Текст книги "Red Hot Chili Peppers: линии шрамов"

К осени 1981-го я больше не числился студентом Калифорнийского университета, и это не было сознательным решением с моей стороны. Учеба просто не вписалась в мой бушующий, клубно-наркотический стиль жизни. Я и не выглядел как студент. Поменял свою странную прическу Затычки Пузыря на флэттоп. Я видел такие стрижки в клубах, и мне казалось, что они крутые. Поэтому я пошел в болгарскую парикмахерскую, «Флэттопы от Бада» на Мелроуз-авеню, и за четыре бакса они сбрили все волосы по бокам и сзади и оставили полдюйма торчащих на макушке. Когда я постригся, было чувство, будто я полностью стер все свои связи с прошлым. Теперь я был сумасшедшим и безбашенным панк-рокером. Когда я пришел на работу на следующий день, Дэвид был поражен. «О Боже, ты состриг все свои волосы», – сказал он.

И вдруг по радио зазвучала песня группы Devo, я врубил ее на полную и принялся скакать по офису. «Это очень жестокий стиль танцев», – с раздражением сказал он. Но я его не слушал и полностью погрузился в свою новую личность.

Все время, что я работал, я только глубже опускался в долговую яму, тратя больше и больше на кокаин, бухло и кучи таблеток. Я не понимал этого, но все катилось под откос. Мне было насрать на работу, на здоровье, на такие обязанности, как плата за жилье, я будто заскочил на уносящийся вдаль поезд. Чудовищно ироничная уловка наркотической зависимости состоит в том, что наркотики – это очень весело только в самом начале. Но ко времени, когда последствия начинают о себе заявлять, ты вдруг обнаруживаешь, что уже не способен просто сказать: «Оу, пора остановиться». Ты теряешь эту способность и лишь удобряешь почву этого состояния. Абсолютно ничего не сходит с рук, когда дело касается наркоты.

Дэвид уволил меня после того, как я слишком часто стал прикидываться больным. Я очень переживал, что подвел его. А еще было очень грустно терять курицу, несущую золотые яйца. Но потом я получил следующую порцию плохих новостей. Похоже, что ДжейКей отнес напечатанную нами копию флаера про вечеринку нашему арендатору.

В общем, тот рассказал ему, что мы распространяли эти флаеры в аудиомагазинах на Мелроуз и подвергли дом реальной опасности. И ДжейКей поставил в очередь на заезд двух других своих друзей. К тому времени, как его процедура выселения заработала, мы и так были готовы уходить. Наши жизни саморазрушились до того, что мы уже не могли регулярно оплачивать жилье.

До того, как мы покинули дом, я все-таки смог наскрести немного деньжат и купить подержанную машину. Раньше я ездил на «Капри», которую Стив и Пегги подарили на окончание старшей школы. Я никогда не ремонтировал ее, поэтому за прошедший год у нее полетели глушители и почти отказали тормоза. Я по обыкновению врезался в бордюры, когда хотел остановиться. Однажды утром машина просто встала, и, когда я проверил масло, резервуар был абсолютно сухим. Весь двигатель окаменел, поэтому я пожал плечами, поблагодарил машину за пару лет верной безаварийной службы, попрощался с ней и просто оставил на улице. Я взял номер журнала The Recycler и нашел прекрасную T-Bird 62-го года всего за шестьсот долларов. Она была просто огромной и ужасной, но достаточно скоро стала для меня передвижной спальней.

По каким-то причинам нас с Майком не особенно беспокоило, что мы оказались на улице. Само понятие сна не имело тогда для нас особого смысла. Повсюду открывались новые клубы, и вся пост-панковская тусовка развивалась в Голливуде. Был и Lasa Club, и круглосуточный бар Zero One, и клуб CASH, известный как творческое пространство художников Голливуда. Мы и оказывались во всех этих местах, потому что тусовались всю ночь, каждую ночь, плывя по этому невидимому потоку вечеринок.

