Текст книги "Революция надежды"

3. Вера

Когда надежда нас покинула, жизнь кончена, с той лишь разницей, произошло ли это в возможности или в действительности. Надежда – это существенный элемент жизненной структуры, динамики человеческого духа. Она тесно связана с другим элементом структуры жизни – с верой. Вера вовсе не является ослабленной формой убеждения или знания; речь не о вере во что-то; вера – это убежденность в еще не доказанном, знание реальной возможности, осознание предстоящего. Вера рациональна, когда относится к знанию о реальном, но еще не родившемся; она основывается на способности к знанию и пониманию, проникающим за поверхность явлений и усматривающим суть. Подобно надежде, вера не предрекает будущего, это видение настоящего, чреватого будущим.

Положение о том, что вера есть уверенность, нуждается в оговорке. Это уверенность в реальности возможностей, а не в бесспорной предсказуемости. Ребенок может преждевременно родиться мертвым, может умереть в момент рождения, может умереть в первые две недели жизни. Таков уж парадокс веры: это определенность неопределенного[10]10
  В древнееврейском языке слово «вера» (emunah) означает «уверенность». «Amen» означает «конечно».


[Закрыть]. Это уверенность на языке человеческого видения и понимания, уверенность с точки зрения конечного действительного исхода. Нам не нужна вера в то, что научно предсказуемо, но и не может быть веры в невозможное. Вера базируется на нашем жизненном опыте, на нашем собственном преобразовании. Вера в то, что другие могут измениться, – результат опыта собственной возможности изменений[11]11
  Потребность в уверенности будет обсуждаться в главе III.


[Закрыть].

Между рациональной и иррациональной верой[12]12
  Значение терминов «рациональный» и «иррациональный» будет рассматриваться в главе IV.


[Закрыть] существует важное различие. В то время как рациональная вера – это результат собственной внутренней активности мысли и чувства, иррациональная вера представляет собой подчинение чему-то данному, принимаемому за истину безотносительно к тому, так это или не так. Существенную особенность всех иррациональных верований составляет их пассивный характер, будь объектом веры идол, лидер или идеология. Но и ученому надо быть свободным от иррациональной веры в традиционные идеи, с тем чтобы обладать рациональной верой в мощь созидающей мысли. Однажды его открытие «подтверждается», и ему не нужна больше вера, разве только для следующего шага, который он обдумывает. В области человеческих отношений «верить» в другого человека означает быть уверенным в нем по сути, то есть в надежности и неизменности его фундаментальных установок. В том же смысле мы можем верить в себя – не в постоянство собственных мыслей, а в наши основные жизненные ориентиры, в неизменность структуры нашего характера. Подобная вера обусловлена переживанием самости, нашей способностью с полным основанием сказать Я, чувством самотождественности.

Надежда – это умонастроение, сопровождающее веру. Вера не смогла бы продержаться без духа надежды. У надежды нет иной основы, помимо веры.

4. Стойкость

Есть еще один элемент структуры жизни, связанный с надеждой и верой, – это смелость, или, как называл его Спиноза, стойкость. Стойкость, пожалуй, менее двусмысленное выражение, поскольку сегодня смелость гораздо чаще используется, чтобы показать, что человек не боится умереть, нежели то, что он не боится жить. Стойкость – это способность противостоять искушению скомпрометировать надежду и веру, превращая их либо в пустой оптимизм, либо в иррациональную веру и тем самым разрушая их. Стойкость – это способность сказать «нет», когда мир хочет услышать «да».

Стойкость нельзя по-настоящему понять, пока мы не упомянули еще один ее аспект – бесстрашие. Бесстрашный человек не боится ни угроз, ни даже смерти. Но, как это часто бывает, слово «бесстрашный» охватывает ряд совершенно разнородных установок. Упомяну только три наиболее важных. Первое: человек может быть бесстрашным потому, что ему не дорога жизнь; жизнь для него не так уж много значит, поэтому он неустрашим, когда он подвергается опасности; но даже если он не боится смерти, не исключено, что он боится жизни. Его бесстрашие покоится на недостаточной любви к жизни; обычно не так уж он неустрашим, когда его жизнь не подвергается опасности. И в самом деле, зачастую он ищет опасных ситуаций, чтобы избавиться от страха перед жизнью, перед самим собой и людьми.

