Текст книги "Роланд Несравненный"

Между тем наступают франки и бьют врагов без промаху. Сотни, тысячи неверных нашли смерть у входа в Ронсевальское ущелье. Было их сто тысяч, а осталось всего двое израненных бойцов: еле-еле спаслись они бегством, бросились в лагерь Марсилия – рассказать о великой потере, о гибели сарацинских пэров, о знатных мечах и быстрых скакунах бесстрашных франков.

Получили франки передышку, разбрелись по долине, ищут своих собратьев в грудах мертвецов. Кто отыскал павшего друга, не может сдержать слез, кто соединился с живым товарищем, благодарит небо.

– Бесстрашен наш народ! – воскликнул архиепископ Турпен французским пэрам, собравшимся на высоком холме. – Нет ему равных в бранном деле!

 
На ратном поле – тишь, покой,
Но впереди – смертельный бой.
И мы рассказ продолжим свой,
Аой!
 

История пятая

«Сам я не трус и трусов не терплю!» – История Гроссаля. – Адская Бездна и Святая Секира. – Пятый бой. – Три призыва к Оливье. – «Мало быть смелым, надо быть и разумным». – Последнее предательство Ганелона. – Ответ Олифану. – Рука Марсилия и копье альгалифа. – Смерть Оливье. – Король возвращается. – Бегство арабов. – Благословение Турпена. – Прощание с Дюрандалем.

– Бесстрашен наш народ! – повторил Турпен, и эхо разнесло по Ронсевальской долине его громкие и гордые слова.

А между тем Марсилий, узнав о гибели своих мужественных пэров и о смерти тысяч язычников, собрал всю оставшуюся рать, и была она несметной: полков двадцать, если не больше, повел Марсилий в бой на франкскую заставу. Семь тысяч сарацинских труб огласили ревом окрестность, собирая мавританские войска на последний бой.

Услышав этот рев, топот коней и несмолкаемые крики арабских воинов, все ближе, все громче доносящиеся со всех сторон, Роланд положил руку на плечо Оливье и сказал ему негромко:

– Да, брат мой, теперь уже нет сомнения в измене. Трус и предатель Ганелон обрек нас на смерть. Вижу: ожидает нас битва, горше и тяжелей которой еще не видывал белый свет. Что ж, есть у меня Дюрандаль, а у вас в руках – Альтеклер. Не одну победу добыли мы нашими мечами, многие страны и земли покорили с их помощью. Пусть же и после сегодняшней сечи никто не сложит о нас позорной песни!

Во главе своих дружин, пошедших в новый бой против франков, Марсилий поставил грозного и злобного араба Абима, чье имя звучало для христиан как два страшных слова: Адская Бездна. Козни и коварство ценил Абим более, чем галисийские клады и сокровища. Никто не видел его смеющимся, но всем неверным был знаком его яростный оскал. Пожалуй, не было в сарацинском войске другого такого безрассудного воина, за что Марсилий и приблизил к себе Абима.

Первым помчался Абим в битву, сжимая в руке стяг с драконом, который вверил ему владыка. Увидев этот стяг, вздрогнул архиепископ Турпен и сказал сам себе:

– А, вот и ты, нечестивец, вот и ты к нам пожаловал, еретик! Давно я хотел скрестить с тобой оружие. Сегодня один из нас погибнет. Сам я не трус и трусов не терплю!

Вонзил Турпен шпоры в необъятные бока своего коня, недаром тот звался Гроссалем – Громадиной. Не конь у Турпена, а загляденье: в крупе он широк, боками длинен, сам приземист, а в седле подъемист. Хвост у Гроссаля белый, грива – чалая, морда – рыжая, уши у него короткие, а ноги сухие и стройные. И хоть летел Турпен на смертный поединок, вспомнил, как вернул он себе однажды своего любимого коня, и улыбнулся.

А случилось так, что в одном из давних походов, в лагерной суматохе, пропал Гроссаль. Поутру не обнаружил Турпен его у коновязи и понял, что под покровом ночи кто-то из наемных воинов увел крепкого и выносливого скакуна. Тогда повелел Турпен своим слугам обойти все походные палатки и все обозы, оглашая от его имени воззвание. «Тот, кто украл у меня коня, – было написано в этом воззвании, – пускай немедленно мне его возвратит. Иначе я буду вынужден сделать то, что в прежние времена свершил мой доблестный отец».