Майк был в чуть лучшей форме, чем я. Он не долбил так яростно и все еще имел доход от работы в ветеринарной клинике. Когда мы вышли из Formosa, он отправился приходить в себя в CASH. Этим клубом управляла женщина по имени Дженет Каннингем, которая в обычное время работала директором по кастингу в киноиндустрии. Если ты был актером, художником или музыкантом, Дженет пускала подрыхнуть в этом лофт-пространстве бесплатно. Днем это была своеобразная лаунж-зона, а по вечерам начинались представления.

В то время как туда въехал Майк, там уже жили Ларри Фишберн и отличный барабанщик из Гваделупы по имени Джоель, французский художник по имени Фабрис и аутентичный панк-рокер по прозвищу Энимал Бонер. У этого чувака не просто были одни из первых татуировок, которые я видел на ком-то кроме старых моряков, у него были наколки прямо на коленях, надпись гласила – «фабрика металлических коленных чашечек».

Он был настолько чистым, что одной дорожки хватало, чтобы полностью накачаться. Майк тоже начал принимать, но он всегда был легковесом, если дело касалось героина. Прикол был в том, что было достаточно показать ему щепотку, как его уже начинало тошнить.

К тому времени мой флэттоп окончательно зарос, поэтому однажды, когда мы тусовались в «Вэлли», я попросил Хиллела сделать мне могавк. Я знал, что у него нет проблем с формами и глазомером, поэтому мы пошли в ванную и он выстриг мне ирокез. Мой флэттоп уже был приучен стоять, мне не приходилось использовать яйца, гель или что-то еще, что там использовали другие панки, чтобы выпрямить ирокез. Мой держался сам по себе, как конские плюмажи на старинных боевых шлемах.

Могавк дал мне новую личность и новую энергию. Даже притом, что у меня не было ни жилья, ни работы, мне было наплевать, потому что у меня была эта новая броня и самоощущение. Я напяливал белое женское платье на голое тело, черные военные ботинки и шел танцевать. Одним из новых отличных мест, которые я для себя открыл, был Radio Club, первый хип-хоп клубешник в Лос-Анджелесе. Я ходил туда с Майком и Гэри Алленом, нашим другом – безумным чернокожим дизайнером-геем, который был родом из Арканзаса и вокалистом в группе Neighbor’s Voices. Мы танцевали по пять часов подряд, пока не растрачивали силы напрочь.

Когда речь заходила о сне, я не был придирчивым. Просто смотрел по ситуации. Если я был с Майком, то падал там, где и он. Хиллел же был любимым пит-стопом в моем «кроватном туре». Его семья всегда тепло принимала меня и никогда не давала чувствовать себя неудачником, каким я на самом деле и являлся, даже после того, как однажды я правда превысил лимит гостеприимства. Хиллел подошел ко мне и сказал: «Слушай, я думаю, если ты и сегодня останешься на ночь, для ма это будет уже многовато. У нее тоже были трудные времена». В итоге я стал спать в своей T-Bird, припаркованной перед домом Хиллела. И когда становилось неудобно между передними сиденьями и металлической коробкой передач, я вылезал из тачки и плюхался на их лужайке. Выходившие поиграть по утрам соседские ребятишки регулярно наталкивались на дрыхнувшего на траве фрика с ирокезом и в поношенной одежде. Ну а потом выходил Хиллел и звал меня на кофе с тостами.

Когда я был не у Хиллела, то оставался у моего друга Кита Барри. Он жил со своим хипповым папашей в небольшом доме с двумя спальнями. Папаша дул траву ежедневно, так что их хибара стала еще одним кайфовым пит-стопом. Кит был отличным музыкантом и приобщил меня к творчеству старых звезд джаза. Он разрешал спать на полу в его спальне, и меня это более чем устраивало. Я скручивал полотенце себе под голову и был таков. Но, как и дома у Хиллела, отец Кита тоже слегка подустал от моего постоянного присутствия, поэтому я переехал на их крошечный задний дворик. Его едва хватало, чтобы уместить на газоне два шезлонга, но мне и этого было достаточно.

