Текст книги "Малый дом в Оллингтоне. Том 1"

Глава IX. Собрание у мистрис Дейл

Следующий день был днем собрания. Накануне этого дня вечером между Белл и ее кузеном ни слова больше не было сказано, по крайней мере, не было сказано слова, имевшего какое-нибудь значение, и, когда Кросби предложил своему другу на другое утро сходить в Малый дом и посмотреть, как идут приготовления, Бернард отказался.

– Ты забыл, мой любезный друг, что я не влюблен, как ты, – сказал он.

– А я так думал, что ты тоже влюблен, – заметил Кросби.

– Нет, по крайней мере, не так влюблен, как ты. Тебе как жениху позволят делать все: взбивать крем, настраивать фортепиано, если ты умеешь. А я только думаю еще быть женихом, замышляю вступить в брак по расчету, чтобы угодить дяде, в брак, который ни под каким видом не должен заключать в себе стеснительных условий. Твое положение совершенно противоположно моему.

Говоря все это, капитан Дейл, без всякого сомнения, лгал, и если фальшь можно извинить человеку в каком-нибудь положении, то она вполне была извинительна Бернарду при том положении, в котором он находился. Поэтому Кросби отправился в Малый дом один.

– Дейл не хотел идти со мной, – сказал он в разговоре с обитательницами Малого дома. – Вероятно, он готовится к танцам на лужайке.

– Надеюсь, он будет здесь вечером, – сказала мистрис Дейл.

Белл не сказала ни слова. Она решила для себя, что при существующих обстоятельствах для ее кузена было необходимо, чтобы его предложение и ее ответ оставались для всех тайной. Она догадывалась, почему Бернард не пришел со своим другом из Большого дома, но ни слова не сказала о своей догадке. Лили посмотрела на нее, но посмотрела молча, что касается мистрис Дейл, то она не обратила ни малейшего внимания на это обстоятельство. Таким образом проведено было вместе несколько часов без дальнейшего упоминания о Бернарде Деле, особенно со стороны Лили и Кросби: они вовсе не замечали его отсутствия.

Мистрис Имс с сыном и дочерью приехали первыми.

– Ах как мило, что вы приехали рано, – произнесла Лили, стараясь сказать что-нибудь любезное и приятное, но, в сущности, употребив ту форму изъявления радушия, которая для моего слуха всегда звучит как-то особенно неприятно. «Десятью минутами раньше назначенного времени, а я думала, что вы приедете по крайней мере тридцатью минутами позже!» Так всегда толковал я себе слова, которыми меня благодарили за ранний приезд. Мистрис Имс была добрая, болезненная, невзыскательная женщина, принимавшая всякого рода любезности за искреннее приветствие. Впрочем, и Лили, со своей стороны, ничего больше не думала выразить, кроме любезности.

– Да, мы приехали рано, – сказала мистрис Имс. – Собственно, потому, что Мэри думала зайти в вашу комнату и поправить прическу.

– И прекрасно, – сказала Лили, взяв Мэри за руку.

– К тому же я знала, что мы вам не помешаем. Джонни может выйти в сад, если там нужно что-нибудь сделать.

– Если ему больше нравится остаться с нами, нам очень приятно, – сказала мистрис Дейл. – А если он находит нас скучными…

Джонни Имс пробормотал, что ему очень хорошо и в гостиной, и вслед за тем занял ближайшее кресло. Он пожал Лили руку, стараясь произнести коротенькую речь, нарочно приготовленную им на этот случай. «Я должен поздравить вас, Лили, и от всего сердца выразить надежду, что вы будете счастливы». Слова были довольно просты и вместе с тем выразительны, но бедному молодому человеку не довелось их высказать. Как только слово «поздравляю» достигло слуха Лили, она все поняла – и чистосердечие преднамеренной речи, и причину, почему ничего этого не следовало произносить.

