Текст книги "Мэйфейрские ведьмы"

– Мне придется завтра умереть, и ты ничего не сможешь сделать.

– Одно маленькое благодеяние я смогу тебе оказать, – сказал я. – У меня есть порошок. Если его развести в воде и выпить, он вызовет у тебя оцепенение и ты не будешь страдать, как могла бы, находясь в полном сознании. Я даже могу дать тебе такую порцию, что, если желаешь, ты сможешь покончить с собой и тем избежать пламени. Я знаю, что сумею передать тебе порошок. Старый священник глуп.

Похоже, мое предложение сильно подействовало на нее, хотя она не спешила его принимать.

– Петир, когда меня поведут на площадь, я должна находиться в ясном сознании. Хочу предостеречь тебя: покинь город раньше, чем произойдет моя казнь. Либо, если тебе нужно остаться и видеть это собственными глазами, надежно спрячься в помещении и закрой ставнями окно.

– Ты говоришь о побеге, Дебора? – просил я.

Должен признать, ее слова моментально воспламенили мое воображение. Если бы только я мог спасти ее, вызвав громадную неразбериху, а затем каким-то образом увезти прочь из города. Но как это сделать?

– Нет-нет, это выше моих сил и силы того, кем я повелеваю. Духу ничего не стоит перенести небольшой камень или золотую монету прямо в руки ведьмы. Но открыть тюремные двери и совладать с вооруженной стражей? Такое невозможно.

Затем, словно позабыв о том, что говорила, Дебора дико блеснула глазами и спросила:

– Ты знаешь, что мои сыновья дали показания против меня? Что мой любимый Кретьен назвал меня, свою мать, ведьмой?

– Дебора, я думаю, мальчика заставили это сделать. Хочешь, я повидаюсь с ним? Чем я здесь могу помочь?

– Ох, мой милый, добрый Петир, – сказала она. – Почему ты не послушался меня, когда я умоляла тебя уехать со мной? А все это не твоя забота. Моя.

– Что ты говоришь? Я ничуть не сомневаюсь, что ты невиновна. Если бы тебе удалось излечить твоего мужа от его недуга, никто не стал бы кричать, что ты ведьма.

В ответ на мои слова Дебора покачала головой:

– Ты очень многого не знаешь в этой истории. Когда муж умер, я считала себя невиновной. Но, Петир, я провела в этой камере много долгих месяцев, думая о случившемся. А голод и боль делают разум острее.

– Дебора, не верь тому, что враги говорят о тебе, как бы часто они ни повторяли свои слова!

Она не ответила. Казалось, сказанное оставило ее равнодушной. Потом Дебора вновь повернулась ко мне:

– Петир, я хочу попросить тебя вот о чем. Если утром меня выведут на площадь связанной, чего я боюсь больше всего, потребуй, чтобы мне развязали руки и ноги, дабы я смогла нести тяжелую покаянную свечу. Таков местный обычай. Не заставляй мои покалеченные ноги подкашиваться при виде твоей жалости. Веревок я боюсь больше, чем пламени!

– Я это сделаю, – пообещал я, – но здесь тебе нечего беспокоиться. Тебя заставят нести свечу и пройти через весь город. Тебе придется принести покаянную свечу на ступени собора, и только тогда тебя свяжут и потащат на костер…

Я не мог продолжать.

– Послушай, на этом мои просьбы к тебе не кончаются, – сказала она.

– Я готов выполнить и другие. Говори.

– Когда казнь завершится и ты уедешь отсюда, напиши моей дочери, Шарлотте Фонтене, жене Антуана Фонтене. Она живет на острове Сан-Доминго, это в Карибском море. Писать нужно в Порт-о-Пренс, на имя купца Жан-Жака Туссена. Напиши ей то, что я тебе скажу.

Я повторил имя и полный адрес.

– Сообщи Шарлотте, что я не мучилась в пламени, даже если это и не будет правдой.