Как только я разживался хоть какими-то деньгами, все спускал на наркоту. Проблема была в том, что у меня не было своего места, где я мог бы спокойно юзать его. Я стал принимать в чьих-то домах, а потом перешел на бродяжническую систему – доставал дозу и сразу шел на подземную парковку, ныкался за каким-нибудь грузовиком, где все готовил, а потом там же вкалывал. А потом под сильным кайфом перся гулять по улицам, пока не находил какую-нибудь аллею, или школьный двор, или просто шел за кусты и вкалывал еще.

И вот однажды весной моему бездомному периоду пришел конец. Я переехал к Биллу Стобоу, другу со старой работы в видеопродакшне. Он был белым чуваком и при этом с огромной копной кучерявых волос. Благодаря своему прекрасному психоделическому творчеству Билл заработал себе прозвище «Галлюциногений».

Он был особым человеком искусства – создатель фильмов, гитарист, коллекционер прекрасных старых двенадцатиструнных гитар.

Он также занимался графическими проектами для нескольких других компаний и помогал мне в поисках халтуры, чтобы заработать хоть каких-то деньжат. Одним из таких мест была компания Mid-Ocean. Ей владел огромный, почти двухметровый и пробивной ирландец по имени Рэй. Он был способен делать двадцать дел одновременно и заканчивать их все. За финансовые дела бизнеса отвечала его миниатюрная жена-блондинка. Они занимались спецэффектами, делали всю анимацию к «Бегущему по лезвию».

Рэй и его жена, можно сказать, практически усыновили меня, и я снова получил роль разнорабочего. И снова начал принимать героин. Не спал всю ночь, принимая наркотики, а потом шел на работу, где нужно было доставлять пленки на обработку в Оранж-Каунти. Я садился в их маленький красный пикап и, клюя носом, вылетал на трассу. Чудо, что я так и не убился в аварии.

Именно в Mid-Ocean Билл понял, что у меня нет дома, поэтому предложил пожить у него. У него была отличная огромная темная хата на первом этаже со множеством окон, выходящих на тротуар. Это был классический старый голливудский многоквартирный дом, практически полностью забитый мексиканцами.

Место было необжитым, без стен, но он предложил мне угол, если я помогу поставить решетки на окна для защиты от всякой шпаны.

Однажды вечером, практически сразу после заезда, я решил уйти в еще один бесславный кокаиновый загул. Это была одна из тех странных ночей, когда я шлялся туда-сюда по Голливудскому бульвару, заглядывая в порномагазины и творя прочее идиотское дерьмо. Наверное, один раз я таки зашел домой, чтобы тихонько взять еще денег или утеплиться, но в итоге так всю ночь и прослонялся на улице.

На следующий день я пришел в Mid-Ocean, и Билл окинул меня взглядом «я тебя убью, долбоеб», а я такого прежде не видел в его исполнении. Он всегда был открытым и дружелюбным парнем, поэтому я не на шутку удивился и спросил, что не так. Он слегка замешкался, вероятно, потому что совсем не ожидал такой реакции от меня, но потом выдал тираду, суть которой была в том, что прошлой ночью его ограбили, все его ненаглядные гитары сперли, а я, само собой, единственный, кто мог это сделать.

– Билл, знаю, я псих. Я принимаю наркотики, творю какую-то странную хрень и куда-то постоянно пропадаю. Поэтому я могу понять твою логику, когда ты обвиняешь меня в той херне, которая произошла. Но советую тебе перестать думать в этом направлении, потому что я этого не делал. Поэтому давай-ка сфокусируйся на тех, кто реально мог это натворить, потому что иначе они просто свалят безнаказанно со всем твоим барахлом.

Донести до него эту истину оказалось непросто. Ключи-то были только у меня. Но я был уверен в том, что работали изнутри и ограбил его, скорее всего, обслуживающий персонал здания.

Но моему соседству с Биллом пришел конец. Я ни за что не остался бы жить с чуваком, который думал, будто я его ограбил. Так что наступила пора найти новое место. В Mid-Ocean было маленькое пространство на чердаке над выставочным залом, куда вела лестница, и там была пара матрасов. Я стал ночевать там и просыпался заранее, чтобы никто ни о чем не догадался. Просто чувак раньше всех в офис пришел.