– Благодарю вас, Джон, – сказала она, – я надеюсь чаще видеться с вами в Лондоне. Там так приятно иметь вблизи себя старого гествикского друга.

Лили говорила своим голосом и лучше Джонни умела сдерживать биение своего сердца, но и ей при этом случае трудно было вполне владеть своими чувствами. Молодой человек полюбил ее чистосердечно и истинно, продолжал любить ее, выражая свою искреннюю любовь глубокой грустью и сожалением о том, что лишился ее. Скажите, где найдется девушка, которая не будет сочувствовать такой любви и такой грусти, если то и это будут так явно проявляться потому, что не могут скрыть себя, если станут так определенно высказываться против воли того, кто испытывает эти чувства?

Вскоре после Имсов явилась старушка мистрис Харп, коттедж которой находился в несколько шагах от Малого дома. Она всегда называла мистрис Дейл «моя милая», любила ее дочерей, как собственных. Когда ей объявили о предстоящем замужестве Лили, она с удивлением всплеснула руками, она все еще считала Лили за ребенка, и в одном из уголков ее комода все еще хранились остатки сахарных конфет, купленных для Лили.

– Он лондонец? Хорошо, хорошо. Лучше было бы ему жить в провинции. Восемьсот фунтов в год, моя милая? – говорила она, обращаясь к мистрис Дейл. – Это звучит здесь очень приятно, потому что мы все такие бедные. Но я полагаю, что восемьсот фунтов в год не очень много для того, чтобы жить в Лондоне?

– Я думаю, и сквайр придет, не правда ли? – спросила мистрис Харп, располагаясь на софе подле мистрис Дейл.

– Да, он будет здесь скоро, если, впрочем, не передумает. Ведь вы знаете, он со мной не церемонится.

– Передумает! Знавали ли вы, чтобы Кристофер Дейл когда-нибудь менял намерение?

– Конечно, мистрис Харп, он верен своему слову.

– Да так верен, что если обещал дать кому-нибудь пенни, то непременно даст, а если обещал отнять фунт стерлингов, то отнимет, хотя бы это заняло у него несколько лет. Вы знаете, он намерен выгнать меня из моего коттеджа.

– Не может быть, мистрис Харп!

– Да, моя милая, Джолиф приходил объявить мне (Джолиф, надо сказать, был управляющий сквайра), что если мне не нравится коттедж в нынешнем его виде, то я могу оставить его, и что сквайр за переделки потребует плату за наем вдвойне. А я только и просила покрасить немного на кухне, где дерево сделалось так черно, как его шляпа.

– Я думаю, он понял, что вы хотели окрасить изнутри.

– Как же я могу сделать это, моя милая, при ста сорока фунтах в год на все про все? Ведь я должна жить! А он имеет мастеровых при себе каждый день круглый год! И не совестно ли присылать мне такое предложение, мне, которая прожила в здешнем приходе пятьдесят лет? А вот и он.

И мистрис Харп при входе сквайра величественно поднялась со своего места.

Вместе со сквайром вошли мистер и мистрис Бойс из дома приходского священника с юношей Диком Бойсом и двумя девочками Бойсами четырнадцати– и пятнадцатилетнего возраста. Мистрис Дейл, с обычным при таких случаях видом радушия и упрека, спросила, почему не пришли Джейн и Чарльз, Флоренс и Бесси. (Бойс имел огромную семью.) Мистрис Бойс отвечала на это, что они и без того уже нахлынули на Малый дом, как лавина.

– А где же… молодые люди? – спросила Лили, принимая вид притворного удивления.

– Они будут часа через два или три, – сказал сквайр. – Оба они одеты были к обеду, как мне казалось, очень щегольски, но для такого торжественного случая посчитали необходимым одеться еще наряднее. Как поживаете, мистрис Харп? Надеюсь, в добром здравии? Ревматизма нет, э?