– Я заставлю ее поверить в это.

Дебора горько улыбнулась.

– Вряд ли, – сказала она. – Но постарайся, ради меня.

– Что еще написать ей?

– Передай ей мое послание, которое ты должен запомнить слово в слово. Напиши ей, чтобы она действовала с осторожностью, ибо тот, кого я послала ей в подчинение, иногда делает для нас то, что, как он верит, мы хотим, чтобы он сделал. Далее напиши, что тот, кого я ей посылаю, черпает свою уверенность в одинаковой мере как из наших неуправляемых мыслей, так и из продуманных слов, которые мы произносим.

– Но, Дебора!

– Ты понимаешь мои слова и то, почему ты должен передать их моей дочери?

– Понимаю. Я все понимаю. Ты пожелала смерти мужа из-за его измены. И демон это выполнил.

– Все сложнее. Не стремись проникнуть в суть этого. Я никогда не желала смерти мужа. Я любила его. И я не знала о его измене! Но ты должен передать мои слова Шарлотте ради ее защиты, поскольку мой невидимый слуга не в состоянии рассказать ей о его собственной переменчивой натуре. Он не может говорить с ней о том, чего не понимает сам.

– Но…

– Не затевай сейчас со мной разговоров о совести, Петир. Уж лучше бы ты вообще не появлялся здесь. Изумруд перешел во владение к Шарлотте. И когда я умру, демон отправится служить ей.

– Не посылай его, Дебора!

Она вздохнула, выражая свое глубокое недовольство и отчаяние.

– Умоляю тебя, сделай то, о чем я прошу.

– Дебора, что произошло с твоим мужем?

Мне показалось, что Дебора не станет отвечать, но она все же заговорила:

– Муж лежал при смерти, когда ко мне пришел мой Лэшер и сообщил мне, что заманил его в лес и заставил свалиться с лошади. «Как ты мог сделать то, о чем я тебя никогда не просила?» – допытывалась я. И мне пришел ответ: «Если бы ты заглянула в его сердце, как заглянул туда я, то ты повелела бы мне сделать именно это».

От этих слов, Стефан, холод пробрал меня до самых костей. Прошу тебя: когда вы будете снимать копию с моего письма для наших архивов, пусть эти слова подчеркнут. Когда еще мы слышали о подобном потакании чужим потаенным желаниям и о подобном своеволии со стороны невидимого демона? Когда еще мы сталкивались с такой смышленостью и глупостью одновременно?

Я представил себе картину: джинн, выпущенный из бутылки, который по собственной воле творит хаос и разрушения. Мне вспомнились давние предостережения Рёмера. Я вспомнил Гертруду и все, что она говорила. Но они едва ли могли вообразить действия этого призрака, которые были несравненно опаснее.

– Да, ты прав, – сказала Дебора, прочитав мои мысли. – Ты должен написать об этом Шарлотте, – убеждала она меня. – Отнесись внимательно к своим словам на случай, если письмо попадет в чужие руки, но напиши об этом, напиши так, чтобы Шарлотта поняла все то, что ты должен сказать!

– Дебора, удержи это существо. Позволь мне сказать ей от твоего имени, чтобы она выбросила изумруд в море.

– Теперь слишком поздно, Петир. Все идет так, как идет. Даже если бы ты не появился сегодня, чтобы услышать мою последнюю просьбу, я все равно отослала бы моего Лэшера к Шарлотте. Ты не можешь представить, насколько мой Лэшер могуществен и сколь многому он научился.

– Научился? – удивленно повторил я. – Да откуда ему научиться, если он всего-навсего дух, а они неисправимо глупы, в чем и кроется их опасность? Выполняя наши желания, духи не понимают всей их сложности и лишь вызывают нашу погибель. Тысячи случаев это доказывают. Разве подобного не случалось? Как же ты говоришь, что он многому научился?