К тому времени Майк (которого во время поездки в Мэммот с Китом Барри и ДжейКеем прозвали «Фли») переехал в квартиру в том доме, что мы называли Уилтон-Хилтон – офигенное старое кирпичное здание на углу Уилтон и Франклин. Место кишело художниками и музыкантами и управлялось супердолбанутой семидесятилетней властной домовладелицей. Фли жил с Джоелом и Фабрисом, приятелями из CASH. Какое-то время с ними периодически жил и Хиллел.

Поэтому «расставшись» с Биллом, я частенько стал останавливаться там. В это время What Is This (новое, более зрелое название группы Anthym) продолжали играть на концертах, постепенно приобретая культовый статус. Я по-прежнему объявлял их выход, но теперь стал добавлять в эти представления и свою собственную лирику. Однажды я даже зарифмовал «мегаполис» (metropolis) с «ацидофилусом» (acidophilus)

Чем больше они играли, тем больше Фли становился признанной звездой группы. Всякий раз, когда наступало время его басового соло, наступал и кульминационный момент вечера.

В то время самыми известными панк-рокерами Лос-Анджелеса были парни из группы Fear. Они приобрели национальную известность, после того как взявший их под свое крыло Джон Белуши продвинул группу на телешоу Saturday Night Live.

И когда их басист покинул группу, само собой, они захотели заполучить Фли. Однажды Фли пришел ко мне и фиганул в меня этой информационной бомбой – его пригласили на прослушивание для Fear. Ситуация была неоднозначной, потому что Фли и Хиллел оба были моими лучшими друзьями во всем мире. Но мы поговорили и пришли к тому, что если бы Фли должен был выбрать из двух стилей музыки – выбрал бы Fear. Так что я посоветовал ему идти на прослушивание.

Он пошел, и его, само собой, взяли. Но теперь ему нужно было встретиться с Хиллелом, парнем, который научил его играть на басу, чтобы сообщить ему. Фли так разнервничался перед встречей, что его вырвало. Ну и Хиллел новость с радостью не воспринял.

– Мне нечего тебе сказать, – произнес он и вышел из комнаты.

После ухода Фли What Is This сменили ряд посредственных басистов; сам же Фли потихоньку втягивался в панк-роковую мини-известность. После молчания длиной в несколько месяцев Хиллел все-таки простил Фли. В глубине души он понимал, что, даже несмотря на обиду, стоит слегка поумерить свое эго и позволить Фли расцвести – потому что это его судьба. Все это было сложно, потому что ни у кого из нас не было тех авторитетов, кто мог бы проконсультировать и помочь советом в таких сложных вопросах. Но в итоге они снова стали друзьями и даже возобновили совместные джемы.

Я же все еще работал в Mid-Ocean и водил тот пикап-грузовичок все лето 1982-го. И вот я ткнул на кнопку радио на панели приборов и услышал офигительный трек, который назывался «The Message». Нью-йоркский рэп-коллектив Grandmaster Flash and the Furious Five. Я купил кассету и ставил ее снова, снова и снова. Несколькими неделями позже они приехали в Лос-Анджелес с концертом в Country Club и были невероятны. Их сценическое искусство было вдохновенным, у каждого был свой образ, их читки были фантастическими. Грандмастер Флэш был запредельным чуваком; те звуки, ритмы, та фанковость и крутость, которые этот парень излучал со сцены, – все это реально впечатляло.

Но самое важное из всего – «The Message» заставил меня задуматься. Все эти парни сочиняли рифмы, занимались тем, во что мы с Хиллелом были давно влюблены. Мы пробирались в частный клуб на верхнем этаже отеля «Континентал Хайатт» на бульваре Сансет и смотрели на захватывающий вид города, раскуривали косяк и придумывали этих сумасшедших персонажей, спонтанно скатываясь к рифмованию. Это был первый раз, когда я попробовал читать рэп.

Так что когда «The Message» стала главным хитом того лета, до меня дошло, что необязательно быть Элом Грином или обладать невероятным голосом Фредди Меркьюри, чтобы занять свое место в мире музыки. Рифмовать и создавать персонажей тоже было путем.

