Текст книги "Red Hot Chili Peppers: линии шрамов"

На другом предмете, в этом же семестре, мы сидели с ней за одной партой. Урок был сразу после ланча, поэтому я постоянно видел, как бойфренд провожает ее до класса, где они устраивают свои прощальные мини-поцелуйчики. И вот однажды я решил: «Да пошло оно – я притащу ей цветы». Я купил букет и написал для нее стихотворение, но, когда со всем этим доперся до школы, занятия уже начались. Я вломился в класс, учитель посмотрел на меня и спросил: «Ну, и есть ли уважительная причина, по которой ты опоздал?»

«По правде говоря, нет», – ответил я и вручил Хайе цветы и поэму. Все давай охать и ахать, и даже учитель пошел на поблажки ради такого повода. Хайя, конечно, была крайне смущена, но и поняла, что парень-то капитально по ней сохнет. Все это ознаменовало начало наших отношений, но это было скалистое начало, растянувшееся на весь следующий учебный год.

Ко второй половине десятого класса я каким-то образом промотал все деньги, заработанные актерской карьерой, которую, к слову, забросил, потому что хотел быть самым обычным парнем из старшей школы. Доход Блэки был скудным, и я устроился на полставки разносчиком в элитный алкогольный бутик «John and Pete’s». Я любил эту работу. Я ездил как попало, нарушая все существующие правила – превышал скорость, гонял по встречке и объезжал все пробки, – стремясь выкроить время для себя на обратном пути в магазин после доставок. Спустя несколько недель я сообразил, что если спрятать бутылку бухла или упаковку пива в складской мусорке, то позже можно без проблем за ними вернуться. А значит и превосходно чувствовать себя всю следующую ночь. Ко всему этому прибавлялись тридцать баксов, которые я поднимал на чаевых за смену. Работая всего несколько дней в неделю, я зарабатывал вполне достаточно на карманные расходы.

Но по большому счету мой первый год в «Фэйрфакс» был оазисом в пустыне ответственности. У меня было все это прекрасное свободное время, чтобы бродить, играть, бесцельно слоняться и открывать, болтать, вредить, воровать и ломать, встречаться с друзьями, искать травки, чтобы покурить, и, может быть, иногда играть в баскетбол. Не было никакого давления, никакого беспокойства. Была, конечно, домашка, но делал я ее всегда после обеда.

С Майком мы были не разлей вода. На долгих прогулках мы проходили мимо всех этих одно-, двух-, трех-, а иногда четырех– и пятиэтажных квартирных домов, которые были построены вокруг центрального бассейна. И вот однажды у меня появилась восхитительная идея. Я посмотрел на здание и сказал: «Это трамплин для прыжков в воду, друг мой».

У меня имелся некоторый опыт – в Мичигане мы сигали в водоемы с железнодорожных эстакад. Иногда ждали, пока не пойдет поезд, и это было восхитительным безумием. Майк во всем был легок на подъем, ну мы и стали прыгать в бассейны с двухэтажных зданий. Нам было все равно, что вокруг бассейна могли загорать люди; это было даже веселее – быть парнем, который упал прямо с небес, чтобы облить ничего не подозревающих любителей солнечных ванн.

Если вдруг нависала угроза быть пойманными, то мы прыгали и вылетали из воды как летучие мыши из ада и, продираясь сквозь задние дворы, уносились прочь. Но бывало, выплывая, мы понимали, что опасности нет, и тогда у нас появлялась еще одна возможность напугать кого-нибудь до полусмерти своими воплями и танцами.

Наконец, мы добрались и до пятиэтажных зданий. Нашим любимым был дом на Кингз-роуд. Мы залезли на крышу, посмотрели вниз, увидели бассейн размером с почтовую марку и, разумеется, решили прыгнуть. Я начал экспериментировать со стилями прыжков – поскакал по крыше, изображая Супермена, а потом разбежался, но вместо того чтобы оттолкнуться далеко вперед, прыгнул ровно вверх, перевернулся, описав дугу, и полетел прямо в бассейн. Глубина значения не имела. Чтобы не убиться, не нужно много воды. Если бассейн мелкий, в момент касания воды тело нужно вытянуть вбок, чтобы использовать не только глубину, но и ширину.