– Поразмысли над моими словами, Петир. Говорю тебе, мой Лэшер многому научился, и его ошибки исходят не из его неизменной простоты, а от того, что перед ним ставятся все более сложные цели. Но, во имя всего того, что когда-то было между нами, обещай мне написать моей любимой дочери! Это ты должен для меня сделать.

– Хорошо! – воскликнул я, воздев руки. – Я это сделаю, но я также передам ей и то, что сейчас говорил тебе.

– Что ж, ты честен, мой милый монах, мой дорогой ученый, – с горечью произнесла Дебора и улыбнулась. – А теперь уходи, Петир. Я не в состоянии более выдерживать твоего присутствия. Мой Лэшер находится рядом, и мы с ним побеседуем. А завтра, прошу тебя, как только увидишь, что с моих рук и ног сняли путы и я поднялась по ступеням собора, сразу же удались в безопасное место.

– Боже милостивый, помоги мне! О, Дебора, если бы только я смог вызволить тебя отсюда, если хоть как-нибудь это было бы возможно…

И тут, Стефан, я совершенно потерял самообладание и лишился разума.

– Дебора, – сказал я, – если твой слуга Лэшер может с моей помощью устроить твой побег, только скажи, что нужно сделать!

В мыслях я видел, как силою вырываю ее у разъяренной толпы, как мы покидаем город и скрываемся в лесу.

Мне не описать, как она улыбнулась, услышав эти слова, сколько нежности и печали было в той улыбке. Точно так же она улыбалась мне, когда мы расставались после той ночи.

– Это фантазии, Петир, – сказала она.

Потом ее улыбка сделалась шире. В слабом свете свечи Дебора выглядела безумной или же… похожей на ангела либо на сумасшедшую святую. Ее белое лицо было столь же прекрасным, как пламя свечи.

– Моя жизнь кончена, но я славно попутешествовала, уносясь из этой темницы, – сказала она. – А теперь уходи. Передай мое послание Шарлотте, но не раньше, чем ты благополучно выберешься из этого городишки.

Я поцеловал ее руки. Во время пыток палачи обожгли ей ладони. На них остались глубокие шрамы, которые я тоже поцеловал. Они меня не пугали.

– Я всегда любил тебя, – сказал я ей.

Я еще сказал много разных слов, глупых и нежных, которых не стану повторять здесь. Все это она выслушала с полным смирением. Дебора знала: только сейчас я вдруг понял, как сожалею о том, что не уехал тогда с нею. Она знала, что в эту минуту я ненавидел себя самого и дело всей своей жизни.

Я знаю, Стефан, это пройдет. Я знал об этом и тогда, когда несколько часов назад покинул ее камеру. Но сейчас воспоминания слишком мучительны: я чувствую себя как святой Иоанн в его «Темной ночи души». Всякое утешение покинуло меня. Да и что толку в нем?

Я люблю ее, и этим все сказано. Я знаю, что этот демон погубил Дебору, как когда-то погубил ее мать. Случившееся с нею лишь подтверждало предостережения Рёмера, Гертруды и чародеев всех времен.

Я не мог уйти, не обняв и не поцеловав Дебору. И когда я держал ее в своих объятиях, то во всей полноте ощущал ее боль; я чувствовал, как болят все ожоги и шрамы на ее теле, все жилы, вывернутые на дыбе. И это истерзанное создание, вцепившееся в меня, было когда-то моей прекрасной Деборой. Она вдруг заплакала, словно я повернул некий потайной ключ в ее душе.

– Прости меня, любимая, – сказал я, обвиняя себя в этих слезах.

– Как сладостно обнимать тебя, – прошептала она.

Потом Дебора оттолкнула меня:

– Иди же и помни все, что я сказала.

Я вышел из камеры точно помешанный. Площадь все так же была запружена народом, собравшимся поглазеть на казнь. Одни при свете факелов мастерили лотки и скамьи, другие спали возле стены, завернувшись в одеяла.