Вторая разновидность бесстрашия встречается у людей, живущих в симбиотическом подчинении идолу, будь то человек, институт или идея. Требования идола священны; они действуют с гораздо большей принудительной силой, чем даже жизненно важные телесные потребности. Если бы он посмел не подчиниться приказам идола или усомниться в них, он столкнулся бы с опасностью утратить свою тождественность с идолом; а это значит, что он подвергся бы риску оказаться в полной изоляции и, следовательно, на грани помешательства. Он решается умереть, потому что боится подвергнуться такой опасности.

Третий вид бесстрашия обнаруживается у полностью развитого человека, остающегося самим собой и любящего жизнь. Преодолев алчность, человек уже не цепляется ни за идолов, ни за вещи, а потому ему нечего терять: он богат, потому что пуст; он силен, потому что не является рабом своих желаний. Он может расстаться с идолами, иррациональными желаниями и вымыслами, ибо он в полном контакте с реальностью как внутри, так и вне себя. Если такой человек достиг полного «просветления», он совершенно неустрашим. Если он продвинулся к этой цели, но не достиг ее, его бесстрашие пока не будет совершенным. Но каждый, кто пытается двигаться к тому, чтобы по-настоящему стать самим собой, знает, что стоит сделать новый шаг к бесстрашию, как пробуждается безошибочно распознаваемое чувство силы и радости. Он чувствует себя так, как будто началась новая фаза жизни. Он может прочувствовать справедливость строк Гете:

 
Ich hab mein Haus auf nichts gestel
Deshalb gehoert mir die ganze Welt.
 
 
Свою обитель не связую я ни с чем,
Поэтому весь мир принадлежит мне.
 

Будучи основными характеристиками жизни, надежда и вера по самой своей природе направлены на преодоление status quo как в индивидуальном, так и в социальном плане. Такова уж одна из особенностей жизни, что последняя находится в процессе постоянного изменения и никогда не остается той же самой в любой данный момент[13]13
  Здесь не место обсуждать вопрос об определении органической жизни и неорганической материи, а соответственно и об их разграничении. Конечно, с точки зрения современной биологии и генетики традиционное различие уже под вопросом; но было бы ошибкой допустить, будто их различение вообще перестало себя оправдывать. Оно нуждается скорее в усовершенствовании, нежели в замене.


[Закрыть]. Коснеющая жизнь имеет тенденцию к умиранию; если застой полный, значит, наступила смерть. Отсюда следует, что жизнь в своем качестве движения склонна взламывать и преодолевать сложившееся положение вещей. Мы становимся сильнее или слабее, мудрее или глупее, храбрее или трусливее. Каждая секунда – это момент решения к лучшему или к худшему. Либо мы подпитываем свою лень, жадность, ненависть, либо лишаем их пищи. Чем больше мы их подкармливаем, тем сильнее они становятся; чем больше мы морим их голодом, тем они слабее.

Что верно для индивида, то верно и для общества. Последнее никогда не бывает статичным; если оно не развивается, оно разлагается; если оно не прорывается к лучшему за пределы status quo, оно меняется к худшему. Часто мы – отдельный индивид или люди, составляющие общество, – питаем иллюзию, будто мы могли бы остаться в покое и не переделывать сложившегося положения в том или ином направлении. Это одна из опаснейших иллюзий. Стоит нам замереть, как мы начинаем разлагаться.

5. Воскресение

Представление о личностном или социальном преобразовании позволяет нам, а то и побуждает нас заново определить значение слова «воскресение» безотносительно к его теологическому содержанию в христианстве. В своем новом значении, для которого христианский смысл был бы одним из возможных символических выражений, воскресение – это не творение другой реальности после реальности этой жизни, а преобразование этой реальности в направлении ее большей жизненности. И человек, и общество воскресают каждый миг в акте надежды и веры здесь и сейчас; каждый акт любви, осознания, сострадания есть воскресение; каждый акт лености, алчности, эгоизма есть смерть. Каждое мгновение существование ставит нас перед выбором: воскресение или смерть; и каждое мгновение мы даем ответ. Ответ заключается не в том, что мы говорим или думаем, а в том, что мы есть, как мы действуем, куда идем.