Напугал простых воинов этот клич, напугал и вора. Тот отпустил Гроссаля, и конь благополучно нашел своего хозяина. Обрадовался Турпен встрече со своим другом и возблагодарил Небеса за то, что те оказались милостивы к его хитрости. Тогда спросили Турпена франки:

– Что же вы стали бы делать, кабы конь ваш не отыскался? И как ваш отец поступил в подобной беде?

– Когда у моего отца украли коня, – отвечал Турпен, – он взвалил на плечи стремена и седло и пешком отправился домой. Выехал он в поход конным, а вернулся пешим. Думаю, что и со мной случилась бы та же беда, ежели бы вор не струсил и не отпустил моего Гроссаля.

И вот пришпорил архиепископ коня и с дерзкой веселостью налетел на Абима.

Такая сила и отвага взыграли в Турпене, что только ветер засвистел, когда рассек воздух славный меч Альмас. Щит Абима был на диво изукрашен бериллами и топазами, алмазами и рубинами. Говорят, сам сатана добывал для нечестивца эти украшения и подарил их басурманину за верную службу. В эти-то камни, украшавшие навершие щита, и пришелся удар Альмасом. Не смогли дьявольские дары уберечь Абима от Святой Секиры: брызнули осколки в разные стороны, а щит, как ни был чудесен, раскололся на куски. Гроссаль, ведомый твердой рукой опытного бойца, взвился на дыбы, и вторым ударом рассек Турпен своего врага от плеча до пояса. Так и рухнул Абим на землю, не успев пустить в дело меткое копье.

– Могучий Турпен! – вскричали франки. – Вот это витязь! Нет, не отдаст наш прелат врагу свой божественный жезл!

Роланд, воодушевившись поединком Турпена, созвал пэров и дружинников на последний бой.

– Друзья! – крикнул он. – Уж если суждено нам умереть, то лицом к врагу!

– Добрые рыцари! – поддержал его Турпен. – Уж если суждено нам умереть, то всем, кроме трусов, будет открыт святой рай!

– Воины! – продолжал граф Эмери Нарбоннский. – Гоните прочь мысль о бегстве! Уж если суждено нам умереть, то и врагов отправим в преисподнюю!

И снова ободренные франки огласили Ронсевальскую долину воинственным кличем.

«Монжуа! Монжуа!» – откликнулось гулкое эхо, но не услышал его Карл и бароны, спешившие домой, в милую Францию.

Был среди языческого войска сарагосец Климорен – тот самый, что подарил изменнику Ганелону шлем из непробиваемого железа. Пришпорив быстрого, как ястреб, коня Барбамоша, налетел он на гасконца Аселена: ни щит, ни кольчуга не спасли храбреца от смертельного удара. Хитрым приемом вынудил Климорен Аселена отвести щит в сторону и вогнал в его тело копье так, что наконечник вышел наружу из спины бедняги. Пронзенный насквозь, пал франкский воин на траву, и эта смерть ввергла воинов Роланда в ужас и скорбь.

– О Боже! – воскликнули они. – Какая потеря!

Зато Климорен ликовал.

– Смелее! – закричал он сарацинам. – Таких трусов, как этот, мы одолеем быстро и легко! Разгоним франков!

– Вот как! – ответил ему Оливье. – Не было у нас баронов храбрее Аселена. Поглядим же, как легко и быстро ты расправишься с нами, поганый язычник!

Со всего маху всадил он в коня золотые шпоры, сжал рукою окровавленный Альтеклер и бросился на мавра. Грудь в грудь сошлись Пассесерф и Барбамош, взвились на дыбы, но конь франка оказался проворнее: вскинув переднее копыто, он с такой силой ударил им в щит Климорена, что сбил сарацина наземь. И Оливье прикончил врага, не дав ему опомниться.

– Вот как надо биться, франки! – вскричал Роланд. – Такой удар оценил бы наш король!