Я сказал старому священнику, что ничуть не убежден, будто эта женщина является ведьмой, и потому хочу немедленно видеть инквизитора. Говорю тебе, Стефан, я был готов ради нее сдвинуть горы и сотрясти небеса.

Слушай же, что было дальше.

Мы отправились в замок, и нас приняли. Этот дуралей священник был очень рад оказаться в компании важного лица и тем самым попасть на пиршество, на которое его не пригласили. К этому времени я вполне овладел собой и повел себя самым решительным образом. Я обратился с вопросами непосредственно к инквизитору, задав их по-латыни. Затем я стал расспрашивать старую графиню, смуглую женщину, внешне очень похожую на испанку, которая приняла меня с необычайной учтивостью, ибо мои манеры произвели на нее впечатление.

Инквизитор, отец Лувье, человек, приятный на вид и очень упитанный, с великолепно ухоженной бородой и волосами, моргающий своими темными глазками, не усмотрел в моих манерах ничего подозрительного. Он отнесся ко мне с подобострастием, словно я прибыл из Ватикана, ибо так, возможно, он и подумал. Когда я заявил, что они собираются сжигать женщину, которая, скорее всего, невиновна, он поспешил успокоить меня.

– Такой ведьмы вы еще не видели, – сказала старая графиня, рассмеявшись отвратительным сдавленным смехом, и предложила мне еще вина.

Затем она представила меня графине де Шамийяр, сидевшей рядом, а также всей остальной знати, которая намеревалась присутствовать при сожжении ведьмы.

Любой из задаваемых мною вопросов, любое мое возражение и предложение собравшиеся встречали с неизменной уверенностью в виновности Деборы. Для них суд уже свершился. Оставалось лишь отпраздновать торжество справедливости, намеченное на завтрашнее утро.

Да, сыновья Деборы плакали в своих комнатах, но они оправятся, сказали мне. Теперь Дебора не страшна. Если бы ее демон был достаточно силен, чтобы освободить ее, он бы уже это сделал. Разве не таков удел всех ведьм? Как только они оказываются в цепях, дьявол тут же бросает их на произвол судьбы.

– Однако эта женщина не призналась в содеянном, – заявил я. – И ее муж упал с лошади в лесу по своей вине. Ведь нельзя же обвинить графиню, основываясь на показаниях умирающего человека, пребывавшего в агонии!

С таким же успехом я мог бы осыпать их сухими листьями, ибо мои слова никак не действовали на собравшихся.

– Я любила сына больше всего на свете, – сказала старая графиня, и ее маленькие черные глазки сделались жесткими, а рот отвратительно скривился.

Затем, словно спохватившись, она произнесла лицемерным тоном:

– Бедная Дебора. Разве я когда-либо говорила, что не люблю Дебору? Разве не прощала ей тысячи разных проступков?

– Вы довольно сказали! – весьма ханжески провозгласил отец Лувье и энергично взмахнул рукой.

Чувствовалось, что это чудовище успело порядком напиться.

– Я говорю не о колдовстве, – ответила старуха, совершенно не обращая внимания на выходку инквизитора. – Я говорю о моей невестке, обо всех ее слабостях и тайнах. В городе всякому было известно, что Шарлотта родилась слишком рано после свадьбы ее родителей, однако мой сын оказался столь ослеплен чарами Деборы, столь обрадовался ее приданому, да и вообще был изрядным глупцом во всех отношениях…

– Зачем мы должны говорить об этом? – прошептала графиня де Шамийяр, явно встревоженная словами старухи. – Шарлотты нет среди нас.

– Ее найдут и сожгут, как и ее мать, – объявил Лувье, и его слова были встречены кивками и одобрительными возгласами собравшихся.

Эти люди продолжали говорить о том, какое громадное удовлетворение они испытают после казни, и, когда я пытался расспрашивать их, они лишь отмахивались, предлагая мне умолкнуть, выпить вина и не терзать себя.