Глава 5
Глубокое проникновение

В некотором роде я обязан карьерой своему другу Гари Аллану. В феврале 1983-го у Гари с группой Neighbor’s Voices был запланирован концерт в Rhythm Lounge, лаунж-зоне клуба Grandea Room на Мелроуз. За несколько дней до шоу он предложил Фли, Хиллелу и мне в качестве фронтмена выступить на разогреве.

Хиллел и Фли сначала отнеслись к этому скептически, так как певцом я не был, но Гари углядел мой исполнительский потенциал. Во многом благодаря моему маниакальному скаканию на танцполах в разных клубах города. Мы решили слепить что-нибудь, и мне вдруг стало очевидно – спасибо тебе, Грандмастер Флэш, – что от меня и не требуется петь. Я могу просто выйти и зачитать поэму! Все мы были захвачены энергией Defunkt, первобытной несдержанностью The Gang of Four и, конечно, всеобъемлющей свободой гитары Джими Хендрикса. Поэтому решили соединить все это вместе. Но главное – мы хотели сделать что-то фанковое, потому что у What Is This не было вообще ничего общего с фанком.

Нам было негде репетировать, да мы и не относились к этому концерту серьезно, так что решили, что собраться в гостиной Фли в Уилтон Хилтон – это все, что нужно. Между Фли и Хиллелом была такая сильная телепатическая связь, что они могли просто посмотреть друг на друга и уже знали, что играть. Итак, Фли начал басовую партию, Хиллел придумал фанковый риф, а Джек Айронс, барабанщик из What Is This, забубенил бит. От меня был нужен текст, и я дал текст.

Я решил написать о том, что хорошо знал – о моих безумно ярких друзьях и нашей дикой ночной жизни. Песню назвал «Out in L.A.» и упомянул в ней Фли, Три (Tree, прозвище Кита Барри) и Слима, так мы называли Хиллела. В лучших традициях рэпа я написал куплет о моем сексуальном мастерстве и назвал себя Лебедь Антуан[16]16
  Прим. пер. Англ. Antoine the Swan.


[Закрыть], исключительно из-за подходящей рифмы. После меня спрашивали об этом годами: «Что на самом деле за тема с этим лебедем? У тебя член изогнутый?» В каком-то смысле это была и ироничная отсылка к моим танцам – настолько неизящным, что последним, кого могли напомнить мои дрыганья, был лебедь. Любая моя попытка изобразить что-нибудь, хотя бы отдаленно напоминающее маневр балетной примы, заканчивалась крушением столов и срыванием занавесок.

Это была весьма амбициозная первая песня. Я подчеркнул места для басового соло, гитарного соло и вокального брейка а капелла. Когда мы хорошенько отрепетировали ее, я придумал нам название. Не было задачи найти постоянное имя для команды, потому что все были уверены в одноразовости истории. Короче, я нарек нас «Тони Флоу и сказочные долбоебы»[17]17
  Прим. пер. Англ. Tony Flow and the Miraculous Masters of Mayhem.


[Закрыть]. Именно так мы и собирались играть – грандиозно и хаотично.

Мы приехали в Rhythm Lounge, там собралось человек тридцать, и все они пришли на Neighbor’s Voices. Я напялил на себя вельветовое короткое пончо с узором пейсли и флуоресцентную оранжевую охотничью кепку. И, что странно, был абсолютно трезв.

Я понятия не имел, чего ожидать от выступления, но вот что точно почувствовал – так это странную силовую волну, пробежавшую между нами, как только мы вышли на сцену. Я миллион раз видел, как играют Фли, Джек и Хиллел, но никогда не замечал столько энергии в их лицах, такой заряженности в их движениях, жестах. Фли выглядел как набирающий обороты генератор. Без моего ведома он ширнулся героином перед шоу.

Сцена была микроскопическая – я мог протянуть руку в любом направлении и дотронуться до Хиллела или Фли. Нас даже не объявили, как следует, но люди стали обращать внимание, пока мы подключались. Меня поразило это ожидание момента, и вдруг на уровне инстинкта я осознал, что для этого и топчу землю – ради чуда управления энергией, преобразованной тобой и твоими друзьями в бесконечный источник силы, переполняющий это маленькое пространство.