Был среди язычников еще один храбрец – Вальдеброн-корабельщик. У него под началом состоял с арацинский флот в четыреста судов. К тому же был он наставником и воспитателем Марсилия. Именно с едобородый Вальдеброн подарил предателю Ганелону в знак приязни меч с драгоценной рукоятью. Пустил он быстрого, как сокол, коня Грамимона во весь опор – туда, где с дюжиной язычников одновременно схватился граф Жерье. Подскочил он к Жерье по-предательски сзади и вместе с флажком загнал в беднягу острое копье. Упал французский пэр на землю, а Вальдеброн посмеялся над мертвецом:

– Ну и рыцарь! Легче легкого сражаться с такими ничтожными воинами. Эй, мавры, в бой!

Услышав его смех, опечалились франки.

– Горе! – вскричали они. – Пал наш собрат!

Ни слова не промолвил Роланд. Охватили его великая печаль и великая ярость. Отпустил он повод, и бросился Вельянтиф грудь в грудь на Грамимона. Грамимон от испуга закружился на месте, подставляя Роланду спину своего ездока. Но гордый граф дождался, когда окажется лицом к лицу с коварным Вальдеброном, и раскроил наглецу череп верным своим Дюрандалем. Одним ударом убил и мавра, и его коня.

– О Магомет! – воскликнули враги. – Какой жестокий удар!

– Презренные! – ответил им Роланд. – Вы мне отвратительны! Вы служите лжи, а мы – правде!

Огляделся Роланд, видит: лежит на земле лазурно-алый щит графа Ансеиса. Поодаль, приколотый копьем к зеленому лугу, упал навзничь храбрец Жерен. Стонут французы. Редеют ряды славных пэров.

Юный Журфалей, сын Марсилия, сошелся в схватке с графом Эмери. Хоть и видел он графа впервые, но, глянув на статную фигуру и благородные черты юного франка, сразу понял, что имеет дело с настоящим рыцарем. Ни копьем, ни мечом не может справиться с графом Журфалей. Но и граф никак не может одолеть ловкого мавра.

Тогда позвал Роланд Оливье:

– Поглядите, как славно бьется наш граф! Лихой боец!

– Пора ему помочь! – с тревогой ответил Оливье, заметив, что мавр все больше и больше теснит их товарища.

Бросились они в битву и сокрушили втроем Журфалея.

Застонали испанцы от горя, увидев, какую потерю они понесли.

– Наши силы уже на исходе! – взмолились раненые. – Да проклянет Магомет франкский край! Нет на земле народа отважней франков!

Бушует жаркий бой. Вся долина покрыта телами, обагрена кровью. Торчат из мертвецов обломки копий. Разрубленные щиты и шлемы, туши коней, руки и ноги, отделенные от тел, – все лежит парной кучей, горой, прикрывая горячую, вытоптанную землю.

Четырежды вступали франки в схватку с нехристями, четырежды изгоняли их из ущелья, но вот грядет пятый бой… Кого из франкских рыцарей спасет Господь, кому даст силы одолеть смертельного врага?

Между тем бросились уцелевшие мавры в стан Марсилия, стали просить помощи. Тогда собрал Марсилий свежие силы и двинул их на обессилевших франков. Тех осталось всего-то шестьдесят рыцарей, но нелегко будет с ними совладать сарацинским полкам.

Снова огляделся Роланд, видит: велики потери. И тогда обратился он к Оливье с такими словами:

– Собрат мой! Вся долина усеяна телами наших товарищей – вот какое постигло нас горе! Сколько благородных удальцов полегло сегодня, скольких защитников лишилась милая Франция!.. Где вы, наша опора, где вы, император?.. Брат Оливье, что же нам делать, как позвать нам на помощь владыку франков?

– Не знаю, – ответил Оливье, – но, по мне, лучше умереть, чем запятнать себя бегством.

– Пришла пора затрубить мне в Олифан, – продолжал Роланд. – Затрублю, чтобы услышал нас Карл и повернул свои войска.

– Нет, брат мой, – ответил Оливье. – Если теперь затрубите вы в рог, то навеки покроете позором себя и свой род! Вспомните, граф, не я ли просил вас призвать на помощь наше войско, однако вы не вняли моим словам и с гордостью отвергли мой совет. А теперь поздно нам звать подмогу: не спасенье к нам придет, а бесчестье.

– Пришла пора затрубить мне в Олифан, – вновь промолвил Роланд. – Ужасен этот бой, руки наши во вражеской крови. Я затрублю – и поспеет король нам на выручку.