Отец знал о наших прыжках и точно от этого не фанател. Он не пытался положить этому конец, но лекции время от времени читал: «Не надо прыгать. Ты же все время дуешь траву. Это плохая комбинация». Но мы тогда особо ничего не обсуждали. Он жаловался, а я игнорировал его и говорил: «Да пофиг. Пошел на хер».

В один июньский день мы с Майком осматривали многоквартирный дом всего в квартале от меня. Бассейн был маленьким, в форме слезы, и самая глубокая точка была в самой узкой части этой слезы. Залезть на крышу можно было только по наружной лестнице, и мы навели шороху, так что кто-то начал орать на нас и требовать, чтобы мы спускались.

Само собой, мы даже и не думали об этом. Я сказал Майку прыгать, и он прыгнул, я услышал всплеск. Потом я влез на выступ. Даже не посмотрел вниз, чтобы измерить угол, – я был больше обеспокоен орущими людьми.

Я прыгнул и уже в воздухе понял, что переусердствовал и пролечу мимо бассейна. Но уже ничего не мог с этим поделать. Бетонный пол приближался ко мне, и я шваркнулся прямо на пятки, промахнувшись где-то дюймов на десять. Офигевший, я упал назад в бассейн и начал тонуть. Каким-то чудом, несмотря на состояние паралитического шока, я все-таки смог заставить себя выползти из бассейна и перекатился на участок бетона, где изверг нечеловеческий вопль, исходящий словно из самых глубин царства Аида.

Я огляделся и увидел Майка, но не мог пошевелиться. Кто-то вызвал скорую, и медики неуклюже затащили меня на каталку, чуть не уронив в процессе. Они не зафиксировали носилки в машине, так что я в прямом смысле слова бился в агонии весь путь до больницы. Боль, шок и ужас. Я понимал, что случилось что-то серьезное, потому что двигаться по-прежнему не мог.

Меня отвезли в госпиталь «Седарс-Синай», «Синайский кедр», сделали рентген. Через какое-то время доктор вошел в палату и сказал:

– Ты сломал спину, и выглядит все не очень хорошо.

Я пытался держаться добрячком и выглядеть оптимистично, но когда он дал мне прогноз, начал скулить:

– А как же мое лето? Как же мой атлетизм? Как же моя жизнь?!

Я начал отчаянно умолять каждую проходящую мимо медсестру дать мне обезболивающее, но они ничего не делали без разрешения доктора. Затем, крича, ворвался Блэки:

– Что я тебе говорил? Ну и кто теперь прав? Разве я не говорил тебе, что это когда-нибудь произойдет? Ты куришь траву. Ты прыгаешь с этих штук. Это было неизбежно.

А я просто посмотрел на медсестру и промямлил:

– Кто-нибудь, уведите его отсюда. Ему нельзя здесь быть.

Наконец, меня накачали медикаментами и присоединили ремнем искусственную дыхательную систему вокруг груди. Сообщили, что мои позвонки сплющились словно блинчики и месяц тракции, то есть, вытяжения, поможет вернуть их в исходное положение.

В первую неделю в госпитале меня навещали Майк, Хиллел и еще парочка друзей. К тому времени я завоевал Хайю, и она была типа моей девчонкой. Однажды она пришла и залезла на меня сверху на кровати, что было невероятным кайфом. «Окей, я сломал спину, зато мои руки на груди девчонки, в которую я влюблен со своего первого урока испанского».

После двух недель тракции я начал сходить с ума от отсутствия движения. Однажды пришел Хиллел, и я сказал ему:

– Я не продержусь здесь больше ни дня. Ты должен вытащить меня отсюда.

Он пошел вниз готовить машину, а я развязал пояс, перевернулся и встал на дрожащие ослабшие ноги. Сверкая голой задницей из-под больничного халата, я поплелся, словно Франкенштейн, по коридору. Медсестры с ума посходили и кричали, что мне нельзя никуда уходить еще две недели, но мне было наплевать. Каким-то образом я спустился по лестнице, а Хиллел помог мне залезть в машину. Перед тем как идти домой, я уговорил его отвезти меня к зданию, где так облажался, чтобы понять, что же я сделал не так.