Эти вопросы сквайр произносил очень громко, почти в самое ухо мистрис Харп. Мистрис Харп, правда, была немного крепка на ухо, но очень немного, и терпеть не могла, чтобы ее считали глухою. Не любила она также, чтобы ее считали страждущею ревматизмом. Сквайр это знал, и потому приветствие его было далеко не любезно.

– Вам бы не следовало, мистер Дейл, доводить меня до лихорадки. Теперь, слава богу, здорова, благодарю вас. Весной было колотье: в этом коттедже ужасно как сквозит! «Удивляюсь, как ты можешь жить в нем», – говорила сестра моя, когда приезжала навестить меня. Я и думаю, что лучше отправиться к ней в Хамершам, только знаете, проживши пятьдесят лет в одном приходе, не всякому хочется переселиться на другое место.

– Пожалуйста, вы и не думайте уезжать от нас, – сказала мистрис Бойс, весьма негромко, протяжно и внятно, надеясь этим угодить старушке.

Но старушка поняла все.

– Мистрис Бойс женщина хитрая, – говорила она с мистрис Дейл перед окончанием вечера. На свете есть старые люди, угодить которым весьма трудно и с которыми, несмотря на это, почти невозможно жить, если им не угождать.

Наконец два героя перешли через лужайку и через стеклянную дверь явились в гостиную, при входе их Лили сделала низкий реверанс, ее светлое кисейное платье пышными складками сложилось на полу, так что Лили казалась роскошным цветком, который вырос на ковре, сложив ладонь на ладонь у пряжки пояса, она произнесла:

– Мы ждем прибытия вашей высокой милости и вполне сознаем, как много обязаны вам за то, что вы удостоили своим посещением нашу бедную хижину.

Сказав это, она тихо поднялась, улыбаясь, – о, как очаровательно улыбаясь! – человеку, которого любила, складки кисейного платья приняли волнистые формы, как будто и они улыбались вместе с нею.

Мне кажется, в мире нет ничего милее преднамеренного, обдуманного изъявления любви девушки к любимому человеку, когда она твердо решилась, что весь свет должен знать о том, что она всецело принадлежит ему.

Не думаю, чтобы все это нравилось Кросби, как должно было бы нравиться. Ему нравилось смелое уверение Лили в любви, когда они оставались вдвоем. И какому человеку не понравились бы подобные уверения при подобных случаях. Впрочем, может, ему стало бы приятнее, если бы Лили строже придерживалась риторической фигуры, известной под именем умолчания, и получше скрывала свои чувства в то время, когда их окружали посторонние лица. Он не обвинял ее в недостатке нежности. Он слишком хорошо знал ее характер, и обладал если не совсем абсолютным знанием в этом вопросе, то, по крайней мере, был слишком близок к этому абсолюту, чтобы позволить себе против нее подобное обвинение. Такое проявление чувства казалась для него ребячеством и потому не нравилось. Ему не хотелось быть представленным, даже оллингтонскому обществу, в качестве жертвы, приготовленной к закланию и связанной лентами, для возложения на жертвенник. Позади всего этого скрывалось чувство, что без подобного рода манифестаций было бы гораздо лучше. Разумеется, все знали, что он женится ни Лили Дейл, и разве он, как Кросби говорил себе довольно часто, позволял себе когда-нибудь думать об отказе от этой женитьбы? Правда, свадьба, по всей вероятности, будет отсрочена. Он не говорил еще об этом с Лили, как-то затрудняясь приступить к подобному объяснению. «Я ни в чем не откажу вам, – говорила ему Лили, – только, пожалуйста, не торопитесь». Поэтому он не видел перед собой особенного затруднения и только желал, чтобы Лили воздерживалась от выражений чувств как в словах, так и в обращении, которые, по-видимому, заявляли всему свету, что она намерена выйти замуж немедленно. «Завтра я должен непременно с ней объясниться», – сказал он себе, выслушав приветствие с тем же притворно-серьезным видом, с каким произнесла его Лили.