– Недостойны ваши слова храброго вассала, – возразил Оливье. – Вы презрели добрый совет, а ведь, будь здесь король, все бы мы избегли гибели. Нет, сами мы виновны в своей смерти, не в чем упрекнуть нам тех, кто ушел с Карлом.

– Пришла пора затрубить мне в Олифан, – в третий раз воскликнул Роланд. – Может быть, хоть кого-то из нас успеет спасти вернувшийся король.

– Нет, сударь, – в третий раз гордо ответил Оливье, – если останемся в живых, не отмыть нам такого пятна во веки веков. Клянусь, коли суждено нам вернуться домой, как посмотрим мы в светлые очи Альды – моей сестры и вашей невесты?

– За что гневаетесь, граф? – с грустью спросил Роланд.

– За то, что вы виновник нашего несчастья! – с горечью откликнулся Оливье. – Мало быть смелым, надо быть и разумным. Ваша гордость погубила лучших рыцарей и отважных воинов. Кабы пришел Карл на помощь вовремя, был бы Марсилий уже давно или мертв, или у нас в плену. Но теперь вы уже никогда не сможете служить своему королю. Вовек у него не будет такого сильного и отважного воина, как вы, Роланд. Сегодня ждет вас гибель, а милую Францию – печаль. Да и дружбе нашей пришел конец: вряд ли кто из нас доживет до вечера…

Тут услышал их спор архиепископ Турпен и с упреком воззвал к ним обоим:

– Граф Оливье, граф Роланд, заклинаю вас Богом, не горячитесь! Никто уже нас не спасет. И все же трубите в свой Олифан, сударь. Пусть услышит Карл звук вашего рога, пусть вернется и отомстит за нас маврам! Пусть друзья соберут наши останки, пусть от всей души оплачут нашу смерть, пусть отвезут наш прах на монастырский двор, чтоб не сгрызли нас псы и не съели свиньи!

– Вы правы, сударь, – ответил Турпену Роланд, склонив голову.

Крепко в руки взял он Олифан, приставил его к устам, напряг все силы и зычно затрубил, превозмогая боль, усталость и тоску. На тридцать лье разнесся чистый звук Роландова рога. Полетело эхо от склона к склону, пока не услышал его Карл Великий.

– Это наши дерутся, – сказал он франкам. – Проклятые мавры напали на Роланда!

– Да что вы, государь, – рассмеялся Ганелон. – Какие там мавры? Скажи такое не вы, а кто-нибудь другой, право слово, обозвали бы вас просто-напросто лжецом!

С отчаянным усилием трубил Роланд в Олифан. Разодрал в кровь спекшиеся губы, на висках от натуги вздулись жилы, лопнула кожа, по всем ущельям разнесся горький призыв могучего рога.

Услышал его король, услышали франки.

– Это Олифан, – сказал Карл, – я узнаю его звук. Уж если затрубил Роланд, значит, грянул бой.

– Какой там бой? – изумился Ганелон. – У вас, государь, уже вся голова поседела, а говорите вздор, как малолетний ребенок. Кому, как не вам, знать норов вашего племянника? Он просто сумасброд, ваш Роланд! Вспомните, как, не спросясь вас, он взял Нопль: едва узнал, что в крепости мало защитников, как взыграла в нем спесь. Даже вас, своего короля, бросил всего лишь с горсткой воинов, а сам повел войска на сарацин, чтобы потом все говорили, какой он храбрец и отважный воин и как он лихо рубится за вашу славу! Вспомните, государь, как, узнав про ваш гнев, он приказал слугам вымыть водой весь луг, на котором порубил мавров, чтобы вы не узнали о битве и не стали упрекать его в самонадеянности. Какой там бой! Небось просто гонит зайца или кичится своей силой, вызывая какого-нибудь простодушного рыцаря на поединок. Вперед, государь! Что задерживаться без толку? Смотрите, уже за поворотом наш дом, наша милая Франция!

От непомерной натуги разорвались на висках у Роланда жилы, кровь пенится на его губах. Трубит он в Олифан из последних сил, в последнем порыве отчаяния.

Услышал его король, услышали франки, услышал старый Немон Баварский.

– Как долго трубит рог! – встревожился Карл.

– С нашим графом беда, – ответил Немон. – Клянусь вам, государь, там идет смертельная битва. Нас предали! Измена здесь, среди нас! Зовите франков, государь! На коней! На подмогу Роланду – вы же слышали, он молит нас о помощи!