Следующие несколько недель я провел в своей постели в горизонтальном положении. Несколько раз мне наносила милые визиты подруга моего отца по имени Ларк – красивая, относительно успешная, двадцати с небольшим лет актриса. Она приходила, когда ей в голову взбредало: в течение дня, поздно ночью, когда угодно. И все для того, чтобы сексуально лечить меня. Ко мне вернулся мой корсет, и приходилось все время напоминать ей быть очень аккуратной, но каждый раз эта дикая банши-нимфоманка скакала на мне как безумная. Это делало мое выздоровление чуть более приятным.

Тем летом я поехал в Мичиган, но у меня все еще были проблемы со спиной. После каждого рентгена врачи говорили, что она выглядит плохо – изогнута, позвонки все еще сжаты. В общем, всегда были плохие новости. Но через какое-то время моя спина стала прогрессировать.

Однажды Майк приехал ко мне в Мичиган. Он пришел домой абсолютно измученный долгой поездкой и не спавший, так как всю дорогу был зажат между огромным храпящим индейцем и кем-то, кто постоянно вскакивал. С собой у него был журнал «Пентхаус», и я помню, как открыл его полистать, и все страницы были слипшимися. «Э, ну вообще я его таким купил», – соврал Майк.

Но он был счастлив как кролик, когда приехал. Моя мама относилась к нему как к собственному сыну, а Стив позволил взять свою машину, чтобы посмотреть Мичиган. Мы организовали палаточный поход на Верхний полуостров, навестили мою тетю и двоюродных братьев с сестрами, а потом катались на водных лыжах. Мы были двумя парнишками, в чем-то уже взрослыми, но в чем-то еще детьми. Хотя, конечно, сами себя детьми мы не воспринимали – мы считали себя хозяевами вселенной и всех форм жизни, включая взрослых. Мы были хипповее, круче, красивее, мы знали больше, чем они, обо всем, о чем только можно знать больше. И нам это нравилось. Юность – такое веселое время, когда ты уверен, что знаешь все, и еще не добрался до точки, когда поймешь, что не знаешь практически ничего. Так что наше лето шло как надо, и когда Майк собрался возвращаться, помню, мама направилась в город и вернулась с огромным количеством сумок с едой для этого бедного парня, которому придется снова ехать на грейхаундском автобусе. Она испекла ему пекановый пирог, дала с собой здоровенный пакет крекеров в форме рыбок Pepperidge Farm Goldfish и вообще относилась к нему, как к маленькому принцу.

Я вернулся к началу своего второго года в «Фэйрфакс», но ком проблем дома все разрастался. После того, как его загребли и он ожидал своего приговора, папа стал намного более осторожным. Он полностью прекратил продавать наркотики и стал типичным голодающим актером. Мы воевали из-за самых бытовых вещей. Однажды он разозлился на то, что я съел тарелку его супа; в другой раз я выбесил его, найдя в холодильнике сэндвич, о котором он мечтал весь день.

В то время Блэки даже попробовал установить для меня комендантский час. За нас обоих он решил, что я должен быть дома к двенадцати. Если я нарушал комендантский час, домой мог и не попасть. Однажды вечером я пошел покататься на скейте, вернулся домой несколькими минутами позже полуночи, и дверь была заперта. Я стучал и стучал, и, наконец, он подошел к двери, будучи явно не в духе:

– Что я тебе говорил? Вход сюда закрыт после двенадцати.

Он жаловался на то, что ему нужно рано вставать, чтобы идти на актерские курсы, а я прерывал его сон. И это говорил тот же самый парень, который не давал мне уснуть до шести утра, пока я учился в младшей школе.

Когда это снова повторилось, вышел мой сосед и разрешил мне переночевать на его диване, но я отказался. Я пробовал оставлять свое окно немного приоткрытым, чтобы была возможность прокрасться обратно, но папа тогда здорово параноил и был так помешан на безопасности, что проверял весь дом прежде, чем лечь спать. В общем, мне пришлось снова будить Блэки, и в этот раз он оказался еще злее. Мы устроили разборку на кухне, и он сказал, что или я следую его правилам, или могу выметаться.