А потом Джек Айронс, благослови его Бог, отклонился назад, постучал палочками и отсчитал – раз, два, три, четыре. Когда музыка началась, я не знал, что именно собираюсь делать, но сквозь меня потекло такое количество энергии, что я возьми да и сделай сальто в этом тесном пространстве. И нас просто понесло. Может, до этого мы и не понимали, кто мы как группа и зачем это все, но с этой песни стало ясно – мы здесь, чтобы разрывать, взрывать и мочить всем, что у нас есть. Пока мы играли, все в зале, даже те, кто вообще сначала не обращал внимания, потянулись к сцене как зомби. Когда мы закончили, зрители просто застыли, офигевшие.

Соломон, французский парень, который был промоутером шоу, пулей вылетел из своей диджейской будки и, с типичной для француза страстной жестикуляцией, подбежал ко мне и спросил: «Чуваки! Вы сможете повторить это на следующей неделе в моем клубе? Пожалуйста! А может, вы и вторую песню успеете забацать к тому времени?» И хоть повторное выступление не входило в наши планы, я тут же сказал: «Конечно, мы придем, и у нас будет еще одна песня, без проблем». Мы были под таким кайфом от шоу, что идея играть снова через неделю показалась абсолютно естественной.

Мы собрались на неделе и написали песню «Get Up and Jump». Фли долгое время колдовал над басовой партией, которая была синкопированной, сложной, переплетенной, странным и прекрасным фанковым образом сочетавшей простую игру пальцами и слэпами. В этот раз я решил пойти чуть дальше, чем просто отсылка к персонажам. Я написал что-то о скачущем мире и придумал куплеты с разными версиями дурацких и мультяшных прыжков: через скакалку или как прыгает нагретый Мексиканский боб[18]18
  Прим. ред. Мексиканские прыгающие бобы – семена растения Sebastiania, пораженные гусеницами бабочки Cydia deshaisiana. При нагревании гусеница внутри начинает сокращаться, заставляя боб «прыгать».


[Закрыть]. Но самой памятной в той песне была строчка о Роне Фрампкин, девушке, по которой сходил с ума Хиллел.

Одной из самых выдающихся характеристик Хиллела была его здоровенная красная мошонка, которой он очень гордился и выставлял напоказ при любой возможности. Мы подшучивали над его причиндалами, потому что казалось, будто он тыкву в штаны запихнул. Тыква становилась еще выразительнее, стоило ему очутиться рядом с Роной. Так что в одном куплете я написал: «Хиллел скачет на малышке Фрампкин / Скажи, это что, тыква у тебя в штанах?»[19]19
  Прим. пер. Англ. «Hillel be jumping on that little baby Frumpkin / Say what, you got a pumpkin in your pants?»


[Закрыть]

Мы решили, что будем более театральными на втором шоу, поэтому придумали забавный танец под популярный трек «Pac Jam». В вечер концерта клуб был забит под завязку, и мы начали выступление, маршем зайдя через центральную дверь и пробивая себе путь через толпу, неся бумбокс, из которого грохотала «Pac Jam». Когда мы поднялись на сцену, исполнили этот дебильный танец роботов. Джек лажал с синхронностью движений, поэтому мы оборвали танец на половине и сразу начали «Out in L.A.», а потом «Get Up and Jump».

Полагаю, моя лирика о Фрампкин сработала, потому что она была среди зрителей и позже тем вечером Хиллел таки затащил ее в койку. Так что когда у кого-то в группе возникали проблемы с соблазнением какой-нибудь девочки, я просто вставлял в текст ее имя и – бум, это было как часовой механизм, – суток не проходило, как малышка попадала под чары.