Император приказал трубить во все рога. Воины, спешившись, стали надевать военные доспехи: кто берет расписной щит, кто – булатное копье, кто – острый меч. Облачившись в кольчуги, снова сели франки на коней, вонзили в их горячие бока золотые шпоры и помчались назад, вниз, в Ронсевальское ущелье.

– Только бы застать нам в живых Роланда! – вскричали храбрые рыцари. – А уж враг узнает силу настоящего удара!

Близок закат. В лучах вечернего солнца сверкают во множестве шлемы и щиты, вьются копейные значки, звенит подпруга, – спешат франки на выручку графу Роланду.

Поздно, поздно!

Про все забыл Карл. Одной надеждой жив, что еще успеет спасти любимого племянника, отобьет его у басурман. Скачут рядом с ним его верные рыцари, скачет бок о бок с королем Немон Баварский, не видят, что предатель Ганелон все крепче и крепче осаживает своего коня. Вот уже все войско Карла промчалось мимо него, тогда в окружении своих слуг повернул он назад и поскакал в противоположную сторону.

Чем быстрее гнал Карл коня, тем сильнее гнев овладевал его сердцем. Выпустил он поверх кольчуги белую бороду, дабы видели враги, что король бросает им гордый вызов. Со всех сторон окружают войско крутые склоны, бегут вниз по ущельям горные потоки, летят над ними звуки рогов – это шлют франки ответ одинокому Олифану. Печаль разрывает сердца франкских баронов – хотели бы они сейчас сражаться рядом с Роландом. Никто из них не ведает, что из всего арьергарда осталось только шестьдесят бойцов – но мир не видывал воинов, им равных!

Между тем оторвал Роланд от губ свой звучный рог Олифан и обвел глазами поле боя. Повсюду в долине, сжатой неприступными склонами, лежат мертвые франки. И тогда оплакал их отважный граф, как это пристало достойному рыцарю.

– Рыцари! – сказал он в великой скорби. – Да впустит Господь ваши души в цветущий рай! Долгие годы вы мне служили и погибли ради меня, а я был не в силах вас спасти. О милая Франция! Ты сегодня лишилась самых могучих своих героев. Друзья мои! Пусть воздаст вам Господь за все ваши муки. Брат Оливье! Теперь мы не разлучимся с вами до конца. Если вас убьют – и мне не жить. Вперед же, мой брат, бой не ждет!

Да, пока трубил Роланд в Олифан, не стихал бой ни на минуту. Увидев вернувшегося на поле брани Роланда, с удвоенной силой принялись франки бить мавров, ибо тот, кого в бою ждет не плен, а погибель, не отдаст свою жизнь задаром. Яростнее львов бросились бароны в самую гущу сражения. То слышен победный крик Турпена, то мощный призыв Эмери Нарбоннского, то грозный звон Оливьерова Альтеклера.

Но франков все меньше и меньше остается в Ронсевальской долине. Марсилий на скакуне Ганьоне, чувствуя, что арабы начинают теснить непокорных франков, и воодушевляя своих воинов, так ловко действовал копьем, что сбросил с коней оставшихся пэров: сначала вышиб из седла Ивория, потом проткнул насквозь Ивона и уложил на месте обессилевшего Жерара Руссильонского.

– Да будь ты проклят! – вскричал Роланд, увидев, сколько бед натворил басурманский владыка. – Ты убил моих бойцов, но пришла пора и расплатиться. Теперь ты сведешь знакомство с моим Дюрандалем!

Как ни проворен был Марсилий, не смог он увернуться от священного меча Роланда. На полном скаку отсек граф его правую руку. Не в шутку испугались мавры, возопили к своему Магомету и закричали один громче другого:

– Прочь! Бежим прочь отсюда!..

Сто тысяч воинов повернули своих коней и, окружив раненого повелителя, бежали с поля боя. И скакун Марсилия по кличке Ганьон, что значило – Рычащий Пес, как побитая собака бросился наутек, унося невезучего седока.