Все это в голове не укладывалось. Я позвонил своему дружку Донди Бастону и спросил, не нужен ли ему сосед по комнате. Я встретил Донди в свой первый год в «Фэйрфакс», но к одиннадцатому классу он бросил учебу и продавал траву прямо у себя дома на Уилкокс. Он был единственным известным мне шестнадцатилетним парнем, у которого были средства на собственное жилье и отличную маленькую машину. Он согласился, чтобы я переехал к нему, но сразу точно выложил мне, сколько я должен буду платить за жилье и какие у меня будут обязанности по дому.

В середине дня приехала Хайя на своей огромной тачке, и мы начали загружать мои вещи. Они представляли собой немного одежды, стереосистему и большую неоновую вывеску паба Shamrock Billiards, которую подарил отец. Но вот незадача – когда я выезжал на дорогу, Блэки вернулся домой.

– Оу, оу, оу! Ты куда это нахрен собрался?

– Я сваливаю. Ты меня в последний раз видишь.

– И что это за вещи в машине?

– Это мои вещи.

– Ни черта это не твое, это мои вещи.

– Ты подарил мне все это барахло, – напомнил я ему.

– Я дал тебе все это, пока ты живешь под моей крышей. Если ты не в моем доме, значит и вещи тоже не твои.

В общем, у нас началась большая разборка из-за прав на собственность, которую я проиграл, но меня это тогда не особо волновало. Я просто хотел уехать.

Я переехал к Донди и сразу понял, что он во многом опережал свое время. Например, у него были экстраординарная коллекция альбомов на больших, специально устроенных для этого полках и действительно крутая аудиосистема. Одним из его главных занятий кроме курения травки и безумия была музыка – он слушал ее целыми днями. Каждый час, когда он не спал, в доме крутились пластинки. К счастью, у него был отличный музыкальный вкус. Он не был одним из тех парней, которые увлекались исключительно ска, панк-роком или старым блюзом. Ему нравилось все. А так как у него еще и были друзья в звукозаписывающих компаниях, он всегда первым получал копии альбомов Дэвида Боуи или Talking Heads.

Наш дом превратился в место для вечеринок, и мы закатывали практически гала-вечера чуть ли не каждые выходные. Это был один из тех периодов, когда наркотики и алкоголь действовали идеально, не мешая работе, и никто прочно ни на чем не сидел. Донди всегда приносил немного кокаина на эти вечеринки, и тогда это было в кайф, все-таки кокс у нас водился нечасто, поэтому и не сносил нам крышу.

В то время наши с Хиллелом отношения улучшались. У меня был курс санитарного просвещения в двух кабинетах от занятий Хиллела рисованием. Его учитель рисования был мужиком либеральным, так что я мог отпрашиваться в туалет, приходить и подолгу разговаривать с Хиллелом, пока он делал свои анатомические наброски. Дружба Майка и Хиллела также крепла и развивалась в интересную музыкальную связь. У Anthym намечалось «турне» по другим школам, и неожиданно Хиллел начал тайно учить Майка играть на басу. Тодд, тогдашний басист Anthym, не был хорошим музыкантом, но обеспечивал группу оборудованием. Хиллел же, Алан Мишулски (другой гитарист Anthym) и Джек Айринс (барабанщик) были настоящими музыкальными талантами, поэтому Хиллел искал кого-то такого и на роль басиста. Когда Тодд однажды пришел на репетицию и увидел маленького Майка, играющего песни Anthym на басу Тодда, через усилитель Тодда… Ну что ж, он просто взял свое оборудование и ушел. Ну а Майк, стало быть, остался.

Перед тем как они стали играть на концертах, я подошел к Хиллелу и спросил, могу ли я объявлять их выход на сцену. Вообще-то я позаимствовал эту идею от Блэки, который долгое время представлял группы своих друзей комичными и ироничными речами а-ля Лас-Вегас. Хиллел согласился, и для своего первого конферанса я переработал одну из классических фишек Блэки. Я использовал образ Кэла Уортингтона, известного в Лос-Анджелесе своими привязчивыми ночными рекламами подержанных автомобилей.

