Текст книги "Гильгамеш, сын Лугальбанды. Шумерский эпос в пересказе Анджея Иконникова-Галицкого"

Он за ними вдогонку – а силы-то его оставили, не может он со зверьём бегать, не может, как газели, скакать, как львица, прыгать.

Вот что получилось: как познал Энкиду женщину, отдал ей своё дыхание, так и перестал быть зверем, лишился хитрости и силы звериной, язык их перестал понимать. Сделался Энкиду человеком.

Он сидит горюет. А Шамхат его утешает:

– Не горюй, чудище моё лохматое, не о чем горевать. Не будешь ты, как прежде, со зверьём бегать, не будешь жёсткой травой питаться. Зато ты приобрёл разум, сделался человеком.

Перестал Энкиду плакать, сидит у ног женщины– блудницы, а она его по шерсти гладит. Смотрит он ей в глаза, слушает её тёплый голос. А она ласково так продолжает:

– Ты красивый, Энкиду, ты большой и сильный, прямо-таки богам подобный, никогда у меня такого не было. Зачем тебе со скотиной в степи бродить? Пойдём со мной к людям. Я отведу тебя в Урук, Овчарню Инаны, в светлый храм. Я тебя угощу мягкой пищей, напою приятным напитком, который веселит сердце, одену в нежные одежды.

Слушает Энкиду – и млеет. Понравились ему речи Шамхат, да и сама Шамхат очень ему приятна. А она продолжает свою песню:

– Пусть люди тебя, красавца, увидят. Пойдём, Энкиду, в наш город. Там хорошо: там молодцы щеголяют богатой одеждой, там каждый день какой-нибудь праздник. Там весёлые красавицы ходят в ярких браслетах и бусах, возбуждают в таких, как ты, вожделение и радость. С ними не соскучишься, всю ночь спать не будешь. Ты, Энкиду, ещё не знаешь жизни, пойдём со мной.

Загорелись глаза у Энкиду. А женщина не даёт ему задуматься:

– Там есть такой Гильгамеш – тебе ровня. Почти такой же, как ты, могучий человек, неуёмный. Вот уж мужчина так мужчина: силач и буйвол, одиннадцать локтей ростом, и всё его тело наполнено страстью. Силой он с тобой померится, может, и посильнее тебя будет.

Тут уж Энкиду не выдержал, взыграло ретивое.

– Ладно, – говорит, – согласен. Веди меня к светлому твоему дому, напои весёлым питьём. Я согласен.

Блудница своё покрывало разорвала надвое, одной половиной одела Энкиду, другой сама прикрылась. Встали они и пошли вместе в город. А Энкиду шагает и бормочет про себя:

– Давай, веди. Посмотрим, какой это там Гильгамеш, силач и буйвол, – хвастается своей силой! Я крикну по– богатырски посреди Урука, вызову его на поединок. Потому что только я могучий, только я изменяю судьбы! Кто в степи рождён, диким молоком вскормлен, со зверьми жил, травой питался, у того велика сила!

Пришли к стойбищу пастухов. Те смотрят во все глаза на диковину, но уже не боятся, не убегают. Только перешёптываются: «Глянь, какой огромный! силач!» Шамхат попросила у них хлеба, дала Энкиду. Он никогда хлеба не пробовал, она его научила есть по-человечески. Дали им пастухи хмельного напитка, выпили Шамхат и Энкиду, развеселились, встали, пастухам доброго дня пожелали и отправились дальше.

Так они шли и шли и на третий день добрались до Урука.

А Гильгамешу опять приснился сон. Пришёл он к матери, к Нинсун, рассказывает:

– Видел я, будто посреди нашего Урука лежит большой медный топор. И все люди сбежались, вокруг стоят глазеют – и воины, и нищие, все толпятся, а взять в руки никто его не может. Вот я подошёл, взял топор этот, принёс к тебе, положил к твоим ногам. Что бы такой сон значил?

Нинсун, богиня, подумала, отвечает:

– Как видно, идёт к тебе соперник и друг. Будет с кем помериться силой.

Только она это сказала – раздался шум, гам, побежал народ по улицам. Что такое? Это Шамхат привела в город диковинного человека – он весь в шерсти, огромный, в общем, тот самый Энкиду.

Посреди Ограждённого Урука, посреди Амбара Инаны, собралась толпа: мужчины, женщины, ребятишки, даже старухи притащились, все обступили Энкиду, разглядывают его. Кто посмелее – тот норовит потрогать. Какой большой! Какой волосатый! Какой кряжистый! Видно, в самом деле в степи травой питался, с дикими зверями бегал, диким молоком вскормлен. Только к вечеру все угомонились. Шамхат, служительница Инаны, увела гостя в светлый дом богини.