Однако на лугу уже появился нехристь-альгалиф, приведший на подмогу пятьдесят тысяч широконосых, черных эфиопов. С победным криком бросились негры на франков, и воскликнул Роланд в горести:

– Приходит нам конец, недолго уже осталось нам жить. Но будь проклят тот, кто продаст себя поганым задешево! Избави Бог опозорить нам милую Францию. Пускай, вернувшись, увидит наш император, что тьма неверных порублена нами. Пусть на каждого мертвого франка придется по пятнадцать убитых язычников. За это благословит нас всех наш король!

– Трус, кто отстанет! – вскричал Оливье и бросился наперерез врагу.

Увидели арабы, что франков осталась всего маленькая горсточка, и с веселыми криками поспешили за альгалифом. А тот на рыжем коне подлетел к графу Оливье и ударил его в спину длинным копьем. Острый наконечник взрезал кольчугу и прошел навылет через грудь рыцаря.

– Ну, как удар? – рассмеялся альгалиф. – Напрасно король оставил тебя на страже. Он лишился доброго воина, зато я приобрету добрую славу!

Понял Оливье, что приходит смерть, сжал покрепче свой острый Альтеклер и ударил им по голове спесивого мавра. Еще хватило у Оливье силы на такой удар, который смог раскроить драгоценный шлем альгалифа, и острое лезвие меча рассекло голову сарацина по самые челюсти.

– Нет, – сказал Оливье, – не будешь ты кичиться этой победой и впредь не скажешь, хвалясь перед женой или дамой, что наш король понес такой урон. Что тебе с того, что Карл лишился нескольких славных воинов, если ты сам лишился головы?

И, разделавшись с альгалифом, призвал он к себе Роланда.

Покуда проламывался тот сквозь стену врагов к своему собрату, Оливье с последней яростью набросился на арабов и, словно острое копье, вогнал своего Пассесерфа в ряды нехристей. Видели бы вы, как он крошит врага, одного мертвеца валит на другого, как громко и мужественно кричит: «Монжуа!»

– Ко мне, собрат! – позвал Оливье Роланда. – Близок мой смертный час. Вот и пришел срок нашего расставания.

Взглянул Роланд на Оливье – а лицо графа уже покрыла смертная бледность. Кровь из раны обагрила траву, вот-вот выскользнет из руки славный Альтеклер. Подъехал Роланд к Оливье и почувствовал, что от горя сам лишается чувств. А Оливье, у которого уже потемнело в глазах, принял своего побратима за врага, в последний раз поднял меч и ударил им по шлему Роланда. Не силен был удар, не нанес он вреда могучему франку, но только привел того в чувство.

– Брат мой! – кротко и нежно сказал Роланд. – Это я, ваш друг. Зачем же вы поднимаете на меня клинок?

А тот в ответ:

– Я вас не вижу, темно в глазах, но слышу ваш дорогой голос… Простите, если я вас ненароком ранил…

– Я цел! – откликнулся Роланд. – Да простит вас Господь!

Сошел Оливье с коня и почти в беспамятстве упал на траву. Повернулся он лицом к небу, покаялся Богу в совершенных грехах, помолился за Карла и за друга Роланда и, прошептав последние слова молитвы, умер.

Страшная печаль разорвала сердце Роланда, и, не в силах сдержаться, зарыдал он над телом своего друга.

А бой уже подходил к концу. Осталось на поле только три отважных героя: Роланд, Эмери Нарбоннский и архиепископ Турпен.

Со всех сторон налетели на них сарацины и, ликуя, закричали:

– Не дадим им уйти! Ни одного не пощадим!

Окружили франков и стали издали метать в них копья. Вот уже ранили сарацины прелата, убили под ним коня, повергли его на землю. Однако Турпен тут же вскочил на ноги и, как истинный барон, гордо оглядел поле вокруг себя.

– Нет, я еще не побежден! – крикнул он Роланду. – Настоящий вассал в плен не сдается!

Взял он свой Альмас и пошел им крушить неправедных врагов: четыре сотни арабов успел уложить доблестный архиепископ. И тогда Роланд из последних сил снова затрубил в Олифан: хочет поймать хоть отзвук, хоть эхо королевских рогов, хочет знать, вернется ли назад его сеньор. Услышал Карл звук Олифана, сдержал коня и сказал Немону в великой печали:

– Беда стряслась в горах. Слышите рог? Покидает нас мой племянник. Слышите, как слабо он трубит? Значит, пришла к нему смерть. Друзья! – закричал он воинам. – Затрубите все сразу, чтобы понял Роланд – мы возвращаемся!

