Текст книги "Я жизнью жил пьянящей и прекрасной…"

04.09.<1939> Нью-Йорк, ночью

29 августа тяжелые известия. 30-го в полдень выехали из Парижа в Шербург. С тяжелым сердцем. «Куин Мэри» сошла на набережную. Большая и надежная. В эти дни почти не слушал радио. Без газет. Число пассажиров в три раза больше. Библиотека и прочие корабельные помещения превращены в спальни. Подобно бомбе – известие о вторжении в Польшу. Объявление войны Англии. Надежда, что не возникнет враждебности. Медленно ползущее начало войны. Тишина в салоне, где принимаются последние известия. Заикающийся король Англии. Сегодня утром прибытие. Со вчерашнего дня шли зигзагом из-за подводных лодок и в сопровождении военных судов. Известие о том, что пароход «Атения» торпедирован.

Люди от Джо Кастерс на причале приехали за чемоданами. Звонок Пуме. Типично, после волнений занята мелкими заботами. Где устроить ребенка, что с Тами и т. д. Разочарование. Позвонил еще раз. Хотел с ней поговорить о себе. Я был скован. Говорил о ее знакомых. Ее взволновало известие о том, что Руди без Тами не приехал бы. Не могла этого понять. И не хотела. Если бы он ее оставил, Тами ушла бы с русским, который добивался ее последние месяцы, предлагал ей выйти за него замуж и уехать с ним в Берлин.

Вечером меня охватил гнев по поводу такого приема. Когда Пума позвонила ночью, мы с ней серьезно разругались. Она плакала, утверждала, что я ее неверно понял. Утром еще один звонок. Так называемые оправдания. Почти не спал. Дрожащий город с башнями.

10.09.<1939. Супер-Чиф, Чикаго – Лос-Анджелес> три часа пополудни

Все еще в поезде. Слышал вчера вечером о ливнях в Аризоне. Рельсы на десять километров под водой. Объезд. Предположительно на три часа дольше. Сегодня это значит уже двенадцать часов. Поезд еле тащится. Даже объездные пути сильно залиты водой. Много остановок. В Юме сидящие на корточках индейские женщины. Крупные удивительные лица. Каждое из них – не как в городе, в спешке сделанные по одному шаблону. Великолепные цвета – бронзовые лица, платья такой удивительной синевы, палевой красноты и цвета охры. Сидят на корточках, как будто навечно, а не просто на время присели.

Жара. Всюду лужи на дороге, потрескавшейся от солнца, сырая, песчаная почва. За Юмой руины скальной тюрьмы – живописно, кактусы, среди которых высокие кактусовые колонны. Индейцы, индейцы, с тяжелыми ногами. Жилища из глины – рядом печи, округлые. Кучи старых жестянок, сосудов, шаткие деревянные строения, окна с сетками от мух – жилье негров и индейцев.

Пустыня. Бесконечная. На горизонте горы. Красноватые, синие под ярким солнцем. Вдруг пальмы с толстыми стволами, олеандры, окружают дощатые сараи. Несколько хороших автомобилей. Машины лучше, чем дома.

Шесть часов, дымный закат солнца, красноватый и синий. Пальмы. Кажется, что пустыня за нашими спинами. Зеленые луга, выныривают деревья. Небольшой поселок. Мы останавливаемся и чего-то ждем. Такое чувство, что мы никогда не доедем. Как будто и здесь тоже начало войны. Юноши в синих комбинезонах окружают поезд. Один из них в желтых штанах, при этом в красной как киноварь шапке. Удивительно, как многообразно у них у всех чувство цвета. От самого простого до самого яркого.

Много думал. Много упреков к себе, со многим смирился, многое забыл. Не знаю, что будет. Нет ясности – даже в самом себе. И слишком много энергии.

С 1 сентября больше не курю. И в это тревожное время.