У Шамхат, великолепной Ишхары, там своя горница; в горнице ложе, устланное мягкими шкурами, льняными тканями. Ведёт она своего нового друга прямиком к себе в горницу. Только зашли, ещё возлечь не успели – вдруг гул пошёл по всему дому, будто колотушками лупят по глине. Это могучий Гильгамеш шагает: он спешит к Ишхаре на ложе. Уже подошёл к порогу, ногой в дверь ударяет – чуть было не вышиб тяжёлую дверь… Да не тут-то было: навстречу Гильгамешу выходит Энкиду, на порог стал, преградил дорогу.

– Отойди! – рыкнул Гильгамеш. – Тут моё место!

– А ты кто такой? – в ответ ему Энкиду.

– Пропусти! Это моё!

– Твоё? Ну так возьми! Покажи силу!

– Возьму! И тебя, косматого зверя, на одну ладонь положу, другой прихлопну.

Схватились они, стали бороться.

Пыль столбом, стены трясутся. У обоих борцов жилы набухли, мышцы налились красной медью, глаза навыкате. Рычат, тяжко дышат, друг друга ломают – ни тот ни другой одолеть не может. Час борются, два борются. Наконец ухватил Энкиду Гильгамеша за ляжку, на плечо навалился, на одно колено поставил.

А сил уже нет у обоих.

Угомонились, отдышались.

– Ну, – говорит Гильгамеш, – хоть ты и не победил, но ты сильнее меня. Я думал, что нет мне равного, а теперь вижу: есть. Будь мне другом: куда я, туда и ты, куда ты, туда и я.

Обнялись они, помирились, и пошли они в дом царицы, в Эгальмах, к матери Гильгамеша, к мудрой Нинсун. Говорит ей Гильгамеш:

– Вот мой друг, которого прислали боги. По всей земле ищи – не найдёшь человека сильнее его. Он одолел меня, смирил моё буйство. У него сила – как у небесных воинов Ана. Нет у него ни отца, ни друга. Он никогда не стриг волосы, он в степи вырос, диким молоком вскормлен, ему нет равных. Благослови его быть мне братом.

Буйволица Нинсун благословила их, и они стали как братья.

Дерево Хулуппу, Гильгамеш, Энкиду и подземный мир

Хулупу – такое дерево. Не тополь, не ива, не самшит. Даже не кедр.

 
В те времена, когда небо простёрлось над землёй, вот когда;
когда земля легла под небом, вот когда;
когда Ан с собой небо унёс, вот когда,
а Энлиль себе землю забрал, вот когда;
когда Энки подземными водами поплыл, вот когда, —
тогда, в те предначальные дни, выросло это дерево.
 

Единственное такое – дерево Хулуппу. Оно выросло на берегу Евфрата Чистого. Оно пьёт воды Евфрата.

И вот в те времена Энки поплыл подземными водами. Он плывёт в лодке. Он – господин этих берегов. Вот к нему, к господину, меньшая братия кидается. К нему, хозяину, великие припадают. Меньшая братия – речные камушки, над которыми тростники колышутся. Великие – камни с гор, огромные камни, от которых берега сотрясаются. Вокруг лодки они кружатся, как мелкая рыбёшка. Перед носом лодки бежит волна, как стая волков, всё пожирает. За кормой буруны, словно львы, рычат, свирепствуют.

В то самое время одно-единственное дерево Хулуппу росло на берегу Евфрата. И вот ветер южный, буйный, налетает, ветви дерева ломает. От лодки Энки волна набегает, с корнем его вырывает. Евфрат течением его уносит.

Тогда женщина-богиня огорчилась, что пропало такое чу́дное дерево. Она с Аном-Небом советуется, Энки-царь с ней соглашается. И она идёт вдоль берега чистого Евфрата, находит дерево Хулуппу, берёт его в руки, приносит в Урук, в свой дом, в Э-Ану, в цветущий свой сад, и там его сажает.

Эта женщина – светлая Инана.

Много лет богиня, рук не покладая, за деревом ухаживает, глаз с него не спускает, ветки подрезает, корни поливает. Обихаживает она дерево, а сама мечтает:

– Вот вырастет это дерево, не тополь, не ива, не самшит, не кедр – дерево Хулуппу. Вырастет, станет толстым и прочным. И я сделаю из него себе удобное сиденье. И смастерю из него прекрасное ложе. Ну когда же, ну когда я на престол великолепный воссяду? Когда на ложе великолепное возлягу?