Все французские трубы и рога затрубили разом, многократное эхо разнеслось над Ронсевальской долиной, смолк смех на устах у мавров.

– Карл подходит! – завопили язычники. – Подходит Карл!.. Смерть нам всем, если он вернется. Не кончить нам войну, покуда жив Роланд!

Четыре сотни отборных сарацин бросились на Роланда, но Турпен и Эмери Нарбоннский, услышав звук королевских труб, с удвоенной силой стали биться с врагом.

Не увидел Роланд, как упал с коня граф Эмери; поскакал к Турпену и крикнул ему, перекрывая зычным голосом улюлюканье мавров:

– Сеньор! Вы пеший, а я на коне, но сарацины запомнят и мой Дюрандаль, и ваш Альмас!

– Карл за нас отомстит! – ответил Турпен.

– Проклятье! – закричали язычники. – Возвращается Карл, а Роланд все жив! Нет ему равных в бесстрашии и силе!

Стали они метать в графа пики и дроты – как ни прикрывался щитом Роланд, вскоре вся кольчуга его оказалась пробитой и рассеченной остриями наконечников. И его Вельянтиф не смог уберечься от ран: в тридцати местах пронзенный копьями, он упал на землю и испустил дух.

Остался Роланд пешим, поднялся с земли, превозмогая боль, подошел к Турпену, – а тем временем арабы, не сдерживая стыда и испуга, бросились врассыпную, чуя за спиной приближение королевского войска. Но нет уже сил у Роланда преследовать ненавистных врагов. Истекая кровью, подошел он к прелату, развязал ремни его золотого шлема, снял с него легкую кольчугу, разрезал на куски камзол и перевязал раны умирающему Турпену. Прижав к груди верного друга, уложил его граф на мягкую траву и сказал со смирением и нежностью:

– Простите, сеньор, если я оставлю вас ненадолго. Погибли наши собратья, но было бы нам не к чести бросить их мертвыми рядом с язычниками. Пойду искать их тела, чтобы сложить их у ваших ног.

– Идите, граф, – прошептал Турпен. – Я вас дождусь.

И пошел Роланд по бранному полю. Обошел груды мертвецов: где видит гору погибших басурман, там находит и кого-нибудь из французских пэров. Отыскал граф храбрых Жерье и Жерена, Ивона и Ивория, Тибо из Реймса и гасконца Аселена, старика Жерара Руссильонского, гордеца Ансеиса и удальца Самсона. Нашел он и своего слугу Готье, который дрался на равных с баронами. Снес их останки к ногам Турпена, и тот, не в силах сдержать слез, благословил своих соратников слабеющей рукой.

А Роланд опять побрел по полю – ищет тело славного графа Эмери Нарбоннского и не может найти. Пошел было к дальнему краю поля, где на неприступном склоне шумел водопад, но увидел на траве своего побратима графа Оливье. Прижал он мертвого графа к груди и, собрав последние силы, отнес его к Турпену. Склонившись над телом храбреца, сказал Роланд с безысходной печалью:

– Брат Оливье! Никто на свете не мог, как ты, разить врагов, преломлять их копья, раскалывать их щиты. Никто не мог, как ты, внушать страх и смирять гордецов. Никто не мог, как ты, поддерживать друга и наставлять того, кто честен и правдив…

Не успел Роланд досказать мертвому другу последние слова прощания и без памяти простерся на земле подле его тела.

– Беда! – прошептал Турпен. – Умирает граф.

Снял он с перевязи на боку Роланда его Олифан, поднялся и, покачиваясь, побрел к склону горы, где шумел водопад: хотел архиепископ дать напиться графу и поддержать его гаснувшие силы. И тогда он увидел, как, шатаясь от ран, идет ему навстречу юный Эмери Нарбоннский.

– Роланд умирает, – сказал ему Турпен. – Возьмите Олифан, принесите ему воды… Прощайте, Эмери!

Упал прелат на руки рыцаря и, прошептав последние слова молитвы, скончался. Эмери положил мертвого на траву и, крепко сжав Олифан, пошел к ручью, на дальний край поля. Но, добравшись до водопада, рухнул он в беспамятстве у самой воды на землю.