Бедная Лили! Как мало понимала она, что происходило в душе Кросби! Зная его желание, она бы тщательно завернула свою любовь в салфетку, так что ее бы не увидел никто кроме него – во всякое время, когда бы он ни захотел полюбоваться этим сокровищем. Если она действовала так открыто, то все это делалось именно для него. Она видала девушек, которые полустыдились своей любви, но она не стыдилась ни своих, ни его чувств. Она вполне принадлежала ему, и теперь весь свет мог знать об этом, если только весь свет нуждался в подобных сведениях. Зачем ей стыдиться того, что, по ее мнению, служило для нее такой большой честью? Она слышала о девушках, которые не хотели говорить о своей любви на том основании, что в мире нет ничего постоянного и верного вообще, а для любви – в особенности: от чаши до губ, по пословице, большое расстояние, – упадет она и разобьется. Везде нужна осторожность. Для Лили не было надобности в подобной осторожности! Для нее не могло существовать непостоянства или неверности. Если бы чаша ее и выпала из рук, если бы ей и выпала подобная судьба, вследствие вероломства или несчастья, никакая осторожность не могла бы спасти ее. Упавшая чаша до такой степени раздробилась бы от своего падения, что всякая попытка собрать ее обломки и составить из них снова одно целое была бы невозможна. Никогда этого Лили не высказывала – и смело шла вперед, смело показывала свою любовь, не скрывая ее ни от кого.

После пирога и чая, когда прибыл последний из гостей, решено было, что первые два или три танца должны состояться на лужайке.

– Ах, Адольф, как я рада его приезду, – сказала Лили, – пожалуйста, полюбите его.

Приезжий этот был не кто другой, как доктор Крофтс, о котором Лили иногда говорила своему жениху, но при этом никогда не связывала имени своей сестры с его именем. Несмотря на это Кросби догадывался, что этот Крофтс или был прежде влюблен, или влюблен сейчас, или будет влюблен в Белл, а так как он приготовился защищать притязания по этой части своего друга Дейла, то особенно не торопился оказать доктору радушие как самому близкому семейному другу. Он еще ничего не знал о предложении Дейла и об отказе Белл и потому приготовился к войне, если бы она оказалась необходимой. Сквайра сейчас он не сильно жаловал, но если судьба предназначала подарить ему жену из этой фамилии, он лучше бы желал иметь свояком владельца Оллингтона и внука лорда Де Геста, чем какого-то сельского врача, как Кросби, в своей гордости, называл доктора Крофтса.

– К несчастью, – сказал он, – я никогда не полюблю такого мужчину, которого считают образцом совершенства.

– Но его вы должны полюбить. И он вовсе не образец совершенства: он, как и все мужчины, курит, ездит на охоту и делает другие негодные вещи.

С этими словами Лили выступила вперед поздороваться со своим другом.

Доктор Крофтс был худощавый, даже хрупкий мужчина пяти футов девяти дюймов[25]25
  Чуть более 175 см.


[Закрыть] роста, с блестящими черными глазами, широким лбом и черными, почти кудрявыми волосами, которые, однако же, не обрамляли завитками его лоб и виски, чтобы дополнить красоту лица. Его нос был тонким, хорошо сформированным, а рот следовало бы считать совершенством, если бы губы оказались немного полнее. Нижняя часть лица, рассматриваемая отдельно, имела несколько суровое выражение, которое уравновешивалось, однако же, блеском его глаз. И все же художник непременно бы сказал, что нижние черты его лица несравненно красивее.

Лили подошла к нему и с особенным радушием поздоровалась, прибавив, что она очень-очень рада его видеть.

– Теперь я должна представить вас мистеру Кросби, – сказала она, решившись, по-видимому, выполнить свою роль до конца.