Дерево росло-росло – и выросло. Стало толстое и прочное, кору его не прорубить, ствол не расколоть. Вымахало высокое, вершину его не разглядеть. В земле распространилось, корни его не выкорчевать. В корнях его выкопала нору большая змея, которая не боится заклинаний. В ветвях птица Анзуд гнездо свила, вывела птенцов. А в самой сердцевине дева Лилит жилище себе устроила. Дева Лилит белозубая, сердце беззаботное. Она то поёт, то плачет, Инане спать мешает.

Всю ночь Инана глаз сомкнуть не может.

На рассвете небосвод озарился, в саду защебетали птицы, вышел из своих покоев Уту-Солнце. Сестра его светлая Инана побежала к нему жаловаться:

– Братец, братец! В безначальные дни, когда Ан небо унёс, когда Энлиль на земле воцарился, когда Энки в подземный дом поплыл, вот когда, – в то время росло дерево Хулуппу на берегу Евфрата. И вот ветер южный налетает, ветви дерева ломает, волна набегает, с корнем его вырывает, Евфрат течением его уносит. Я ходила берегом Евфрата, искала дерево Хулуппу, нашла его, принесла в свой дом, в цветущий свой сад. Там его посадила, много лет за деревом ухаживала, глаз с него не спускала, ветки подрезала, корни поливала. Всё мечтала: вот вырастет это дерево, станет толстым и прочным. И я сделаю из него себе удобное сиденье, смастерю из него прекрасное ложе. Вот прошли годы, выросло дерево. Гляжу: в корнях выкопала нору змея, в ветвях птица Анзуд гнездо свила, а в сердцевине Лилит-дева поселилась – то ли поёт, то ли плачет, мне спать мешает. Избавь меня от этой напасти!

Посмотрел Уту-Солнце на сестру, посмотрел на сад цветущий, где растёт дерево Хулуппу, – ничего не сказал, полетел дальше своим путём под небом.

Тогда пошла Инана светлая в свой дом, в Э-Ану. И видит: Гильгамеш могучий, жрец Кулаба, в ворота входит. Поспешила она к Гильгамешу, жалуется:

– Гильгамеш, братец могучий, сын Дикой Коровы! У тебя голова как у быка, у тебя грудь шесть локтей шириной, у тебя борода в три локтя длиной! У тебя ноги как тополи, у тебя ладони как медные клещи! Помоги мне, бедной, защити меня, светлую! В безначальные дни, когда Ан небо унёс, когда Энлиль на земле воцарился, когда Энки в подземный дом поплыл – в то время росло дерево Хулуппу при Евфрате. И вот ветер южный налетает, ветви дерева ломает, волна от лодки Энки набегает, с корнем дерево вырывает, Евфрат течением его уносит. Я ходила берегом Евфрата, искала дерево Хулуппу, нашла и принесла в свой дивный сад. Там его посадила, за деревом ухаживала, глаз с него не спускала, ветки подрезала, корни поливала. Всё мечтала: вот вырастет дерево, я сделаю из него себе удобное сиденье, смастерю из него прекрасное ложе. Прошли годы, выросло дерево. Гляжу: в корнях выкопала нору змея, в ветвях птица Анзуд гнездо свила, а в сердцевине Лилит-дева поселилась – то ли поёт, то ли рыдает, мне спать мешает. Я, светлая Осанна, потеряла покой. Помоги мне, Гильгамеш, светлой Осанне!

Гильгамеш – её родственник, на сетования откликнулся.

– Не печалься, светлая Инана, ступай в свою опочивальню. Я твоему горю помогу.

Подпоясался он медным поясом в талант[1]1
  Талант – мера веса, см. примеч. ниже.


[Закрыть] весом (ему ведь талант – всё равно что пушинка). Взял медный топор, своё оружие походное, а топор-то весом пять талантов с четвертью. Вступил в цветущий сад Инаны, подошёл к дереву Хулуппу. Видит: меж корней извивается змея, которая не боится заклинаний. Он её поймал, топором надвое перерубил. Наверху, в гнезде, птица Анзуд это увидела, испугалась, птенца своего схватила, крыльями взмахнула, с клёкотом улетела далеко-далеко, в горы, что на востоке. Из сердцевины дерева выскочила девица Лилит, закричала, зарыдала, убежала от Гильгамеша куда глаза глядят – с тех пор её никто в Уруке не видел.