Меж тем Роланд пришел в себя, бросил взор на вершины гор и на тихую долину: спят на зеленой траве его дружины, спят вечным сном пэры, а поодаль увидел Роланд лежащего Турпена.

– О рыцарь! – восплакал граф, блюдя обычай родной страны. – От рожденья были вы славным и знатным человеком, но отвага и мужество не передаются по наследству. Вы сами возвысили свое сердце и укрепили душу мечом и верой. Да смилуется над вами Небесный Царь! Нигде не видали такого прелата, как вы, Турпен. Никто не умел, как вы, хранить закон и обращать заблудших на путь спасения. Пусть же раскроются перед вами двери рая!

Простившись с Турпеном, взял Роланд свой неразлучный Дюрандаль и, почуяв смерть, пошел по лугу в сторону басурманской земли, куда ускакали в страхе перед возвращающимся Карлом оставшиеся дружины язычников. Там, где на высоком холме лежали три гранитные глыбы, а над ними устремились к небу две высокие сосны, упал граф на траву, обагрив ее последними каплями крови.

А в это время на другом конце поля, у кромки воды, лежал раненый Эмери Нарбоннский, сжимая в руках могучий Олифан. Не видел Эмери, как шевельнулась рядом с ним трава, из которой появилось злобное и спесивое лицо неверного. Тот, притворившись мертвым, уже давно следил за раненым, поджидая подходящего мига, чтобы с ним расправиться.

– Судя по этому рогу, – засмеялся мавр, – судьба сделала мне большой подарок и свела с самим Роландом, племянником короля. А где же его знаменитый меч? Ну и храбрец! Да он его потерял! Что ж, зато здесь его Олифан, и он навек останется свидетелем моей победы! Племянник Карла побежден, а рог его уедет со мной в Аравию!

При этих словах Эмери Нарбоннский открыл глаза – хватился, нет при нем меча, лишь тяжелый Олифан в его руке.

– Сдается мне, ты не франк! – воскликнул Эмери и со всего размаха ударил Олифаном по голове коварного мавра. Одним ударом пробил ему и шлем, и голову, а на Олифане и царапины не осталось. – Презренный! – продолжал Эмери. – Тебе ли меня схватить? И коль оказался у меня в руке рог Роланда, то будет он так же страшен и непобедим, как великий Дюрандаль!

Вновь покинуло сознание графа Эмери. Вновь пришел в себя граф Роланд. Поднял он Дюрандаль и стал бить о черную гранитную глыбу в надежде притупить и расщепить его, чтобы не достался великий меч никому из его врагов.

– Пора нам с тобой проститься, мой Дюрандаль, – промолвил рыцарь, – не пригодишься ты мне более.

Раз десять ударил Роланд мечом по камню – ни царапинки, ни щербинки не осталось на мече.

– Богоматерь, помоги мне! – взмолился умирающий. – Многих недругов побил я своим мечом, многие земли покорил. Не должен им владеть никто трусливее и слабее меня.

Стал бить Роланд мечом по красной глыбе. Звенит сталь, да не щербится. Сверкает, как прежде, клинок – ни единой зазубринки нет на нем. Убедился граф, что не разбить ему булатного меча, и стал сокрушаться:

– Пора нам с тобой проститься, мой Дюрандаль! Как сверкаешь ты на солнце, как играешь под его лучами! Вспомни, Дюрандаль, тот день, когда был ты вручен мне императором Карлом, вспомни, сколько раз ходил ты со мной в походы – в Анжу и в Бретань, в Прованс и Аквитанию, к ломбардцам и баварцам, к валлийцам и шотландцам… Горько мне расставаться с тобой, но не могу я вытерпеть такого сраму, чтобы достался ты арабам!

Подошел Роланд к серой глыбе – стал бить, отсекая от нее обломки, а сталь все звенит, как прежде, и все так же гладок и чист острый клинок. Видит граф: все усилия бесполезны, восклицает в слезах:

– Пора нам с тобой проститься, мой Дюрандаль! В твою рукоять были запечатаны святыни: кровь святого Василия, и нетленный зуб святого Петра, и власы Дионисия, Божия человека, и обрывок ризы Приснодевы Марии… Ты давал мне силы в любом сражении, ты укрепил мою руку, ты поверг в прах моих недругов. И если суждено тебе уцелеть, пусть отныне тобой владеет только самый отважный и благородный рыцарь!