6. Мессианская надежда

Вера, надежда и посюстороннее воскресение нашли свое классическое выражение в мессианском видении пророков. Они не предрекают будущего, подобно Кассандре или хору в греческой трагедии; они видят нынешнюю действительность без помех со стороны общественного мнения и властей предержащих. Они не рвутся быть пророками, но испытывают непреодолимую потребность в том, чтобы выразить голос своей совести – своего сознания – для того, чтобы сказать, какие возможности они видят, показать людям альтернативы и предостеречь их. Вот и все, на что они способны. И уж самим людям решать, принять ли их предупреждения всерьез и что-то изменить или же остаться глухими и слепыми – и страдать. Пророческий язык – это всегда язык альтернатив, выбора, свободы, а не предопределенности на пути к лучшему или худшему. В наиболее сжатом виде пророческий выбор сформулирован в строке из Второзакония: «Жизнь и смерть предложил я тебе сегодня, и ты выбрал жизнь!»[14]14
  Подробно я рассмотрел природу пророческого выбора в книге «You Shall Be as Gods» (New York, 1967). Ср. также разбор в той же книге апокалиптической тенденции в европейской мессианской мысли в противовес подлинно альтернативной (P. 121ff).


[Закрыть]

В профетической литературе мессианское ви2дение покоилось на напряженности между тем, «что существовало или все еще было, и тем, что находилось в становлении и чему еще предстояло быть»[15]15
  Baeck L. Judaism and Christianity. New York, 1958.


[Закрыть]. Во времена после пророков значение мессианской идеи претерпело изменение, впервые дав о себе знать в книге пророка Даниила около 164 года до н. э. и в апокрифической литературе, не включенной в Ветхий Завет. В этой литературе содержится «вертикальная» идея спасения в противовес «горизонтальной»[16]16
  Эти термины были использованы Беком; Тейяр де Шарден попытался синтезировать эти понятия в книге «The Future of Man» (New York, 1964).


[Закрыть] исторической идее пророков. Акцент делается на преображение индивида и на катастрофический конец истории в финальном катаклизме. Апокалиптическое видение безальтернативно, предопределенно; в нем нет места свободе, один детерминизм.

Позднее в талмудической, или раввинской, традиции возобладало подлинно пророческое альтернативное ви2дение. На раннюю же христианскую мысль сильнее повлиял апокалиптический вариант мессианской мысли, хотя, как это ни парадоксально, церковь как институт обычно занимала позицию пассивного выжидания.

Тем не менее в понятии «второго пришествия» пророческое понимание сохранило жизненность, а пророческая интерпретация христианской веры вновь и вновь находит свое выражение в революционных и еретических сектах. Сегодня радикальное крыло римской католической церкви, как и различные некатолические христианские секты, проявляет заметную склонность вернуться к пророческому принципу, к его альтернативности, как и к представлению о том, что политическим и социальным процессам нужны духовные цели. Вне церкви наиболее значимым выражением мессианского ви2дения на светском языке был подлинно марксистский социализм, если бы только коммунистическое извращение Маркса не исказило его окончательно. В последние годы мессианский элемент марксизма заявил о себе у ряда социалистов-гуманистов, особенно в Югославии, Польше, Чехословакии и Венгрии. Марксисты и христиане включились во всемирный диалог, основанный на общем мессианском наследии[17]17
  Эрнст Блох в «Das Prinzip Hoffnung» («Принцип надежды») больше чем кто-либо еще вернул в марксистскую мысль пророческий принцип надежды. Многие современные гуманисты-социалисты внесли свой вклад в издание книги «Symposium on Socialist Humanism» (New York, 1965). Ср. также английское издание югославского журнала «Праксис» и международное обозрение «Диалог» под ред. Неннинга, изданное «Форумом» и содержащее диалог христианских и нехристианских гуманистов. Широко распространенное представление, будто Маркс был детерминистом в истории, откуда следует, что социализм неизбежен, на мой взгляд, некорректно. Впечатление детерминизма проистекает из некоторых формулировок Маркса, коренящихся в его пропагандистски-призывном стиле, который часто смешивают с аналитически-научным. Роза Люксембург, бывшая, наверное, самым блестящим интерпретатором теории Маркса, подчеркнула альтернативный характер его точки зрения в формуле о «выборе между социализмом и варварством».


[Закрыть].

7. Крушение надежды

Если надежда, вера и стойкость сопутствуют жизни, как же получается, что столь многие теряют их, причем людям нравится их собственное рабство и зависимость? Именно возможность такой потери и характеризует человеческое существование. Мы начинаем с надежды, веры и стойкости; они являются бессознательными, «необдуманными» свойствами спермы и яйцеклетки, слияния последних, роста плода, рождения. Но когда начинается жизнь, превратности окружающего мира и случайности начинают либо способствовать потенциалу надежды, либо мешать ему.