А Гильгамеш махнул топором, дерево повалил, корни его разрубил, ветви его расщепил.

Прибежали сограждане, люди Ограждённого Урука, ветви дерева распилили, раскололи. Гильгамеш из ветвей собрал для чистой Инаны сиденье, из ствола смастерил для неё ложе. А из корней себе сделал волшебный шар Пукку, а из мелких веток волшебные палки Микку. Шар на середину улицы выкатывает, палками по нему лупит, подгоняет. Грохот стоит по всей главной улице Урука. Молодые парни, вдовьи сыновья, прибежали, стали шар палками катать, с Гильгамешем играть. С криками и воплями без устали по всей улице и по площади бегают и скачут. День скачут, ночь буянят – и на следующий день и ночь то же.

Загоревали жители Урука. Нет им покоя от Гильгамешевых игрищ, от деревянных колотушек. Матери-вдовы сыновей не видят, плачут, сёстры братьев жалеют:

– Отобрал у нас Гильгамеш наших братьев, матери– вдовы лишились последней опоры. Все они с Гильгамешем играют, шар из волшебного дерева катают, палками стучат. Братья наши отдают свои силы волшебному дереву. Не успевают матери сыновьям пищу приносить, замучились мы братьям воду подавать. И нам нет покоя ни днём ни ночью. Бедные мы, несчастные!

И так они плакали, что наплакали посреди Урука целое озеро. Солёные слёзы землю размыли, образовалась дыра. В эту дыру упали волшебные колотушки Микку, да и шар Пукку туда же скатился. Провалились глубоко– глубоко – в подземный мир.

Выбежал Гильгамеш из своего дома, смотрит – палок-то и нет, и шара. Заглянул в дыру, смотрит-смотрит – вон они лежат глубоко-глубоко, у ворот подземного царства. Хотел было их достать, руку тянул-тянул – не дотянулся, ногой искал-искал путь – не достал до дна.

Разгневался Гильгамеш, расстроился, аж позеленел от горя.

– Ах мой шарик-мячик из дерева Хулуппу, ох мои палочки! Игрой с ними я не насытился, стуком и громом не насладился! Если бы вы, деревяшки, лежали бы сейчас в мастерской плотника, то я бы жену плотника полюбил бы как мать родную, дочь плотника как родную сестру приголубил! Мои драгоценные вещи провалились глубоко, в подземный мир. Кто мне их вернёт, кто достанет?

Громко стенает Гильгамеш. Услышал Энкиду, пришёл на вопли друга:

– Господин мой дорогой, что ты так горько плачешь, своё сердечко пустяками печалишь? Подумаешь, какое горе! Я для тебя, для друга, спущусь в эту яму, в преисподнюю. Пукку твой тебе верну – это мне нипочём. Твои драгоценные палочки из подземного чертога Ганзир я тебе достану, ей-богу!

Гильгамеш перестал рыдать, задумался.

– Раз уж ты в подземное царство собираешься спуститься, я тебе дам совет, а ты хорошенько выслушай. К моим словам обрати свой разум! В светлую одежду не облачайся – а то они там тебя примут за скитающегося духа. Свежим жертвенным маслом не натирайся – на его запах они слетятся. Копьё с собой в подземную ограду не вноси – не то принявшие смерть от копья все вокруг тебя соберутся. Кизиловый посох не бери в свою руку – духи мёртвых тебя обнаружат и схватят. Обуви не надевай на ноги – нельзя шуметь в подземном мире, надо ступать беззвучно. Перед дорогой не целуй жену свою любимую, не бей жену нелюбимую, не целуй дитя своё любимое, не бей дитя нелюбимое. А не то вопли подземной тьмы тебя оглушат, привратники тебя силой во дворец затащат. У той, что лежит там, в покое Ганзира, у матери бога Ниназу, у той, что лежит на золотом ложе в сердцевине подземного чертога, у неё бедра прекрасные не покрыты полотняной одеждой, её белая грудь льняной накидкой не прикрыта, её голос звенит как красная медь. И волосы у неё как солома, она их граблями расчёсывает. Она тебя схватит, с собой положит.

