь. Я всегда хотела быть чьим-то украшением, куколкой, любимой игрушкой».

Когда стало совсем поздно, вошла Большая Рамона, разбудила меня и велела переодеться на ночь. Я подчинился, а когда в длинной фланелевой рубашке вышел из ванной, она взглянула на меня и решительно заявила:

«Ты уже слишком взрослый, чтобы я спала с тобой».

«Неправда, – запротестовал я. – Я не хочу, чтобы призрак вернулся. Не хочу, чтобы повторилось то, что случилось. Если приспичит, то я все сделаю где-нибудь в другом месте. Мне нужно, чтобы ты спала рядом. Ну же, давай помолимся, как всегда».

Мы помолились, потом обнялись и заснули. Я погрузился в крепкий, без видений, сон и прекрасно отдохнул. Разбудил меня утренний свет, проникший в окно.

Было очень рано, я мог бы проспать еще несколько часов, но все же тихо встал, стараясь не разбудить Большую Рамону, надел джинсы, ботинки, прихватил толстые садовые перчатки и охотничий нож, потом заглянул в кухню и взял там большой нож – тот самый, которым Пэтси размахивала перед лицом Папашки, – крадучись вышел из дома и направился к пристани, где была привязана пирога.

Маленькое кладбище, сплошь заросшее сорняком, выглядело уныло при солнечном свете, и где-то в глубине моего сознания шевельнулась мысль, что в прежнее время Папашка никогда не довел бы его до такого состояния, что теперь он совсем не тот: горе нанесло ему непоправимый урон, так что мне самому придется обо всем думать. Нужно расчистить могилы. Нужно заняться хозяйством. А еще я должен позаботиться о Папашке.

Я также чувствовал, что Гоблин где-то рядом, но не показывается, потому что боится.

В ту секунду мне было не до Гоблина, и, думаю, он это тоже знал.

Теперь, когда я вспоминаю прошлое, я уверен, что он все понимал. Когда-то он был главной тайной моей жизни, но теперь перестал ею быть – его место заняла Ревекка, – и потому он держался поодаль, лишенный сил из-за моего безразличия, терзаясь паникой, которой, возможно, заразился от меня. Я вознамерился найти остров Сладкого Дьявола и, оттолкнувшись шестом от берега, взял курс на болота.

11

Подростком я часто бывал на болоте. Научился стрелять из винтовки, ловить рыбу. Мы с Папашкой уходили довольно далеко от фермы. Но при этом мы всегда придерживались определенной территории, казавшейся нам довольно большой, потому что всякий раз возвращались с большим уловом, да и само болото выглядело очень однообразно: сплошные кипарисы, нисса[14]14
  Нисса водная наряду с болотным кипарисом растет на заболоченных низменностях юго-востока США. В основании высокого (до 38 м) ствола, как у болотного кипариса, развивается конусовидное утолщение, часто полое внутри.


[Закрыть] и дикий дуб, гигантские пальмы и бесконечно длинные высохшие ползучие стебли.

Но сейчас моей единственной целью было выйти за границы этой территории и, выбирая направление, я руководствовался только воспоминанием о дереве, обмотанном ржавой цепью, над которой была вырезана стрела.

К своему огорчению, нашел я его не сразу. Воздух был влажен и тяжел, но вода стояла высоко, как раз для пироги, так что, достав компас, я определил дальнейшее направление, ориентируясь по острию стрелы.

Если мы с Папашкой когда и заезжали так далеко, то я этого не помнил. Зато помнил о том, как опасно заблудиться на болоте. Впрочем, меня это не очень заботило. Я был уверен, что справлюсь с задачей, и когда вдруг у меня начинала кружиться голова, я, не обращая на это внимания, продолжал вести пирогу вперед.

И снова мне слышались чьи-то голоса, вокруг раздавался шепот, который как будто старался лишить меня покоя, и снова плакала женщина, только на этот раз это была не Вирджиния Ли.

«Ты не можешь так поступить со мной, – всхлипывала женщина. – Не можешь!»

Потом послышался раскатистый гул низких голосов.

«Вырезана в камне навеки!» – произнесла женщина, и после этих слов я потерял нить разговора.

Я мог его слышать, но уже ничего не понимал. Все смешалось в один клубок снов и смутных впечатлений. Я отчаянно старался уловить смысл разговора, запомнить его, но пришлось сосредоточиться на том, чтобы сохранять равновесие в пироге и не выронить шест.

Если бы шест упал в илистую вязкую воду, пришлось бы за ним нырять. Мне как-то довелось погрузиться в болото по пояс, и это было малоприятно. Зеленоватый солнечный свет слепил глаза.

Мне показалось, что я уловил еще несколько слов, но тут сознание окончательно покинуло меня, и уже ничего нельзя было разобрать. Я слышал лишь крики птиц – странные, заунывные вопли.

Тем временем пирога скользила по ряске, и я уверенно вел ее мимо спутанных корней кипарисов. Вдруг справа от меня возникла огромная цветущая глициния – такого ярко-пурпурного, сочного цвета, что я невольно рассмеялся в голос.