Большинство из нас надеялись быть любимыми не в том смысле, чтобы быть избалованными и пресыщенными, а в том, чтобы нас понимали, о нас заботились, нас уважали. Большинство из нас рассчитывали на возможность доверия. Будучи маленькими, мы не знали о таком человеческом изобретении, как ложь, и не только о лжи с помощью слов, но и о способности лгать с помощью голоса, мимики, глаз, выражения лица. Как же подготовиться ребенку к этому специфически человеческому искусству – лгать? Большинство из нас вынудили осознать – кого более, кого менее жестоким способом, – что люди часто имеют в виду не то, что говорят, а говорят противоположное тому, что имеют в виду. И не только «люди вообще», а те самые люди, которым мы больше всего доверяли: наши родители, учителя, руководители.

Мало кому удается избежать того, чтобы в ходе развития их надежды не оказались в чем-то обманутыми, а то и полностью рухнувшими. Может быть, это и хорошо. Если бы человек не пережил разочарования в своих надеждах, как бы удалось его надежде стать сильной и неугасимой? Как бы он избежал опасности превратиться в оптимиста-мечтателя? Но с другой стороны, надежда часто подвергается столь полному разрушению, что человек никогда уже не сможет восстановить ее.

В действительности ответная реакция на крушение надежды варьируется в широких пределах, зависящих от многих обстоятельств: исторических, личностных, психологических, органических. Многие, а возможно и большинство, реагируют на разочарование в своих надеждах, подстраиваясь под оптимизм рядового человека, уповающего на лучшее и не удосуживающегося признать, что может случаться не только хорошее, но, пожалуй, и наихудшее. Если уж кто-то свистнет, такие люди тоже свистят, и вместо того, чтобы прочувствовать безнадежность, им кажется, что они участвуют в своего рода общем хоре. Они урезают свои требования так, чтобы можно было их выполнить, и даже не мечтают о том, что кажется им недосягаемым. Они – хорошо приспособленные члены стада, они никогда не чувствуют безнадежности, потому что никто, похоже, ее не испытывает. Они являют собой картину особого рода покорного оптимизма, который мы встречаем у столь многих представителей современного западного общества, причем оптимизм обычно осознан, а покорность – бессознательна.

Еще одно следствие крушения надежды – «ожесточение сердца». Мы видим многих людей – от малолетних правонарушителей до видавших виды эффектных взрослых, – которые в какой-то момент своей жизни, может, в пять, может, в двенадцать или в двадцать лет, не смогли больше выносить обид. Некоторые из них, как при внезапном прозрении или превращении, решают, что с них хватит, они больше ничего не будут чувствовать, и никто больше не сможет обидеть их, зато они сами смогут обижать других. Они могут жаловаться на то, что им не удается найти друзей или кого-то, кто любил бы их, но это не невезение, это судьба. Утратив сострадание и проникновенность, они неспособны никого растрогать, но и их самих ничто не трогает. Их жизненный триумф сводится к тому, чтобы ни в ком не нуждаться. Они испытывают гордость за то, что их ничто не трогает, и удовольствие от способности обижать других. Делается это преступными или законными способами, в гораздо большей степени зависит от социальных факторов, нежели от психологических. Большинство из них остаются как бы застывшими и, следовательно, несчастливыми до конца жизни. Не так уж редко случается чудо и наступает оттепель. Просто, может быть, им встретится человек, в чью заботу или заинтересованность они поверят, и перед ними откроются новые грани чувств. Если им повезет, они оттаивают полностью, и зародыши, казалось бы, разрушенной надежды возвращаются к жизни.

Другим, гораздо более драматичным результатом рухнувшей надежды являются разрушительность и насилие. Именно потому, что люди не могут жить без надежды, тот, чья надежда полностью разрушена, ненавидит жизнь. Поскольку он не может сотворить жизнь, он хочет уничтожить ее, что лишь немногим менее чудесно, но что гораздо легче выполнить. Он хочет отомстить себе за свою несостоявшуюся жизнь и делает это, ввергая себя в тотальную деструктивность, так что не имеет особого значения, разрушает ли он других или сам подвергается разрушению[18]18
  Эту проблему, а также другие проявления деструктивности я подробно рассмотрел в книге «Анатомия человеческой деструктивности».


[Закрыть].