Но Энкиду гордится своей силой. Он дружеского совета не послушал. Натёрся свежим жертвенным маслом из каменного сосуда, облачился в светлую одежду, на ноги надел тяжёлую обувь. Перед дорогой любимую жену облобызал, нелюбимую стукнул; дитятко любимое приласкал, нелюбимому дал затрещину. В одну руку взял кизиловый посох, в другую – копьё. Он спускается в Нижний мир, перед собой копьё бросает, прямо в ворота Ганзира. Он шумит, гремит, трещины от его шагов расходятся по преисподней. На запах масла слетаются подземные духи, гомонят: «Лови, держи его, духа-скитальца!» Принявшие смерть от копья все вокруг него собираются, подземные воины его хватают, тащат в покои царицы мёртвых. А она лежит на ложе, у неё лоно не прикрыто полотном, на плечи льняная одежда не накинута, титьки торчат, будто сосуды для благовоний. Её голос звенит как красная медь. А волосы у неё как солома, она их граблями расчёсывает.

Хочет Энкиду из подземного мира вырваться, наверх подняться – а не тут-то было. Не Намтар схватил его, не Азаг схватил его – земля схватила его. Не на поле битвы он пал, как доблестный муж, а земля схватила его и не отпускает.

Увидел Гильгамеш, что его друг пропал в подземном мире, поспешил в дом Энлиля, царя богов, в Э-Кур, что в городе Ниппуре. Шесть дней и ночей без отдыха шёл, на седьмой день добрался. Пал перед Энлилем, рыдает:

– Отче Энлиле! Вот какая беда приключилась. Мой деревянный шар к подземному дворцу провалился, мои чудные палочки из ветвей дерева Хулуппу к Ганзиру упали. Энкиду отправился, чтобы их вернуть, а подземный мир его и схватил. Не Намтар схватил его, не Азаг схватил его, не беспощадный стражник Нергала схватил его – подземный мир его схватил. Не на поле боя, как мужчина, он пал, подземная тьма его схватила. Помоги его оттуда вытащить.

А Энлиль молчит, ничего ответить не хочет.

Тогда побрёл Гильгамеш в Эреду, в дом Энки. Девять дней и ночей шёл, на десятый день добрался. Предстал перед Энки, жалуется:

– Отец наш Энки! Мой волшебный шар к подземному дворцу провалился, мои чудные палочки из дерева Хулуппу к Ганзиру упали. Энкиду отправился туда, чтобы их вернуть, а подземный мир его схватил. Не Намтар схватил его, не Азаг схватил его, не стража Нергала схватила его – подземный мир его схватил. Энлиля я просил – он не помог; помоги ты его оттуда вытащить.

Энки слова его выслушал, на плач его отозвался. Вызвал пресветлого Уту, сына богини Нингаль, к нему обратился:

– Светлый мой Уту, давай-ка, дыру подземного мира ради меня открой! Друга вот этого Гильгамеша, твоего сродника, из подземного мира вытащи!

Уту послушал мудрого Энки, открыл дыру подземного мира. Оттуда сильным ветром подуло, Энкиду из подземного мира вынесло.

Друзья обнимаются, целуются. Охают, вздыхают. Беседуют.

– Расскажи, Энкиду, какие ты там диковины видел.

– Не скажу, дружище, не хочу рассказывать. Если открою тебе тайны подземного мира, ты лишишься силы, семь дней и ночей будешь плакать.

– Да хоть изойду слезами, расскажи.

– Ну ладно. Видел я, что в теле моём, вот в этом, которое с тобой боролось, словно в грязном тряпье, кишели черви. Как щель в полу, тело моё заплыло гнилью.

– Вот горе! А отца единственного сына ты там видел?

– Да, видел.

– Каково ему там?

– Он сидит перед гвоздём, вбитым в стену, и горько рыдает.

– А того, у которого два сына остались, видел?

– Видел.

– Что он?

– Примостился на двух кирпичах, гложет чёрствую краюху.

– У кого три сына, видел?

– А он в жаркой пустыне цедит воду из дырявого бурдюка.

– А у кого четыре сына?

– А он как тот, кто запряг четырёх ослов в повозку.

– У кого пятеро?

– Он, как умелый писец-грамотей, уверенно вступает в дом собраний.

– А шестеро?

– Он бодр, как трудолюбивый землепашец.

– Ну а у кого семеро?

– Этот, как друг богов, сидит в кресле, наслаждается музыкой и плясками.

– Того, у кого не осталось вовсе наследника, видел?

– Да, видел.

– Каково ему там?

– Он грызёт хлеб, чёрствый, как растрескавшийся кирпич.

– Жену нерождавшую видел?

– Она выброшена как горшок, разбитый дураком-рабом.

– А юношу, который не снимал пояс с лона супруги, видел?

– Да, я дал ему верёвку, он над ней сидит и рыдает.

– А девушку, с которой муж не снимал одежды?

– Я ей подарил цветочек, она над ним склонилась и плачет.