13.10.<1939. Лос-Анджелес>

Простое объяснение: причина тревоги – Пума, которая мне нужна и которую не люблю. Ее отношение ко мне более нестабильное, чем мое к ней, – это тревожит. Она более эгоцентрична и более эгоистична – это напрягает. Все это исчезает в тот момент, когда я действительно властвую над ней. Но кто хочет к этому стремиться? Это мне уже известно из прежнего опыта, так зачем хотеть еще? Я чувствую, что с ней все идет к концу. Я могу с самим собой, возможно, жить – Пума не может, даже с другим долго не может. Все это приведет ее к Руди С.

Последние дни еще можно терперь. Все терпимо, если я ее не воспринимаю слишком серьезно и нахожусь в хорошем настроении. Пума хочет, чтобы ее воспринимали очень серьезно и очень несерьезно. Позавчера и до этого я был на теннисе; Пума довольна. Вчера вечером Пума не в духе – ее раздражало мое хорошее настроение, и ей не понравилось объяснение, что мое состояние вызвано работой. Она читала газеты и заснула на софе, позже я ее перенес.

От Петер ничего. Снова дал ей телеграмму. Также Файльхену и Розхен. Удивительно – такое чувство, что все это больше не вернется.

Война затягивается; но становится темнее. Возможно, я заблуждаюсь, но надежды мало. Даладье и Чемберлен отклонили предложение Гитлера. Этого следовало ожидать.

27.10.<1939. Лос-Анджелес>

Несколько дней подряд Пума на ночной работе. Приходила между часом и тремя домой. Начал снова писать книгу об эмигрантах^*. Между тем, моя собственная эмигрантская судьба. Петер еще на Эллис-Айленде^*; наши паспорта признаны недействительными Панамой; Петер свой забрала. Попытаюсь получить разрешение на пребывание на один-два месяца и еще что-нибудь предпринять. Только выяснил, что об этом уже стало известно одному из информационных агентств. Постарасюь добиться результата через Мехико.

Пума вчера вечером в первый раз ушла одна из студии обедать со своим партнером^*. После этого рассказывала, как очарователен, великолепен и прочее этот Альфред. Там были эти голубые^* и Клемент. Пума стояла еще какое-то время несколько нерешительно, когда уходили голубые, но Клемент остался, чтобы послушать пластинку Логтона с ролью Рембрандта. Пума исчезла, я был несколько безучастным и холодным. Наконец, ушел и Клемент, и мне показалось, что Пума еще блуждает вокруг дома, как призрак, и слушает. На самом деле она, скорее всего, давно уже спала со спокойной душой. Я ее еще не видел, так как она ушла рано утром и ко мне не заходила.

Головная боль. Боль в области сердца. Все-таки страдаю от того, что все так уходит, все! Не то, что есть кто-то другой, так волнует меня, но то, что так уходит чувство. От него едва уже что-то осталось.

31.10.<1939. Лос-Анджелес>

Вчера утром промелькнула Пума и исчезла в студии. Днем звонок от Клемента: адвокат Леви из Нью-Йорка, который занимается нашими иммиграционными делами, сообщил, что появились трудности с приездом Петер, поскольку в департаменте Вашингтона над этим поработала Пума. Считаю это невозможным, но Пуму я еще не видел. Вечером поделился этим с Этторни Вилл О’Коннором. Он сегодня улетает. Пума позвонила в десять вечера – должна еще работать. Обещала вскоре прийти. Но она уже в половине восьмого попросила принести ей тайно в студию платья и до половины пятого ночи не была дома. Я был несколько возмущен, огорчен и в то же время испытывал любопытство. Около четырех часов услышал ее машину, шаги под моим окном, как будто кто-то ее провожает, вновь шаги, и машина отъехала.

06.11.<1939. Лос-Анджелес>

Жизнь идет дальше. Пума опять отсутствует дома. Всегда возвращается около одиннадцати. Был весь день раздражен, потому что Ст.^* не позвонил. На следующий день успокоился. Сегодня снова раздражен, потому что он позвонил ей только утром, послал цветы, но вечером не позвонил. Развлекаюсь и отвлекаюсь. Работаю^*. Сегодня она весь день была раздражена, спускалась к ребенку, вернулась, села, говорила о Ст., пыталась сорваться на мне, прошла вместе со мной к себе, сбросила фото Стюарта, наговорила глупостей, вышла из себя и легла спать. Меня это уже не трогает.