Меня ужасало, что они совершенно игнорируют меня, подобно каким-нибудь существам из сна, которые не слышат наших криков. Тем не менее я настаивал на том, что у них нет доказательств ночных полетов Деборы, участия ее в шабашах, сношений с демонами и всех прочих глупостей, за которые людей обычно отправляют на костер. Что касается целительства, каковым она занималась, это не более чем знахарское искусство, и зачем вменять его в вину? Пресловутая кукла могла быть не более чем инструментом, которым Дебора пользовалась при лечении.

Все было напрасно!

До чего же веселыми и спокойными были эти люди, пировавшие за столом, принадлежавшим Деборе, пользовавшиеся ее серебряной посудой, тогда как сама Дебора находилась в убогой тюремной камере.

Наконец я стал просить, чтобы ей позволили принять смерть через удушение, прежде чем ее сожгут.

– Многие ли из вас своими глазами видели, как человек сгорает заживо в огне? – спрашивал я.

Но мои слова были встречены с явным недовольством.

– Эта ведьма не раскаялась, – сказала графиня де Шамийяр, единственная из всех казавшаяся трезвой и даже слегка испуганной.

– Да и много ли ей страдать? Всего лишь четверть часа, не более, – возразил инквизитор, вытирая рот грязной салфеткой. – Что эти минуты в сравнении с вечным адским пламенем?

Итак, я покинул это сборище и вновь оказался на забитой народом площади, где у небольших костров шло пьяное веселье. Я стоял, глядя на приготовленный для сожжения Деборы костер и высившийся над ним столб с железными кандалами. Потом перевел взгляд влево, на тройные арки церковных дверей, украшенных грубой резьбой минувших веков, изображавшей исчадий ада, ввергаемых в пламя святым архангелом Михаилом. Его трезубец пронзал брюхо чудовища.

Когда я глядел на эту убогую резьбу, освещаемую отблесками костров, в моих ушах звенели слова инквизитора: «Да и много ли ей страдать? Всего лишь четверть часа, не более… Что эти минуты в сравнении с вечным адским пламенем?»

Ах, Дебора! Ты никогда и никому не причинила намеренного вреда, исцеляя самых бедных и самых богатых. Как же легкомысленна ты была!

И где же был ее мстительный дух, ее Лэшер, который решил избавить ее от горя и погубил ее мужа, но не уберег Дебору от застенка? Был ли он сейчас с нею, как она говорила? Но почему-то не его имя срывалось с ее губ во время пыток. Дебора повторяла мое имя и имя ее старого доброго мужа Роэланта.

Стефан, я написал это длинное письмо не только для наших архивов, но в равной степени затем, чтобы не сойти с ума. Сейчас я чувствую, что изможден. Я уже собрал свои вещи и готов покинуть этот город, как только увижу конец столь горестной истории. Это письмо я запечатаю и положу в свою сумку, снабдив традиционной запиской, что в случае моей смерти того, кто доставит письмо в Амстердам, будет ждать вознаграждение… ну и все прочее.

Я не знаю, что ждет меня впереди. Если к вечеру завтрашнего дня я окажусь где-нибудь в другом месте, то продолжу описание этой трагедии в следующем письме.

Сквозь окна в комнату уже льется солнечный свет. Я молюсь о том, чтобы Деборе каким-либо образом удалось спастись, но я знаю, что подобное невозможно. Стефан, я вызвал бы ее дьявола, если бы знал, что он меня услышит. Я попытался бы заставить его совершить какой-нибудь отчаянный поступок. Однако я знаю, что не обладаю такой силой, и потому просто жду.

Преданный тебе в деле Таламаски

Петир ван Абель.

Монклев, день святого Михаила, 1689

Майкл дочитал первую часть расшифрованных записей. Он достал из конверта вторую и долго сидел, положив руки на листы и глупо молясь о том, чтобы Дебора каким-то образом избегла сожжения.