– Леди и джентльмены! Кэл Уортингтон зовет их самыми горячими рокерами в Лос-Анджелесе. Родители называют их сумасшедшими, а девчонки просто без конца зовут их к себе, я же называю их так, как вижу, – Anthym[10]10
  Прим. пер. Это была читка в рифму: «Ladies and gentlemen, Cal Worthington calls them the hottest rockers in L.A. Their parents call them crazy, and the girls call them all the time, but I call ’em like I see ’em, and I call them Anthym».


[Закрыть], – проорал я. Потом спрыгнул со сцены в зрителей и проплясал как заведенный все шоу. То, что я был единственным танцующим, не значило абсолютно ничего. Я самозабвенно поддерживал искусство друзей.

Но насколько я был фанатом группы в целом, настолько же все становилось именно про нас троих – Майка, Хиллела и меня. Да, Хиллел знал Джека и Алана гораздо дольше, чем нас, но именно в нас он увидел по-настоящему своих парней. Начать с того, что Хиллел дул, как паровоз, а те парни нет. К тому же, мы были про сумасшествие и безумные поступки, в то время как Алан и Джек были скорее маменькиными сынками.

В общем, мы стали настоящими тремя мушкетерами на следующие два года старшей школы. В нашей интерпретации, правда. Смеха ради мы придумали себе альтернативные личности – трех мексиканцев, говорящих со стилизованным под Чича и Чонга акцентом. Я был Фуэртэ (сильный), Майк был Поко (маленький), а Хиллел – Флако (тощий). Вместе мы были Los Faces. Бандой, но не бандой хулиганов – мы были бандой комедиантов! Часами напролет играли и оттачивали эти три роли, что помогло нам развить дух товарищества, который сохранился на долгие годы.

Тем временем мои отношения с Хайей также прогрессировали, правда, совсем не так гладко, как связь с Майком и Хиллелом. У нас все еще оставалась одна большущая проблема – я не был милым еврейским мальчиком, о котором мечтали ее родители. Никогда не забуду то, как она разъясняла мне ситуацию: «Все так, как есть. Я люблю тебя. Ты мой мужчина. Но мои родители никогда об этом не узнают, потому что они не хотят видеть меня с кем-либо, кто не еврей. Поэтому думают, что ты и я – лучшие друзья, мы делаем вместе школьные задания, и на этом все. Так что не будь таким ласковым, когда приходишь ко мне. Веди себя просто, как мой друг».

Это было тяжело. Ее отец едва ли сказал мне хоть слово. Мать была более открытой, но они оба чувствовали некий дискомфорт, и этим дискомфортом был я. Я всегда замечал, как их репрессии сказывались на ее душе. Хоть она и пыталась всячески оторваться от их ограниченного мира, родители все еще удерживали ее сильной хваткой, связью, с которой она боролась, но которую никогда не могла порвать, если ситуация накалялась. Она была их дочерью.

Я знал, что она любила меня, но боялась зайти слишком далеко с этой любовью. В одиннадцатом классе я просто с ума сходил от желания заняться с ней любовью. Да, у меня было много сексуальных опытов, но ни один из них не был основан на настоящей любви. Я знал, каким клевым может быть просто трахание, но тут был шанс сделать все по-настоящему. Я пытался уговорить ее переспать со мной, но она не соглашалась: «Нет. Дай мне время. Я еще не готова. Есть вопрос предохранения». Она продолжала откладывать и откладывать, и все в итоге переросло в постоянное: «Ты еще не готова?» Она, впрочем, регулярно мне надрачивала, и в этом была просто великолепна, но я хотел обхватить эту девушку руками, будучи внутри нее.

Это сводило меня с ума. Она была моим миром. Я обожал ее. Готов был на все ради нее. Но она не сдавалась. После семи месяцев отношений мы пошли на свидание, я надел свои лучшие вещи и уложил волосы настолько хорошо, насколько только мог. Потом мы вернулись ко мне без намерения чем-либо заниматься и просто стали целоваться. А потом мы разделись и в этой атмосфере любви, света и тепла весь остальной мир исчез. Это было лучше, чем я мог вообразить, то, что я искал, любовь, смешанная с упоением секса.