На меня вновь накатило головокружение, сладостное и приятное, словно я перебрал шампанского. Пятна солнечного света играли на глицинии. Я слышал голоса, но они никак не могли пробиться в мое сознание, и все же я понимал, что один из них принадлежит Ревекке и что Ревекка терзается болью.

«...тебя поймают, все раскроется...» – Этот обрывок мне удалось выхватить из потока речи, подхватить, словно падающий лист.

А потом раздался громкий смех, заглушивший ее голос, и других слов я разобрать не смог.

Внезапно справа как из-под земли вырос гигантский кипарис – таких древних мне видеть еще не приходилось, и его тоже обхватывала железная цепь, так же насквозь проржавевшая, как и та, первая, и над цепью была вырезана стрела, указывавшая, что нужно повернуть налево. Да, здесь мне еще не приходилось бывать. Похоже, я оказался в противоположной от фермы Блэквуд стороне. Сверившись с компасом, я убедился, что прав в своих предположениях.

Пирога скользила очень легко, шест погружался глубоко. Я еще больше прежнего опасался свалиться в воду, но ускорил продвижение. Через некоторое время взору моему открылось еще одно скопление великолепных цветов глицинии.

Ты сам знаешь, как буйно может она разрастаться и какой бывает красивой. А тут солнце освещало его своими лучами, которые словно проходили через витражное окно собора и разливались во все стороны, оставляя неосвещенным только что-то вроде канала, куда я и направил пирогу.

Я продолжал плыть, пока вновь не увидел очередную ржавую цепь и указующую стрелу, на этот раз велевшую мне продолжать двигаться в том же направлении. Я послушно продолжил путь, сознавая, что очень отдалился от фермы Блэквуд и что нахожусь теперь на таком расстоянии, что любая помощь может подоспеть не раньше чем через час, а для болота это очень долгий срок.

Я взглянул на часы и обнаружил, что ошибся на тридцать минут. Мое путешествие продолжалось всего полтора часа. Волнение, которое я ощутил, проснувшись сегодня утром, стало еще сильнее.

Показался еще один кипарис с древней цепью и неровной стрелой, указывавшей налево, а там меня поджидало очередное опоясанное цепью дерево со стрелой, велевшей свернуть направо.

Я продвигался вперед, выехал на глубокую воду и неожиданно обнаружил, что впереди виднеется дом.

В ту же секунду пирога врезалась в берег. От толчка я чуть из нее не выпал. Нужно было оглядеться, определить, где я нахожусь. Дикая ежевика закрыла нос лодки и протянула ко мне свои колючие ветви, но я несколько раз рубанул по плетям кухонным ножом, а затем раздвинул их руками в перчатках.

Ситуация вовсе не была критической. Через несколько секунд я убедился, что мое первое впечатление меня не подвело. Впереди действительно маячил большой дом – возведенный на сваях сруб из просушенного кипариса. Мне пришло в голову, что я пересек границу нашей земли и оказался в чужих владениях.

Делать было нечего, и я решил, что должен проявить уважение к хозяевам. Еще немного поборовшись с дикой ежевикой, я вытянул пирогу на берег и, повернувшись, оказался среди молодой чахлой поросли пальм и шаровидного эвкалипта – не деревья, а скорее призраки деревьев, росшие под неумолимыми ветвями гигантских кипарисов.

Я остановился, вновь почувствовал дурноту, а потом услышал пчелиный гул. Порывисто отерев перчатками лицо, я вдруг осознал, что они запачканы и лицо мое едва ли стало чище. И хотя в кармане лежал носовой платок и запас бумажных салфеток, мне было не до того.

Проверяя, насколько тверда под ногами почва, я пошел вперед, через некоторое время понял, что карабкаюсь на холм, и в конце концов достиг расчищенного участка – очень большой поляны в окружении огромных кипарисов. Мне даже показалось, будто кипарисы и создали эту поляну, устлав ее своими отвратительными, ползущими во все стороны корнями.

В центре пустого пространства стоял дом, вознесенный бревенчатым фундаментом на шесть-восемь футов над землей. Двухэтажная конструкция казалась круглой, будто соединительные арки поставили друг на друга по мере уменьшения, так что все сооружение напоминало двухслойный свадебный торт. Это впечатление усиливалось куполом, венчавшим все здание.

От земли до парадного входа вела крепкая деревянная лестница, а над входом висела прямоугольная табличка с глубоко вырезанными и вполне различимыми буквами:

«СОБСТВЕННОСТЬ МАНФРЕДА БЛЭКВУДА. ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Едва ли когда-либо еще в своей жизни я ощущал в душе такое ликование. Это был мой дом, это был мой остров. Я нашел то, что другие считали всего лишь легендой, и все вокруг отныне принадлежало мне. Я нашел доказательство истинности легенды о Манфреде. Я увидел то, чего никогда не видел Уильям, чего никогда не видел Гравье, чего никогда не видел Папашка. Я здесь!