– А того, кого и похоронить некому, видел?

– Он питается огрызками хлеба, выброшенного на улицу.

– Того, кто в расцвете сил умер, ты видел?

– Этот на ложе, где почивают боги, и он лежит там.

– А мертворождённых младенцев видел, которые имени своего не знают?

– И таких видел. Они бегают и резвятся вокруг золочёных столов, уставленных серебряными чашами с молоком и мёдом.

– А того, кто сгорел в огне, видел?

– Нет, такого я там не видел. У него нет призрака– духа, его дым вознёсся на небо.

Гильгамеш и Энкиду отправляются в заповедный лес за кедром

Утро.

Светлый Уту из-за края земли выглянул, лазурную шапку надел, по небу пошёл. Взял Гильгамеш козлёнка чистого, светлого, козлёнка рыжего, жертвенного, к груди прижал. Поднялся на стену, ладонь ко рту поднёс, кричит в небеса:

 
– И-Уту!
Идущему на небеса пешком
будь спутником и помощником!
В кедровые дебри держу я путь,
а ты заступником мне будь!
 

Уту с небес отвечает:

 
– Жизнь твоя – полная чаша.
На что тебе кедровая чаща?
 

Гильгамеш ему:

 
– Уту! Слово тебе скажу —
от жены утаю, а тебе скажу.
Страх, как коршун, меня терзает.
Тоски моей даже мать не знает.
Все мы – рыбы, смерть нам сети.
Бьёмся, пока не разорвётся сердце.
Люди идут, не знают куда,
как из раны кровь и вода.
Вниз со стены я глянул в ров —
полна ямина мертвецов.
Неужто и я туда же сойду?
Спаси меня, прапрадед Уту!
Никто, самый длинный, лбом не боднётся с небом.
Самый толстый уляжется – не покроет земли.
В путь! За бессмертием – как рыбаки за неводом.
Духи пустыни наши следы замели.
 

Это всё – присказка. Сказка только начинается.

Далеко за Евфратом, за хребтами Ливана, высоко на горе Бессмертных, насадил Энлиль кедровый лес. Великие кедры головами качают. Стволы их толсты, ветви корявы. Никто не смеет по ним топором ударить.

А стеречь этот лес был поставлен Хувава.

Хувава – он вот какой. Его слепила Нинхурсанг, великая Тиамат, из камней и глины. Энки вдохнул в него свирепое дыхание, как огонь. У него лапы как у льва; его туловище покрыто колючей чешуёй; у него когти как у грифа, а на голове рога как у буйвола; его хвост и его тайный уд заканчиваются змеиными головами. Ростом он как ливанский кедр – пятнадцать локтей. Меж глаз у него орёл гнездо совьёт. В пасть его может въехать повозка. Зубы у него из обсидиана, каждый размером с лопату. Когда он рычит – сотрясаются скалы; когда он воет – осыпаются шишки с кедров. У него восемь ног, и все они как стволы кедра; у него шестьдесят рук, и все они как ветви кедра. От его головы исходит семь сияний.

Никто не смеет войти в заповедный лес Энлиля на горе Бессмертных. А кто сунется – того убьёт страшный Хувава.

А лес-то там какой! Заповедный! Кедры могучие, стволы толстые, ветви раскидистые, верхушки кланяются небу. Из такого леса наделать бы брусьев и брёвен, натесать гладких досок – не то что престол для Инаны, весь храм Э-Ана можно заново отстроить, красно украсить, сотворить таким, каким он не бывал при дедах и прадедах, при Эн-Меркаре, при Мескиаггашере и до потопа.

Вот снарядить бы за кедровым деревом экспедицию!

Так можно своё имя прославить, от смерти спастись.

Это Гильгамеш думает такую думу. Сидит сложа руки и думает. День думает. Два дня думает. Неделю думает.

Ему нечего делать. Он построил стену Урука – такой стены нет ни у одного города. Он победил Агу, царя Киша, и провёл его в цепях по улицам. Он боролся с Энкиду, и Энкиду поставил его на одно колено, и потом они побратались. А теперь Гильгамешу нечего делать. Сидят они вместе с другом, с Энкиду, скучают. Даже не гоняют шары с молодцами, не пьют пиво, не поют песен. За молодыми жёнами не бегают. Всё это надоело Гильгамешу. Он сидит и тоскует, и с ним заодно печалится Энкиду.

Энкиду томится, оттого что нет ему дела, зря пропадает силушка. А Гильгамеш задумался о смерти. После того что услышал о подземном мире, он задумался от смерти. Отчего все люди умирают? И он, Гильгамеш, на две трети бог, на треть человек, – и он умрёт, что ли? Вот об этом он думает. День и ночь думает и дум своих разогнать делом не может.