Начав с Хайей регулярные сексуальные отношения, я стал счастливее, чем когда-либо. Я хотел заниматься с ней сексом весь день и всю ночь, каждый день и каждую ночь. Если некоторое время ее не видел, думал только о том, как хочу быть с ней. Когда я ездил в Мичиган, не мог дождаться возвращения, чтобы снова ее увидеть. Каждая песня, которую я слушал, была о ней. У нас были наши особенные песни: «Heroes» Дэвида Боуи и битловская «Here, There and Everywhere».

Мой выпускной год в «Фэйрфакс» изобиловал противоречиями. Мы с друзьями определенно были аутсайдерами, живущими по своим собственным моральным принципам, одним из которых был «Стырь для себя хавчик!» С Майком мы разработали метод воровства еды, который безотказно работал около двух лет, пока в супермаркетах, наконец, не доперли, что к чему. Я шел туда и наполнял маленькую красную корзину лучшими товарами из предлагаемых: филе-миньон, лобстеры, коньяк, ну и все в таком духе. Затем подходил с корзиной к стойке с журналами у выхода. Ставил корзину на пол и начинал выбирать журналы. Пролистывая их, незаметно двигал ногой корзину ближе к выходу. В какой-то момент, ожидающий снаружи Майк просто заглядывал внутрь, хватал корзину и тут же выходил. Вскоре за моим домом образовалась горка пустых красных корзинок высотой футов в восемь. Памятник нашей способности прокормить себя на стиле.

Мы по-прежнему практиковали и старую добрую методику «бутылка в штанах» для кражи бухла. А однажды я даже задрал планку еще выше и стырил пару лыж. Я пошел в заднюю часть магазина спорттоваров и спросил: «Какая лучшая пара лыж у вас на мой размер?» Продавец подумал и сказал: «Ну, думаю вот эти гоночные». Я подождал, пока он отойдет, а потом просто взял лыжи и вышел через центральную дверь. Решил, что если просто буду спокойно идти мимо кассы, то они там все подумают, что, видимо, я забрал что-то, за что уже заплатил, раз уж я не останавливаюсь и при этом не скрываюсь.

В некотором смысле наши антисоциальные импульсы вдохновлялись музыкой, которую мы слушали. Когда я пришел в «Фэйрфакс» в 1977-м, панк-рок только начал осваиваться в Лос-Анджелесе. Это была крошечная субкультура. А Блэки, отдавая ей должное, был в центре новой музыкальной сцены. Он был одним из первых, кто регулярно посещал панк-рок клуб Masque на Голливудском бульваре. Когда бы панк-рокеры из Нью-Йорка ни приезжали в город, они играли в клубе Whiskey, а мы с Блэки потом все время крутились в мотеле «Тропикана», захудалом старомодном классическом рае на бульваре Санта-Моника. Там останавливались группы, и там же проходили вечеринки после концертов. В то время моим любимым альбомом была первая пластинка Blondie. Каждая из тех песен несмываемо отпечаталась в моей душе, а еще я был по уши влюблен в Дебору Харри.

Поэтому когда Blondie приехали к нам в город, мы направились на вечеринку в «Тропикану». У них был люкс, и Дебби была в первой комнате. Мы заговорили, и я был сражен ей, полностью растаял. В этом бредовом состоянии я подумал: «Это единственный такой шанс в жизни. Ты, возможно, больше никогда не увидишь эту женщину. Лучше бы тебе что-нибудь уже сделать». С полной серьезностью я сказал:

– Знаю, что мы только что познакомились, но ты выйдешь за меня замуж?

Она улыбнулась и сказала:

– Так мило с твоей стороны спросить об этом! Думаю, ты отличный парень. Но не знаю, в курсе ли ты, но этот гитарист, с которым я играла сегодня вечером и который сейчас, кстати, в спальне… ну, это мой муж. Мы очень счастливы в браке, и в моей жизни на самом деле больше нет места для другого мужчины.