В жарком бреду я оглядел здание, почти неспособный здраво рассуждать, даже забыв о мольбе Ревекки, как и о глубоко засевшей внутри моей головы боли.

Пчелиный гул, шелест огромных пальмовых листьев, тихое поскрипывание гравия под ногами – все эти звуки мягко окутали меня, заворожили своим волшебством, словно я ступил в рай, предназначенный для другой человеческой судьбы.

Я также смутно сознавал, нужно сказать, невольно сознавал, что, хотя древние деревья, возможно, и создали эту поляну, она не могла оставаться свободной от растительности сама по себе. Болото давным-давно бы ее поглотило. Но на эту территорию посягала лишь дикая ежевика да зловредная высокомерная глициния, заглушившая собой всю поросль справа от дома, а позади него дотянувшаяся аж до самой крыши. Но кто-то здесь жил. Может быть. А может, и нет. Мысль о чьем-то незаконном вселении в нарушение права собственности привела меня в ярость, и я пожалел, что не захватил с собою пистолета. Нужно будет обязательно взять огнестрельное оружие, когда вернусь сюда в следующий раз. Впрочем, все зависело от того, что обнаружится в доме.

Тем временем позади дома я увидел еще одно сооружение, на первый взгляд очень массивное и прочное. Оно было наполовину скрыто глицинией. Солнце, искрясь, отражалось от оставшейся свободной поверхности, ослепляя глаза даже сквозь искривленные стволы тощего молодняка.

Именно туда я для начала и направился, с большой неохотой пройдя мимо лестницы в дом с твердым намерением узнать, что за массивная штука привлекла мое внимание.

Для себя я мог найти только одно объяснение: это какое-то надгробие. Четырехугольное по форме, с меня высотой, оно, видимо, было выполнено из гранита, если не считать вставленных со всех четырех сторон панелей, которые, как мне показалось, были из золота. Из чистейшего золота.

Я постарался очистить сооружение от плетей глицинии.

На металле были вырезаны греческие фигуры похоронной процессии, переходившей с одной панели на другую, охватывая кольцом всю конструкцию, у которой не было ни фасада, ни задней стороны, ни дверцы.

Я, наверное, обошел сооружение раз десять, проводя руками по фигурам, робко касаясь изумительно тонких профилей и складок одежды, и в конце концов пришел к выводу, что стиль изображения скорее римский, чем греческий, поскольку изображенные люди – стройные фигуры, распределенные по нескольким группам, – не были идеализированными, какими сделали бы их греки. На какую-то секунду мне показалось, будто вся композиция относится к эпохе прерафаэлитов, но в этом я не был уверен.

Скажу просто: фигуры были классическими и процессия – бесконечной. Некоторые ее участники, казалось, плакали, а другие рвали на себе волосы, но ни гроба, ни покойника я не увидел.

Внимательно все осмотрев, я попытался вскрыть сооружение, но безуспешно. Золотые панели – к этому времени я уверился, что они золотые, – оказались прочно вделанными в гранитные столбы по четырем углам конструкции. И гранитная крыша, остроконечная, какие часто встречаются на новоорлеанских надгробиях, была закреплена намертво.

Чтобы окончательно убедиться, что панели золотые, я выбрал краешек одной из них у соединения с гранитом и поскреб охотничьим ножом. Под верхним слоем не было другого металла, а само золото оказалось мягким. Да, это было золото, много золота. Открытие меня совершенно огорошило. Сооружение поражало своей величавостью, красотой, монументальностью. Но кому был возведен этот памятник? Не могла же это быть могила Ревекки!

Конечно, здесь не обошлось без Безумца Манфреда. Это вполне соответствовало байроническому образу создателя Блэквуд-Мэнор, его неуемной фантазии. Никто другой не стал бы забираться так далеко и строить золотое надгробие. А с другой стороны, разве это мог быть мавзолей Безумца Манфреда? Кто же тогда его воздвиг?

Мой мозг не выдерживал обилия вопросов.

Безумцу Манфреду было за восемьдесят, когда он написал свое завещание. Я видел собственными глазами дату под документом. А на болото он сбежал в восемьдесят четыре.

Кто или что ожидало его на этом острове? Разумеется, на надгробии, если я правильно угадал, что именно передо мной, не было ни имени, ни даты, ни какой-либо надписи. Как это все-таки странно... Кто-то соорудил мавзолей из чистого золота и никак не определил его принадлежность.

Я решил зайти в дом позже, не торопиться. Для начала обошел остров. Он оказался не очень большим. Значительная часть его берегов была недоступна из-за кипарисовых деревьев – таких огромных я еще не видел. Между ними, там, куда кое-как проникал свет, росли дикая нисса и яйцевидный эвкалипт, создавая непреодолимый барьер, а справа от того места, где я высадился на берег, виднелись заросли черного дуба, граба и глицинии, которую я уже описывал.

Фактически на берег можно было высадиться только на том маленьком участке, где я это и сделал. Какая удача! Сплошное везение! А может быть, мне помогли какие-то другие силы?