А мужи Урука, Ограды Инаны, по углам меж собой совещаются.

– Гляди, Гильгамеш со своим косматым другом сидят, оба мрачные.

– Думу думают.

– Как бы не надумали чего на нашу голову! Начнут ещё какую-нибудь стену строить!

– Или воевать с царями стран – и наших сыновей от работы оторвут, на войну погонят!

– Или снова начнут плясать, играть и буянить и за нашими жёнами гоняться! Они вдвоём-то вдвое больше натворят безобразий!

– Надо нам снова идти к мудрой Нинсун. Пусть она придумает дело для своего сына и для этого второго, лохматого.

– Пусть она их обоих куда-нибудь сплавит от нас подальше!

– Родила от беса, так пусть теперь расхлёбывает!

Выбрали умных мужей и старцев, те пошли в Эгальмах к Нинсун. Сели перед ней, излагают.

– Так и так, – говорят, – твой сын и раньше не давал нам покоя, а теперь они вдвоём с этим красавцем сидят скучают. Это затишье перед бурей. Вдвоём они и вовсе нас всех замучают. Надо придумать для них какое-нибудь дело, чтобы они отправились его совершать куда-нибудь подальше, оставили бы нас в покое.

Нинсун, мудрая женщина, Дикая Буйволица, отвечает мужам и старцам:

– Есть у меня одна мысль. Надо их раззадорить на какой-нибудь подвиг. Задать задачу, непосильную для человека. Вот тогда они оба воспрянут духом, пойдут совершать несбыточное и оставят вас, бедолаг, в покое.

Помолчала и продолжает:

– Я вот знаю, мой сын что-то стал подумывать про лес Ливана, про заповедные кедры Энлиля. Мол, добыть бы такого леса, заново отстроить и украсить храм Э-Ана, сделать его таким, каким он не был при дедах и прадедах, при Эн-Меркаре, при Мескиаггашере и до потопа. Если они оба, Гильгамеш и Энкиду, отправятся в поход за кедром, то надолго покинут Урук. Правда, дело это опасное: божественный лес охраняет страшный Хувава. Жаль мне моего сына. Но боги милостивы, и вас мне тоже жалко. В общем, дарю я вам такую мысль: раззадорьте Гильгамеша на поход за кедром. Получится – хорошо; а нет – я не в ответе.

А Гильгамеш тем временем взошёл на стену Урука, стоит, глядит вдаль, затянул песню:

 
– Я построил стену Урука,
Вразумил спесивого Агу.
Было в мире мне одиноко —
Я обрёл в сопернике друга.
А теперь со стены, как из клетки,
Вдаль гляжу и тоскую.
Скучно!
Улететь бы туда, где кедры
В небо тычут свои макушки!
 

Энкиду тут же, рядом, слушает. Глазищи наполнились слезами: без дела сидит, ослабел телом и душой. Послушал-послушал, пригорюнился да и заплакал. Обнялись два друга, уселись рядом, за руки взялись, как дети. Два богатыря, два здоровенных детины друг другу слёзки утирают.

Гильгамеш говорит Энкиду:

– Почему твои очи наполнились слезами? опечалилось сердце? вздыхаешь так тяжко?

Энкиду отвечает Гильгамешу:

– Не могу так жить! Прямо хоть в крик кричи: «Без дела сижу, пропадает силушка!»

Гильгамеш помолчал, повздыхал, а потом и говорит:

– Вот что, друг мой, послушай. Далеко-далеко за Евфратом, я знаю, есть горы Ливана. Они все поросли тёмным кедровым лесом. А в лесу живёт свирепый Хувава. Знаешь что? Давай отправимся туда. Нарублю я кедра, которым заросли горы Ливанские, привезу в Урук, заново отстрою храм Э-Ану, вечное имя создам себе!

Энкиду покачал головой, говорит Гильгамешу:

– Слыхал я про эти горы и про этот лес. Когда я бродил вместе со зверьём степным, мне начирикали об этом птицы. Там лес огромный, на много дней пути. И как проникнуть в глубь заповедного леса? Там Хувава: его голос – ураган, его пасть – пламя, его дыханье – смерть. Зачем ты пожелал совершать такое? Неравен бой с Хувавой в его родном доме.