Молодые люди пожали руку друг другу холодно, не сказав ни слова, как это делают обыкновенно молодые люди, когда встречаются при подобных обстоятельствах. Они сейчас же разошлись, к крайнему разочарованию Лили. Кросби стоял отдельно с устремленными в потолок глазами, казалось, что он намерен был держать себя важно, и притом в стороне от других, между тем как Крофтс торопливо подошел к камину, сказав по дороге несколько любезностей мистрис Дейл, мистрис Бойс и мистрис Харп. От камина он тихонько пробрался к Белл.

– Мне очень приятно, – сказал он, – поздравить вас с предстоящим браком вашей сестры.

– Да, сказала Белл, – мы знали, что вам приятно будет услышать о ее счастье.

– Действительно приятно, и я вполне надеюсь, что она будет счастлива. Вам всем он нравится, не правда ли?

– Мы все его очень полюбили.

– Мне сказывали, что его денежные дела хороши. Счастливый человек, весьма счастливый, весьма счастливый.

– Конечно, и мы так думаем, – сказала Белл. – Не потому, однако же, что он богат.

– Нет, не потому, что он богат, но потому, что удостоен такого счастья, потому что его денежные обстоятельства позволят ему владеть этим сокровищем и наслаждаться им.

– Да, действительно, – сказала Белл, – совершенно справедливо.

Сказав это, Белл села на стул и вместе с тем положила конец разговору. «Совершенно справедливо», – повторила она про себя. Но едва только выговорила эти слова, как подумала, что это совсем не так, и что доктор Крофтс ошибался. «Мы любим его не потому, что он достаточно богат, чтобы жениться без тревожной мысли, но потому, что он решается жениться, даже если бы и не был богат». Сказав это себе, Белл рассердилась на доктора.

Доктор Крофтс отошел к дверям и прислонился к стене, засунув большие пальцы рук в рукава жилета. Говорили, что он был застенчив. И мне он казался застенчивым, а между тем это был человек, который ни под каким видом не побоялся бы привести в исполнение задуманный план. Он будет смело и много говорить перед целой толпой – и все равно, состоит эта толпа из мужчин или женщин. Этот человек был весьма тверд в своих убеждениях, решителен и настойчив в преследовании своей цели, но зато не умел говорить мало, когда, в сущности, говорить было не о чем. Он не умел разыгрывать роль, когда чувствовал, что она для него не годится, и не научился принимать важный вид, где бы ни случалось находиться. Дело другое Кросби – тот вполне изучил эту науку и потому процветал. Так что Крофтс удалился к дверям и прислонился к стене, а Кросби выступил вперед и сиял, как Аполлон, между всеми гостями. «Как он это делает?» – говорил про себя Джонни Имс, завидуя совершеннейшему счастью лондонского фешенебельного человека.

Наконец, Лили вывела на лужайку танцоров, и так образовалась кадриль. Лужайка оказалась, однако же, неудобной. Музыка из одной только скрипки, которую Кросби нанял в Гествике, была недостаточна для этой цели, и притом же трава, довольно гладкая для игры в крикет, была весьма шероховата для ног танцующих.

– Очень мило, – сказал Бернард своей кузине. – Я ничего не знаю, что могло бы быть милее, только…

– Я знаю, что вы хотите сказать, – прервала Лили. – Я все-таки останусь здесь. Из вас никто не настроен романтически. Вы только взгляните на луну позади церковного шпиля. Я останусь здесь на всю ночь.

И Лили пошла по одной из садовых дорожек, а за ней последовал ее жених.

– Неужели вам не нравится луна? – спросила Лили, взяв руку Кросби, к которой она так теперь привыкла, что брала ее в свою, почти не задумываясь.

– Нравится ли мне луна? Не знаю, солнце мне нравится больше. Я не очень ценю лунный свет. Мне кажется, о луне хорошо говорить, когда человек настроен на сантименты.