Петер вырвалась. Трения с адвокатами. Придется ехать в Мехико. Возможно, она получит месяц-два на пребывание. Говорил с ней по телефону вчера и сегодня. Вчера еще была подавлена, сегодня уже повеселей.

22.12.<1939. Лос-Анджелес>

Пума еще в постели. Пытался что-то выяснить через Мехико^*. Старался примириться. Избегал дружелюбно и открыто любой дискуссии. Сижу, болтаю, забочусь о ней и пропускаю мимо ушей ее попытки предложить себя. Вспоминается ее отвратительная болтовня с Цуком^* по телефону, когда призналась, что, если так уж нужно, может сама себя удовлетворить в постели. Бравая сучка! Сокол Юсуфа^*. Вчера купил пластинку. Концерт для скрипки и фортепьянный концерт ми-мажор Бетховена. Родина. Странное божественное чувство: попасть домой из чужого, будоражащего, порой постыдного приключения к себе самому, и таким образом к миру, к жизни, которая сияет и ждет. Все было правильно – болтовня, возбуждение, обманы, скука, халтура для кино, неудачи, – чтобы это увидеть, проглотить, познать. Но теперь довольно. Это еще не кончилось, но с этим надо кончать. Я все это выдержал, и жизнь снова передо мной с тысячью дверями, короткая и великолепная. К чему сидеть в супружеской келье, как вечно верный второй, когда всего столько в мире ждет тебя, чтобы произойти с тобой впервые. Сокол Юсуфа, расправь крылья и лети! Не трепыхайся больше!

21.01.<1940. Лос-Анджелес> воскресенье

Дни идут. Пуму пока можно терпеть. Вчера вместе с ней прошел первые восемь глав книги^*. Кое-что изменил. Она была очень заинтересована. С четырех часов утра до двух часов ночи. После работы еще болтали. До четырех часов ночи. Она сказала, что я могу спать у нее. Я нашел отговорки. Позже сама пришла ко мне.

05.02.<1940. Лос-Анджелес>

Спал хорошо. Весь день в порядке. Днем выходил послать цветы Зорине^*. Видел белые и алые орхидеи, в первый раз после Парижа, где они ночью хранились в ванне; послал их Пуме, как маленькое, светлое воспоминание.

Позвонил ей, потому что у нас была договоренность с Вики Баум. Она захотела пойти со мной, хотя я вел себя, как будто она вовсе не хочет этого. Зашел за ней. Она созвонилась с Руди С. Узнала, что Тами беременна. Однако Свинти говорил, ей сделали перевязку яичников. Новые проблемы с разводом, женитьбой и т. д. Стала говорить об этом. Я отмалчивался.

Милый сельский дом. Вики Баум. Отцвела, но не отчаивается. Нечистокровный ирландский терьер с хорошим окрасом. Видел много вещей с Бали. Много новых. В. Баум рассказала мне о своих путешествиях, книгах и т. д. Появился ее лысый муж; выразительная пустота в лице музыканта; не совсем так, но все-таки. Сын, племянники и пр. Дом полон. Странно, давно такого не видел.

Вечером к Бэзилу и Уиде Рэтбоун. Вечеринка с Рубинштейном и Стоковским^*. Много народу. Очень хорошо обустроенное место. Столовые подбиты золотыми материями, снуют музыканты. Ноты из полонеза Шопена. Стеклянные столы с зеркалами, стеклянными канделябрами, длинные листы с нотами Шопена, куда вписаны имена гостей. На главном столе стеклянный рояль, наполненный ландышами, стеклянные скрипки и т. п. Все подготовлено с отменным вкусом. Рубинштейн днем играл Шопена.