После второго шоу мы поняли, что слишком уж нам весело, чтобы теперь бросать. Да и у меня наконец появилось занятие со значением и целью. Я чувствовал, что могу вложить каждую свою идею или глупую маленькую философию в песню. Одним из признаков того, что мы становились чем-то, стало то, что каждый почувствовал – теперь группе нужно название. Ну и мы пробежались по всему списку тупых, скучных, идиотских и не имеющих смысла названий. До сих пор и Три, и Фли утверждают, что именно кто-то из них придумал в итоге Red Hot Chili Peppers. По сути, это такая реинкарнация названий олдскульных американских блюзовых или джазовых коллективов. Был, например, Луи Армстронг с его Hot Five или другие группы, в названии которых было или Red Hot– или Chili-. Была даже английская группа Chilli Willi and the Red Hot Peppers – ребята позже решили, что мы стырили название у них. Но. Никто и никогда не носил название Red Hot Chili Peppers, имя, которое одновременно станет и благословением, и проклятьем.

Если смотреть на Red Hot Chili Peppers с точки зрения чувств, ощущений или энергии, то название отлично характеризует нашу группу. Но если смотреть просто с точки зрения овощей, то и рождаются все эти надуманные коннотации. Есть сеть ресторанов, названная в честь чилийского перца. Эти же перцы были неотъемлемой частью мерчендайзинга почти во всем: от декоративных примочек для дома до рождественских наборов елочных украшений. Просто скажу, что мы вообще не врубились, когда люди стали приносить на наши шоу перцы чили.

Примерно в это же время мы втроем – Хиллел, Фли и я – объединили наши накопления и нашли невероятно дешевый дом с тремя спальнями на бесславной улице Лилэнд-Уэй, также известной как Аллея травки, потому что мексиканская мафия держала точки именно там. Это было опасное, сомнительное соседство с наркодилерами и шлюхами, но нам было пофиг. Более того, это давало мне материал для песен. Каждый вечер из окна спальни я наблюдал за водоворотом наркоторговли, освещаемым светом кружащих над кварталом полицейских вертолетов.

Из «Police Helicopter» («Полицейский геликоптер»):

 
Полицейский геликоптер как небесная акула
Полицейский геликоптер приземлится мне на глаз
Полицейский геликоптер пикирует к земле
Полицейский геликоптер не смущается ничем
 

Дом превратился в музыкальный улей. Хиллел постоянно играл на гитаре. Я приходил домой, а Фли играл в подъезде. Он, вероятно, должен был практиковать игру с медиатором для Fear, но вместо этого выдавал проникновенный и эмоциональный фанковый грув. Я сидел там, слушал и периодически вставлял: «Да, вот оно! С этим я могу поработать». Я бежал в свою комнату, хватал блокнот, и мы писали песню. Мы до сих пор используем ту же формулу написания песен, суть которой в том, что никакой формулы нет. Мы собираемся, начинаем импровизировать, а я записываю в блокнот. Это то, что отличает нас от многих других групп. Все, что делаем мы, рождается из джема. Мы просто начинаем и смотрим, куда это нас приведет.

Наше третье шоу получилось весьма запоминающимся. Оно прошло в Cathay de Grande, который в отличие от Rhythm Lounge был настоящей концертной площадкой. Промоутером был модник по имени Уайзата Кэмерон, предложивший нам двести баксов, что, кстати, было почти вдвое больше, чем гонорар за прошлое выступление. К сожалению, народу пришло немного, может, человек тридцать, зато у нас была своя группа поддержки. Пришла прекрасная француженка по имени Патрисия, с которой я тогда встречался, были девушки Фли и Три и даже мой папа, с которым мы успели помириться.

Все прошло так же волнующе, энергично, взрывоопасно и полностью бесконтрольно, как и в первые два раза. Мы сыграли четыре песни – две, которые уже были, и две новые, «Police Helicopter» и «Never Mind». В «Never Mind» мы дерзко опустили ряд других групп (Gap Band, Duran Duran, Soft Cell, Men at Work, Hall and Oates), советуя миру забыть о них, потому что теперь все будут тащиться только от нас.

В один момент этого сета я пил пиво прямо на сцене, потом спрыгнул на практически пустой танцпол и стал вихрем вертеться вокруг своей оси со стаканом в руке, обдав хмельным душем каждого в радиусе десяти футов от меня.