– Ах да, вот этого я и боюсь. Я часто говорю Белл, что ее романтичность увянет, как увядают розы. И потом я начинаю думать, что проза полезнее поэзии, что рассудок лучше сердца, и… и… что деньги лучше любви. Все это так, я знаю, и все-таки люблю лунный свет.

– И поэзию, и любовь?

– Да. Поэзию – сильно, а любовь – еще сильнее. Быть любимой вами для меня очаровательнее всех моих мечтаний, лучше всякой поэзии, которую я читала.

– Дражайшая Лили. – И его рука, ничем не сдерживаемая, обвилась вокруг ее талии.

– В этом я вижу и смысл лунного света, и благотворное действие поэзии, – продолжала влюбленная девушка. – Тогда я не знала, почему мне нравились подобные вещи, но теперь знаю. Это потому, что я хотела быть любимой.

– И любить.

– О да. Одно без другого ничего бы не значило. Оно составляет или будет составлять прелесть для вас – другое для меня. Любить вас или знать, что я могу любить вас, для меня величайшее наслаждение.

– Вы хотите сказать, что в этом заключается осуществление вашего романа.

– Да, но, Адольф, это не должно быть окончанием романа. Вам должны нравиться томные сумерки и длинные вечера, когда мы будем одни. Вы должны читать мне книги, которые мне нравятся. Наконец, вы не должны приучать меня к мысли, что мир наш и холоден, и сух, и жесток. Нет, не должны, хотя я часто твержу об этом в наших разговорах с Белл. От вас я не должна слышать и не услышу этого.

– Он не будет ни холоден, ни жесток, если я сумею предупредить и то и другое.

– Милый Кросби, вы понимаете, что я хотела сказать. Я не буду считать его ни холодным, ни жестоким, даже иногда, когда вздумала бы посетить нас какая-нибудь скорбь, если вы… я думаю вы поняли, что я хотела сказать.

– Если я буду беречь вас.

– В этом я не сомневаюсь, нисколько не сомневаюсь. Неужели вы думаете, что я не могу довериться вам? Нет, я хочу сказать вам, что вы не должны считать забавными мое сочувствие к лунному свету, к чтению стихов и…

– И говорить пустяки. – Сказав это, Кросби еще крепче сжал ее талию, тон его голоса в эту минуту еще более нравился Лили.

– Мне кажется, что я и теперь говорю пустяки, – сказала она с недовольным видом. – Вам приятнее было, когда я говорила о поросятах, не правда ли?

– Неправда, мне приятнее всего слушать вас теперь.

– Почему же вам неприятно было тогда? Разве я сказала тогда что-нибудь оскорбительное для вас?

– Вы мне лучше всего нравитесь теперь, потому что…

Они остановились на узенькой дорожке, идущей через мостик в сад Большого дома, их окружала тень густо разросшихся лавровых деревьев. Но свет луны ярко пробивался между деревьями, которыми оканчивалась маленькая аллея, и Лили, взглянув на Кросби, могла ясно рассмотреть форму его лица, выражение нежности и любви в его глазах.

– Потому что… – сказал он и потом нагнулся к ней, еще крепче обняв ее, между тем как Лили приподнялась на цыпочки, их уста прикоснулись, и затем последовал нежный, страстный поцелуй.

– Друг мой! – сказала Лили. – Жизнь моя! Любовь моя!

Возвращаясь ночью в Большой дом, Кросби твердо решил, что никакие денежные расчеты не принудят его изменить слово, данное Лилиане Дейл. Решимость его простиралась еще дальше: он не хотел откладывать свадьбы на долгий срок, который не должен был составлять долее шести или восьми месяцев, и уж никак не более десяти, лишь бы только успеть ему устроить в этот промежуток времени свои дела. Разумеется, ему придется отказаться от всего, от всех возвышенных видов в его жизни, от честолюбия, но что же делать, с грустью говорил он самому себе, я приготовился к этому. Такова была решимость Кросби, и, размышляя о ней в постели, он пришел к заключению, что едва ли найдется несколько мужчин, менее самолюбивых, чем он.