Я был повержен.

Мы с Майком стали постоянно тусоваться с панк-сценой. Вскоре после того как мы начали учиться в «Фэйрфакс», я как-то вечером притащил Майка в Rainbow. Перед этим мы хорошенько зарядились крепким пивом. Я был весьма сдержанным в отношении алкоголя, но вот про Майка так точно нельзя было сказать. Мы сидели за столом Блэки, там были девочки, играла музыка, и тут он посмотрел на меня и сказал:

– Что-то мне нехорошо.

Он ринулся к выходу, но не преодолел и двух шагов, как обдал весь клуб фонтаном блевотины. Вот уж точно совсем не то, что владельцы ждали от двух несовершеннолетних пацанов в своем заведении. Майк заблевал и всю дорогу до парковки, куда они его вышвырнули. Потом они пришли за мной и сказали:

– Собирайся и проваливай вместе с ним. Сюда больше ни ногой.

Я целый год делал попытки вернуться, но меня по-серьезному так изгнали. Настало время искать свою собственную сцену.

Мой первый панк-концерт состоялся днем в «Палладиуме». Devo играли вместе с The Germs. Я стоял позади, просто очарованный. Эта музыка была охренительно крутой, эти люди выглядели невероятно, даже слишком круто для меня – не было ни шанса, что меня примет эта толпа, они опережали меня на множество световых лет в том, что касалось стиля. Помню, как подошел к сцене, где люди входили и выходили из-за кулис, и там была девчушка с а-ля «стриглась сама в темноте» панк-рок прической. Она брала гигантские английские булавки и пирсинговала ими свою щеку, вкалывая одну за другой. Это было что-то новенькое для меня.

Мы с Майком начали прокладывать свой путь к этой новой сцене, где, в отличие от Rainbow, у меня не было никаких связей и зацепок. В то время в Лос-Анджелесе был взрыв офигительных групп: X, The Circle Jerks, Black Flag, China White – список можно до утра продолжать. Их энергия была необузданой, намного более креативной и волнующей, претенциозной, чем кто-либо когда-нибудь видел. Мода, энергия, танцы, музыка – все это было подобно Ренессансу в моем городе. Рок стал старым скучным животным, готовым умереть, а появилась свежая, напрочь безумная кровь, текущая по улицам Голливуда. Первая волна панк-рока уже прошла, вторая приближалась. Это не было похоже на жесткую хардкор-сцену, как, например, группы из Оранж-Каунти. В Голливуде ставку делали на креативность и оригинальность. The Screamers и The Weirdos были первыми голливудскими панк-рок группами и звучали совсем непохоже на других.

Что у всех этих коллективов было общим, так это элемент анархии и нонконформизма. Первый альбом X или все записи Black Flag того времени – шедевры. Лирика Дерби Крэша из The Germs – лучшее, что когда-нибудь случалось в мире панк-рока. Он был на принципиально другом уровне интеллектуального развития.

Мы с Майком тусовались на парковке рядом со «Starwood», наверное, лучшим тогда панк-рок клубом. Просовывали свои носы в дверь этого мира. В «Starwood» хрен прокрадешься, но была боковая дверь рядом с парковкой, охраняемая огромным вышибалой. Если вдруг начиналась драка или что-то привлекающее его внимание, мы влетали туда так быстро, как могли. Иногда мы проползали, используя как прикрытие заходящую внутрь толпу. Когда пролезть не удавалось, мы просто зависали на парковке – ни у кого из нас не было достаточно уверенности в себе и стиля, поэтому мы просто следили за происходящим вокруг. Тусоваться нас никто никогда не приглашал.

Однажды мы с Майком пробрались в «Starwood» на концерт Black Flag. Рыбок явно выбросило на берег. Мы любили все эти группы, но неправильно одевались, носили неправильные прически, неправильную обувь, даже танцевали не как панки. У тех парней были действительно крутые ботинки, обмотанные цепями, и правильные комбинации драной одежды и беспорядочных причесок. Мы же с Майком были счастливы иметь один кожан на двоих.