К моему удивлению, у меня оказалось место хозяина дома. Рядом со мной Бет Дэвис и Пума. Кроме них, Кей Фрэнсис, Кендел Майлстоун, Бромфилд, Мамулян, с которым болтает Пума, Оливия де Хэвилленд, объект в разной степени нашего с Пумой интереса, Регги Гарденер, Бойерс, Стоковский, мягкий, старый мим, и Илона Мэсси, блондинка из Венгрии, которая сказала, что любит меня, еще не зная моего имени. Играл Рубинштейн, одержимо, хорошо – выглядел немного уставшим, напряженным, Чаплин сидел возле него на полу, рассказывал случаи из своего фильма «Диктатор». Позже Дороти де Фрассо, веселая, циничная, беззубая.

Около четырех Пума разделась, стала читать газеты, была довольно спокойна. Я устал, разболелась голова, ничего не хотелось, ни терпеть, ни спорить, поцеловал ей холодно руку и ушел. Чувствовал холодное дуновение за спиной – гнев, удивление и что-то еще. Может быть, ничего.

Во всяком случае, мне все меньше нравятся ее сцены. Может быть, она думает, что все уже позади благодаря цветам и тому, о чем мы говорили. Но для меня все это еще ничего не значит.

04.03.<1940. Мехико-Сити^*>

Вылет. Незаметный. Машущая Пума в освещении. Потом город. До горизонта ковер световых орнаментов. Тьма, шипящая в капканах пропеллеров. Мехикали. Освещенное летное поле. Мои документы. Телефонный звонок с американской границы. Я перешел. Показал визу в панамском паспорте. Назад. Красная линия горизонта. Мы взлетаем. Солнце встает над голубой равниной. Синие тени гор, как волны. Справа всплывает побережье Тихого океана. Завтрак в самолете. Часы перевел на два часа вперед. В полусне. Следующая остановка. Забыл название. Пограничный контроль. Добродушный чиновник сказал мне, что я в Мексике популярен. Два очень красивых индейских ребенка в белых грязных платьях. Девушка, идущая от станции по песчаной улице навстречу невидимому селению, – крепкая, неторопливая, как зверь, тревога природы, ловушка, плечи, покачивающийся зад, равнодушная надежность земли. Я смотрел ей вслед, думал о Пуме, освобожденный, и чувствовал: многое открывается, стоит только преодолеть толику тоски по родине. Индейские юноши в синих комбинезонах. Ясный солнечный воздух пустыни. Звон колокола – команда на борт. Второй – для пассажиров. Внизу – город. Серые глиняные дома, среди них квадратные, синие, розовые. Долгий полет над Сьеррой. Не видно ни человека. Горы. Колет в ушах и горле. Обед в картонках. Хорошо. Океан. Синий. Побережье. Мазатлан. Посадка. Двадцать минут отдыха. Смена пилотов. Дальше. Горы. Гвадалахара. Кожаные кресла, пестрые. Сигареты. Жаркое солнце. Короткие остановки. Увидел первый сосуд с текилой. Дальше. Полтора часа. Внизу широко раскинутая, серая, под ставшим вдруг серым небом глубина Мехико-Сити.

Петер в аэропорту. Тонкая, немного жалкая. Кармен Фигуэрас, подруга Долорес^*, с незнакомкой тоже здесь. Хотела встретить меня. Увидела Петер. Решила, я в хороших руках. Я в этом не был уверен. Предъявил паспорт эмигранта. В отель «Ритц». Только одно название. Жалкий ящик. Две ужасные комнаты, но тем не менее. Телеграммы Пуме. Одна уже в пути. Две в аэропорту. Вечером она позвонила. Завтрак с Петер. Рассказывала о своих делах. Все жалобы и огорчения.