Потом, не в состоянии более сидеть неподвижно, он схватил трубку, позвонил телефонистке и попросил соединить с Эроном.

– Эрон, скажите, та картина, написанная Рембрандтом, до сих пор находится у вас в Амстердаме?

– Да, Майкл. Она по-прежнему висит в тамошней Обители. Я уже попросил, чтобы из архивов прислали ее фотокопию. Но на это потребуется некоторое время.

– Вы знаете, Эрон, это и есть та темноволосая женщина! Это она. А изумруд, должно быть, это тот самый камень, который я видел. Могу поклясться, что я знаю Дебору. Это наверняка она приходила ко мне, и у нее на шее висел изумруд. И Лэшер… это его имя я произнес, когда открыл глаза на яхте.

– Вы действительно это помните?

– Нет, но я уверен. И еще…

– Майкл, постарайтесь воздержаться от истолкований и анализа. Продолжайте чтение. У вас не слишком много времени.

– Мне нужны ручка и бумага, чтобы делать заметки.

– На самом деле вам нужна записная книжка, куда вы сможете записывать все ваши мысли и все, что вспомните относительно ваших видений.

– Верно. Жаль, что до сих пор я до этого не додумался.

– Вам принесут записную книжку. Разрешите дать один совет: когда вам захочется что-то отметить, делайте это в виде свободных дневниковых записей. Но прошу вас, продолжайте чтение. Вскоре вам принесут еще кофе. Если что-либо понадобится, звоните.

– Пока достаточно. Эрон, здесь так много всего…

– Понимаю, Майкл. Постарайтесь оставаться спокойным. Просто читайте.

Майкл повесил трубку, закурил сигарету, выпил еще немного остывшего кофе и уперся глазами в обложку второй папки.

Едва раздался стук, он подошел к двери.

На пороге стояла та самая миловидная женщина, которую он встретил в коридоре. Она принесла свежий кофе, несколько ручек и добротную записную книжку в кожаном переплете, листы который были ослепительно белыми и разлинованными. Женщина поставила поднос на письменный стол, забрала пустой кофейник и тихо ушла.

Майкл вновь остался один. Он налил себе чашку свежего черного кофе, сразу же открыл записную книжку, поставил дату и сделал первую запись: «Прочитав первую папку, я понял, что Дебора и есть та самая женщина, которая являлась мне в видениях. Я знаю ее. Я знаю ее лицо и ее характер. Если постараюсь, я способен услышать ее голос.

У меня есть веские основания предполагать, что слово, которое я произнес после того, как Роуан привела меня в чувство, было „Лэшер“. Но Эрон прав. На самом деле я этого не помню. Я это просто знаю.

Разумеется, сила моих рук связана со всей этой историей. Но какого использования этой силы от меня ждут? Явно не касания руками всего подряд, что я делал до сих пор. Мне нужно коснуться чего-то особого…

Сейчас еще слишком рано делать какие-либо выводы…»

«Если бы я мог потрогать что-либо из вещей, принадлежавших Деборе, – подумал Майкл. – Но от нее ничего не осталось, иначе Эрон, конечно, послал бы за ними». Майкл внимательно рассмотрел фотокопии писем Петира ван Абеля. Но это были всего лишь фотокопии, бесполезные для его чувствительных рук.

Майкл задумался, если, конечно, хаос в его голове можно было назвать мышлением, а потом набросал в книжке рисунок кулона, поместив в центре прямоугольный изумруд, добавив оправу и золотую цепь. Он нарисовал это так, как делал архитектурные наброски: четкими, прямыми линиями с легкой растушевкой деталей.

Майкл осмотрел сделанный набросок, нервно перебирая пальцами левой руки свои волосы, затем сжал пальцы в кулак и опустил руку на стол. Рисунок ему не понравился, и Майкл уже было намеревался зачиркать изображение кулона, но затем он раскрыл вторую папку и начал читать.