А у Гильгамеша уже разгорелось сердце, возвеселилась печень, он в ответ:

– А вот хочу в те горы подняться! Хочу в тот лес войти! В горы Ливана, в жилище Хувавы! У меня ли не найдётся боевого топора! А ты, коли боишься, иди позади, я пойду вперёд!

У Энкиду глаза заблестели, но он всё ещё пытается урезонить друга:

– Ну и как же мы войдём в заповедные дебри? Путь к тому лесу долог и тяжек, а в конце – верная гибель. Хранитель леса – настоящее страшилище, не то что мы: могуч, как сто быков, не спит, не дремлет ни днём ни ночью. Хувава! Уту-Солнце наделил его силой, Адду-Гром одарил его бешеным буйством. Зверь не зверь, человек не человек, словом – чудовище. Как бурный ветер, налетает, как потоп, всё на своём пути сносит. Его голос как ураган: волнует море, сотрясает землю. Откроет пасть – дрожит небо, трясутся горы, колеблются скалы, всё живое прячется в расщелины. Уста его – пламя, смерть – дыханье. А чтобы он получше стерёг лес кедровый, Энлиль дал ему в помощники семь молний, как семь змей: Страхи страшные, Ужасы ужасные: Страхи и Ужасы вокруг него вьются, шипят, воют. И кто входит в заповедный лес, на того они кидаются, давят, сковывают как бы цепями, тащат на расправу Хуваве.

Гильгамеш едва дослушал, отвечает другу:

– Кто из человеков видел смерть воочию – какая она? Кто из живых людей вознёсся на небо? Только боги и Солнце пребудут вечно, да пребудут ли – и то нам неведомо. А человек что? Мал и слаб, сочтены его годы, всё, что бы он ни делал, – всё уносит ветер! Назло смерти прославим своё имя! Вот ты сейчас боишься погибнуть – где же твоя отвага и ярость? Давай-ка я пойду перед тобою, а ты иди позади, подбадривай меня, кричи: «Иди, не бойся!»

Встал Гильгамеш, распрямился во весь рост, расправил богатырские плечи, глазами сверкает:

– Что ж! Погибну я – останется моё имя. Дети мои будут рассказывать своим детям: «Гильгамеш пал в бою со свирепым Хувавой!» И ты, когда к тебе, к старику, прибегут мои внуки и спросят: «Скажи, ты всё знаешь, что совершил наш дед и друг твой?» – ты расскажи им, ты им поведай мою славную участь!

Вскочил и Энкиду, крикнул зычным голосом, ударил по плечу Гильгамеша:

– Тем, что сказал, ты печалишь мне сердце! Пойду я с тобой, нарублю я кедра, вечное имя создам себе тоже!

– Друг мой, брат, вот и славно! Решено: отправимся вместе! Ну-ка, созовём мастеров, пусть оружие нам приготовят.

Вот они созвали мастеров со всего Ограждённого Урука, Овчарни Инаны. Мастера собрались, сели, работу обсудили, за дело принялись. Отлили здоровенные секиры, по четыре таланта весом вместе с рукоятью, острые, как горное стекло. Топоры они отлили весом три таланта. Кинжалы отлили богатырские: лезвия по два таланта, гарды по тридцать мин, рукояти из золота тоже по тридцать мин. Оружие, что несут Гильгамеш и Энкиду, весит по десять талантов у каждого[2]2
  Мина (шумер. ма-на), талант (шумер. гу) – меры веса, принятые на Ближнем Востоке в древности. Величины их менялись в зависимости от страны и эпохи. В шумерское время мина (60 сиклей, шумер. гин) составляла около 500 г; талант (60 мин) – около 30 кг. Таким образом, вес вооружения каждого из наших героев – примерно 300 кг.


[Закрыть]. С ворот Урука сняли они семь замков, девять щеколд. Услышав шум, народ собрался, столпился у ворот Ограждённого Урука. Гильгамеш вышел, встал перед народом. Собрались мужи, старцы пришли, на скамейках уселись. Возгласил Гильгамеш зычным голосом, такое слово к ним ко всем обращает:

– Слушайте, мужи и старцы Ограждённого Урука! Слушай, народ Овчарни Инаны! Я хочу идти в поход далеко-далеко, за тридевять гор, за хребты Ливана, хочу увидеть то чудище, слухом о котором земля полнится. Хочу найти его и победить в его собственном доме, в лесу кедровом. Пусть весь мир узнает, каков я герой – я, Гильгамеш, сын Лугальбанды, из Урука! Я там нарублю кедра, привезу в Урук, заново отстрою храм Э-Ану. И городу будет благо, и богам почёт, и сам себе вечное имя создам я!