Обычно деструктивная реакция на крушение надежды встречается среди тех, кто по социальным или экономическим причинам отлучен от удобств, которыми располагает большинство, и кому некуда идти в социальном или экономическом смысле. Экономические неурядицы – не первопричина, приводящая к ненависти и насилию; ею является безнадежность положения, повторный крах перспектив, что так способствует насилию и деструктивности. Действительно, не приходится сомневаться в том, что группы, настолько обездоленные и отверженные, что их даже нельзя лишить надежды, потому что им не на что надеяться, менее склонны к насилию, чем те, кто видит возможность надежды, но в то же время понимает, что обстоятельства не позволяют их надеждам осуществиться. С психологической точки зрения разрушительность – альтернатива надежде, так же как влечение к смерти – альтернатива любви к жизни, а радость – альтернатива тоске.

Но не только индивид жив надеждой. Народы и общественные классы живут благодаря надежде, вере и стойкости, а если утрачивают этот потенциал, то исчезают либо из-за недостатка жизнестойкости, либо из-за практикуемой ими неразумной разрушительности.

Следует принять к сведению, что развертывание надежды или безнадежности у индивида в значительной мере определяется наличием надежды или безнадежности в обществе в целом или у данного класса. Каким бы ни было крушение надежды у индивида в детстве, если он живет в период надежды и веры, его надежда возгорится с новой силой; с другой стороны, человек, опыт которого влечет его к обнадеженности, часто склоняется к подавленности и безнадежности, если его общество или класс утратили дух надежды.

Сегодня надежда стремительно исчезает в западном мире, и так по возрастающей с начала Первой мировой войны, а что касается Америки, возможно, даже со времени поражения антиимпериалистической лиги в конце прошлого века. Как я уже сказал, безнадежность прикрывается оптимизмом, а у некоторых – революционным нигилизмом. Но что бы человек ни думал о себе, это не имеет особого значения в сравнении с тем, что он есть, что он действительно чувствует, тогда как большинство из нас не отдают себе отчета в том, что мы чувствуем.

Здесь налицо все признаки безнадежности. Взгляните на скучающее выражение лица обычного человека, отсутствие связи между людьми, даже когда они отчаянно стараются «установить контакт». Обратите внимание на неспособность составить серьезный план по преодолению дальнейшего отравления воды и воздуха в городе и по предотвращению голода, ожидаемого в бедных странах, не говоря уж о неспособности избавиться от ежедневной угрозы жизни и планам всех нас – термоядерного оружия. Что бы мы ни говорили и ни думали о надежде, наша неспособность действовать или составлять планы в пользу жизни выдает нашу безнадежность.

Не так уж много мы знаем о причинах этой возрастающей безнадежности. До 1914 года люди думали, что мир – безопасное место, что войны с их полным пренебрежением к человеческой жизни остались в прошлом. Но вот произошла Первая мировая война, и каждое правительство лгало насчет ее мотивов. Потом наступила гражданская война в Испании, сопровождаемая комедией притворства как со стороны западных государств, так и со стороны Советского Союза; потом террор сталинской и гитлеровской систем; Вторая мировая война с ее полным игнорированием жизни граждан и война во Вьетнаме, где на протяжении нескольких лет американское правительство пыталось использовать свою мощь, чтобы сокрушить маленький народ во имя «его спасения». Но ни одна из великих держав так и не сделала того единственного шага, который обнадежил бы всех: ни одна не избавилась от собственного ядерного оружия, доверившись благоразумию других, тому, что им хватит здравомыслия, чтобы последовать ее примеру.

Но есть и другие причины возрастающей безнадежности: формирование полностью бюрократизированного индустриального общества и бессилие индивида перед лицом организации, о чем речь пойдет в следующей главе.

Если Америка и западный мир будут и дальше пребывать в состоянии неосознанной безнадежности, отсутствия веры и стойкости, можно предсказать, что они не смогут противостоять искушению нанести большой ядерный удар, который покончит со всеми проблемами: перенаселенностью, тоской, голодом, потому что он разделался бы со всей жизнью.

Движение к такому общественному и культурному укладу, при котором верховодит человек, зависит от способности вступить в борьбу с нашей безнадежностью. Прежде всего мы должны ее осознать. Кроме того, мы должны выяснить, есть ли реальная возможность изменить нашу социальную, экономическую и культурную жизнь в таком направлении, которое позволит снова надеяться. Если нет такой реальной возможности, тогда действительно надежда – сущее безрассудство. Но если реальная возможность есть, тогда возможна надежда, основанная на изучении новых альтернатив и вариантов и на совместных действиях по осуществлению этих новых альтернатив.