Между песнями мы а капелла запускали кричалки и речевки, позаимствованные у бойскаутов и школьников. Одну нам подкинул Хиллел, она называлась «Stranded» («Сесть на мель»), и мы придумали какую-то простецкую хореографию к ней. Вскидывали руки вверх и пели:

 
Stranded, stranded, stranded on the toilet bowl
What do you do when you’re stranded and there ain’t nothing on the roll?
To prove you’re a man, you must wipe with your hand
Stranded, stranded, stranded on the toilet bowl
 
 
Оказался на мели прям посреди толчка
И что же будешь делать, когда бумаги нифига?
Докажи, что ты мужик, и подотрись рукой!
Оказался на мели прям посреди толчка.
 

И хоть народу было немного, всем понравилось шоу. А вот Уайзата неожиданно превратился в скупого говнюка. Я нашел его и попросил наши деньги, а он давай мямлить что-то о небольшом количестве людей.

– Да, мужик, это и правда паршиво, но у нас были гарантии. И это тот риск, который ты берешь на себя как промоутер, – сказал я.

Он полез в карман и достал немного денег.

– Ну, вот сорок. Может, в следующий раз, когда сделаем шоу вместе, восстановим баланс, – сказал он и прошмыгнул в туалет в попытке скрыться от меня.

Я рванул за ним, и кончилось все тем, что я окунал его мордой в унитаз, выбив всю наличность, какая у него с собой была. Ее, впрочем, так и не набралось на нужную сумму, но я просто не мог спустить с рук такое отношение к сделке, да еще и попытку позорно слинять.

Еще одним признаком того, что мы определенно привлекли к себе внимание, стало упоминание о нас в колонке еженедельной газеты L.A. Dee Dah, которая освещала музыкальную жизнь Лос-Анджелеса. Мы с Фли стали звездами рубрики сплетен, но без всякого старания засветиться, а просто по причине того, что были отмороженными психами, которые тусовались до пяти утра абсолютно каждую ночь в абсолютно всех андеграундных клубах города. Но когда про нас стали часто и много писать, я, конечно, был взволнован.

Одно из первых упоминаний обо мне было в маленькой статейке, сравнившей меня с «немецкой убежденной авангардисткой» Ниной Хаген. Я не особенно много знал о Нине, когда встретил ее на Cathay-шоу, кроме того, что она очаровательная немка и певица, у которой есть свой небольшой культ на голливудской панк-сцене. Мы все еще были за кулисами после шоу, когда Нина вошла в крошечную ванную-гримерку и уставилась на меня как безумная. Она отвела меня в сторону и начала разглагольствовать с сильным восточногерманским акцентом о том, как сильно ей нравится наша группа, перейдя в жанр «нострадамусовских» предсказаний:

– Вы самая прекрасная группа, которую я только видела, и через пять лет весь мир узнает о вас, а через семь лет вы станете самой великой группой на планете.

А я стоял такой и думал:

– Хорошо, леди, как скажете.

Нина обладала таким стилем и грацией и была настолько обворожительной и манящей, что, помню, постоянно поглядывал на Патрисию, которая начала откровенно подбешиваться от таких ярых признаков внимания ко мне, обрушенных «этой немкой». Нина оставила свой номер, и я дезертировал с корабля.

Я набрал ей на следующий день, и она пригласила меня на завтрак. У нее был скромный, но красивый дом с бассейном. С ней жила прекрасная маленькая дочка по имени Косма Шива. Мы позавтракали (Нина, определенно, была приверженцем гораздо более здорового и органического питания, чем я) и отправились гулять. Нина рассказала о своей жизни в Восточной Германии и разных мужиках, которые были в ее жизни. Сумасшедшем героинщике, который оставил ей ребенка, и о своем новом парне, который уехал из города на месяц. Я находил ее очень интригующей, а она была настолько ласкова, что с того дня у нас завертелся безумный горячий роман. Все продолжалось около месяца, но мы остались хорошими друзьями, и она продолжила всеми силами поддерживать нашу музыку. Сразу после расставания она попросила нас с Фли написать песню для альбома, над которым работала, и мы сочинили «What It Is».