– Но что скажут в гостиной о нашем отсутствии? – спросила Лили, вспомнив о гостях. – Притом, ведь вы знаете, я должна распорядиться танцами. Пойдемте поскорей, и будьте умницей. Пожалуйста, ангажируйте на вальс Мэри Имс. Если вы этого не сделаете, я не буду говорить с вами весь вечер.

Действуя под влиянием такой угрозы, Кросби по возвращении в гостиную попросил молоденькую леди удостоить его чести вальсировать с ним. Мэри чувствовала себя на седьмом небе от счастья. В состоянии ли целый мир доставить что-нибудь восхитительнее вальса с таким кавалером, как Адольф Кросби! А бедная Мэри Имс танцевала хорошо, хоть не умела говорить так же хорошо и много и притом после вальса долго не могла успокоиться. Во время движения она прилагала все свои силы, очень заботясь о выполнении механической части танца, чтобы не затруднить кавалера.

– Благодарю вас, было чудесно. Немного погодя я могу повторить с вами вальс. – Только этими словами и ограничивался разговор ее с Кросби, но несмотря на это ей казалось, что она никогда еще не держала себя так хорошо, как при нынешнем случае.

Хотя танцующих было не более пяти пар и хотя нетанцующие, как то: сквайр, мистер Бойс и священник из соседнего прихода, – не имели никаких развлечений, вечер, однако же, прошел весьма весело. Ровно в двенадцать часов подали небольшой ужин, который, без сомнения, несколько облегчил скуку мистрис Харп и доставил немалое удовольствие мистрис Бойс. Что касается детей мистрис Бойс, то я нисколько не сожалею о них. Все вообще бывают счастливы в своем детском счастье, а если нет, то делают вид, что счастливы. Во всяком случае, они просто исполняют какую-то прямую обязанность, которую в свое время исполняли для них другие. Но для чего пускаются на подобные собрания мистрис Харпы? К чему эта древняя леди просиживала несколько часов и, зевая, с нетерпением ждала минуты, когда ей можно забраться в постель, поглядывая через каждые десять минуть на часы, чувствуя, что все кости ее ноют, что старым ушам ее больно от окружающего шума? Неужели все эти страдания переносятся для одного только ужина? Как бы то ни было, после ужина служанка мистрис Харп провела ее до коттеджа, за ней побрела мистрис Бойс, сквайра проводили довольно торжественно, прощаясь с хозяйкой дома, он намекнул молодым людям, чтобы по возвращении домой не шумели. Бедный священник еще оставался, время от времени он обращался к мистрис Дейл со скучными речами и глядел глазами Тантала[26]26
  Тантал – в древнегреческой мифологии царь, разгневавший олимпийских богов и за это ввергнутый в Аид, где терпел страшные муки от голода и жажды. Стоя по шею в воде не мог дотянуться до воды, а ветвь со спелыми плодами отдалялась каждый раз, как он протягивал к ней руку. Отсюда происходит выражение «Танталовы муки».


[Закрыть] на светские радости и удовольствия, приготовленные для других. Надо сказать, что общественное мнение и мнение английских епископов сложились в этом отношении как-то особенно жестоко против священников.

В последний период вечерних удовольствий, когда время, танцы и другие развлечения сделали всех молодых людей счастливыми, Джон Имс в первый раз стоял подле Лили в паре кадрили. Лили сделала все, что только могла, лишь бы принудить его оказать ей эту милость; она чувствовала, что для нее это было бы милостью. Лили, быть может, не совсем понимала, как велико было желание с его стороны ангажировать ее и в то же время получить отказ. Несмотря на это она понимала многое. Она знала, что он не сердился на нее, знала, что он страдал как из-за отвергнутой любви, так и от самой любви, которую продолжал еще питать к Лили. Она желала успокоить его, облегчить его страдания и в то же время не совсем верила в полную, прямую, непринужденную искренность его чувств.