Black Flag устроили отличное шоу. У них на сцене был парень по имени Маггер, который отвечал за безопасность. Каждый раз, когда кто-нибудь пытался запрыгнуть на сцену, поплясать немного и спрыгнуть, Маггер попросту атаковал этого человека, втягивая его в зверский мордобой. Во время всего этого месива группа ни разу даже с ритма не сбилась. Одному парню удалось проскочить мимо Маггера и спрыгнуть со сцены в толпу. Он пролетел мимо меня, зарядив мне по голове своим тяжеленным ботинком со стальным носом. Я чуть не отключился.

Одна из причин того, что мы не сразу вписались в эту атмосферу, полагаю, заключалась в том, что мы все еще были образцовыми студентами в «Фэйрфакс». По крайней мере, я точно был. Такое вот странное противоречие. Я курил тонны травы, принимал таблетки и напивался по выходным. Но я никогда не терял контроль. Я никогда не пропускал школу. Для меня было важно быть твердым отличником. В каком-то смысле, это тоже было своего рода бунтарством – получение хороших отметок. Ведь абсолютное большинство пьяниц и наркош не получали никаких отметок вообще. Я не хотел быть как они. Когда я учился в младшей школе, мне выдали карту успеваемости – там были только пятерки, сверху донизу, и мне это нравилось. Я хотел быть лучшим во всем, что делал. На своих условиях. Я не хотел тратить часы и часы на учебу, чтобы достичь таких результатов, но определенно всегда был готов сделать все в последнюю минуту.

В то время все мы задумались о колледже. К концу выпускного года мои отметки съехали вниз, и пришлось идти к миссис Лопез, учительнице испанского, и попросту вымаливать у нее четверку. У Майка были свои проблемы с отметками. Его всегда шатало от статуса абсолютно гениального студента до статуса полного дебила. В наш последний семестр он вместе с Хайей посещал курс истории наград Дона Платта. Платт был генералом и держал весь класс в ежовых рукавицах. Он был лысым, но в отличной физической форме, с идеальным загаром, эдакий учтивый Гэвин Маклауд[11]11
  Прим. ред. Гэвин Маклауд – актер кино и телевидения, пятикратный номинант на «Золотой глобус».


[Закрыть].

При этом за неделю до итогового теста мы тусили с Майком как маньяки, повсюду. И само собой Майк не готовился к экзамену, поэтому пришлось списывать. А поверьте, Дон Платт был последним человеком на планете Земля, кем вы хотели бы быть пойманными за жульничеством. Ему ничего не стоило вызвать тебя перед классом и полностью морально уничтожить. Ну, это с Майком и произошло. Из кабинета он вышел белый, как привидение. Двойка по предмету Платта сбросила в пропасть шансы Майка на хороший средний балл.

Но это были не мои проблемы. С моими отметками я уже одной ногой был в колледже. Более того, я даже решил пойти к Дону Платту за одной из рекомендаций, нужных для поступления в Калифорнийский университет. Я был учеником Платта три года и не пропустил ни одного его урока, поэтому был уверен, что он мне корону с бриллиантами на голову наденет в качестве рекомендации. И вот, спустя несколько дней, я пошел к нему после занятий и тут же наткнулся на крайне недоброжелательный взгляд. Попросил написать мне рекомендацию, а он как будто заранее приготовил речь:

– Любой, кто ассоциируется с Майклом Бэлзари, мне не друг и не получит от меня никаких рекомендаций. К тому же я знаю, что вы с Майклом все время списывали на моих уроках.

Это был абсурд. Я, кажется, был лучшим его студентом за десять лет. Единственный раз, когда я прошел по грани, был в первом семестре. Меня выбрали делать устный доклад о Юрае Пи Леви, великом американском офицере флота. И вот в ходе исследования я открыл для себя происхождение слова fuck. Оно сформировалось из аббревиатуры в регистрационных судовых журналах, которые хранил у себя капитан. Если члена команды наказывали за половой акт, в журнал так и заносили – FUCK[12]12
  Прим. пер. For unlawful carnal knowledge – За незаконное плотское познание.


[Закрыть]. Сами понимаете, это был слишком занимательный факт, чтобы не поделиться им с классом.