Наконец Джонни подошел к ней, и хотя Лили была ангажирована, но тотчас же приняла его предложение. Она перепорхнула через комнату.

– Адольф, – сказала она, – я не могу танцевать с вами, хоть и обещала. Меня просил Джон Имс, и я еще ни разу с ним не танцевала. Вы понимаете меня и, верно, будете паинькой, не правда ли?

Кросби нисколько не ревновал, как паинька, он спокойно сел в уголок позади дверей.

В течение первых пяти минут разговор между Имсом и Лили был весьма обыкновенный. Она повторила желание видеться с ним в Лондоне, а он, без всякого сомнения, обещал исполнить это желание. После того на некоторое время наступило молчание, а затем нужно было танцевать.

– Не знаю еще, когда будет наша свадьба, – сказала Лили, когда кончилась фигура и когда оба они снова стояли друг подле друга.

– Тем менее я могу знать об этом, – сказал Имс.

– Во всяком случае, я полагаю, что не в нынешнем году. Это можно сказать почти наверняка.

– Может быть, весной, – намекнул Имс. Он бессознательно желал, чтобы свадьба была отложена на более продолжительное время, и в то же время не хотел огорчать Лили.

– Я говорю об этом именно потому, что нам было бы весьма приятно видеть вас здесь в день моей свадьбы. Мы все вас так любим, и я в особенности желаю, чтобы этот день вы провели вместе с нами.

Почему так постоянно поступает всякая девушка, выходящая замуж? Почему она всегда просит мужчин, которые любили ее, присутствовать на ее свадьбе? Тут нет, кажется, особенного торжества. Это делается просто из одного расположения и любви, девушка надеется предложить что-нибудь смягчающее, а отнюдь не увеличивающее душевную скорбь, в которой сама была виновна. «Вы не можете жениться на мне, – говорит, по-видимому, новобрачная, – но вместо беспредельного счастья, которое бы я могла дать вам, сделавшись вашей женой, вы будете иметь удовольствие видеть меня замужем за другим». Я вполне ценю образ действий подобного рода, но, говоря по совести, сомневаюсь, что такая замена может доставить удовольствие.

При нынешнем случае Джон Имс был одного со мной мнения, он не принял приглашения Лили.

– Неужели вы не хотите сделать мне этого одолжения? – спросила Лили голосом, исполненным непритворной нежности.

– Я готов сделать вам всякое одолжение, – угрюмо отвечал Джонни.

– Кроме этого?

– Да, кроме этого. Я не в состоянии сделать этого.

Сказав так, Джонни должен был танцевать, и, когда, кончив фигуру, снова стоял подле Лили, они оба оставались безмолвными до конца кадрили. Почему-то после того вечера Лили думала о Джонни Имсе гораздо больше, чем раньше, и почему-то уважала его больше прежнего – как человека, властного над своими чувствами.

И также в эту кадриль Крофтс и Белл танцевали вместе и тихо говорили о свадьбе Лили.

– Мужчина может перенести очень многое, – говорил Крофтс, – но он не имеет права заставить женщину переносить нищету.

– Может быть, – сказала Белл.

– То, что для мужчины не составляет страдания, чего мужчина, может, и не ощутит, для женщины будет земным адом.

– Весьма быть может, – сказала Белл, не проявив ни малейшего сочувствия к этим словам ни в лице, ни в голосе.

Но она запомнила каждое слово, сказанное Крофтсом, и доискивалась истины в каждом из них, напрягая чувства и разум, со всей пылкостью своей души. «Как будто женщина не в состоянии перенести более мужчины!» – говорила она самой себе, проходя по залу и освободившись из объятий танцевавшего с ней доктора.

Танцы кончились, и остальные гости разошлись.