Вчера шатался везде. После обеда к знакомым Петер. С ними в «Буллфайт». Третий ряд. Пришли как раз вовремя, чтобы увидеть парад. Первый бык. Черный, растерянный. В его спину воткнуты несколько пестрых лент. Знаки владельцев быков. Матадоры Луис Карлос, по прозвищу Солдат, Гарца, лучший в Мексике, и третий, в ярко-красном. Кастро, голубой. Увидели восемь быков. Ярко-красные накидки с желтым подкладом. Бандерилльерос. Гарца ничего не показал. Был страшно освистан. Лучиано Контрерас, немного толст и неуклюж, очень хорош. Солдат показал первоклассный бой. Неподвижные вероники [3]3
  Название этому приему дал образ Вероники, держащей в руках плащаницу, на которой отпечатался лик Христа. Он является базовым в бое с капоте, а также самым популярным при «встрече» быка. Тореро, держа капоте обеими руками, вызывает на себя быка, выставляет вперед капоте и отводит назад противоположную ногу. Таким образом он заставляет быка атаковать. По окончании выдвигается та нога, которая была сзади, – тореро оказывается в позиции для очередной вероники. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Убил быка классически; кровь полилась из пасти, и он рухнул на землю. Некоторые быки снова поднимались на ноги. Даже после удара в затылок. С последним быком Солдат и Контрерас обменялись верониками. На коленях гипнотизировали быка, повернулись к нему спиной, отползли от него, выполнили веронику, пропуская быка на волосок мимо себя. Поцеловались, показали театр, прошлись картинно по широкой арене, публика бушевала – вдруг бык оказался позади них, они галопом перескочили через барьер, снова вернулись, снова бык, и опять прочь от него. Солдату достался последний бык. Он упал, выполняя веронику, бык над ним. Солдат захромал и все же под аплодисменты взял шпагу, чтобы убить животное. Сделал несколько вероник вплотную к барьеру. Появились бандерилльерос. Последний бык принадлежал Контрерасу. Солдат получил за классно убитого быка хвост и оба уха – высшая награда.

Матадоры хорошие, смуглые, мужественные лица, элегантные. Красивые костюмы. Пикадоры – один, с центнер весом, Санчо Панса; лошади защищены, но все же одной разорвали заднюю ногу, поломали ребра и нанесли другие тяжелые внутренние повреждения. За нами сидели американцы.

Выпивали у знакомых Петер. Смотрели снимки Кэрри под блюз. В отель. Еще выпили. Обедали в отеле. Позже позвонил Пуме. Не было дома. Вернулась только около часа. Сказала, была с ребенком в кино.

Сегодня в полдень в Министерстве иностранных дел. Синьор Петета. Младший государственный секретарь. Отправил нас к своему секретарю в Министерстве внутренних дел. Небольшое здание; в него можно войти, обойдя по веранде. Сфотографировался в индейской лавке. Отложили секретаря. Придется снова идти к нему в четверг. Пили в баре текилу-коллинз. Хороша. Крепка. Перекусили слегка. Петер все еще как стекло, неестественно. Поспал. Писал. Вечером были в соборе. Нищие. Старая женщина с удивительными глазами.

Дополнение: Беверли-Хиллз. Один день у Фелиситас Резничек. Позже присоединилась Пума. Но ничего не говорила. Один день у Рут. Цветы в день рождения. Оба, впрочем, в один и тот же день. Бриг отправился на Гавайи. Отель «Ройал Гавайан». С удовольствием отправился бы вместе с ним. Но снова не удалось.

06.03.<1940. Мехико-Сити>

Вчера в пять часов вечера страховка и полиция. У Петер украли большое бриллиантовое кольцо и одну клипсу. Еще до моего возвращения. Позже пили чай в американском посольстве. Посол Дэниэльс. Толстая пожилая женщина. Приветливая, сидела в удобном кресле. Потом с Петер в баре. Произошла неизбежная ссора; ее рассказы об Эллис-Айленд всегда заканчивались одним: пока она страдала, я развлекался в Голливуде. Я пытался ей объяснить, что это не так. Что мы заключили брак, чтобы она могла получить финансовую и прочую поддержку, которую она вовсе не ценила. Серьезная ссора. Первый развод якобы не должен был произойти и т. д. Я сказал ей, что мы больше не будем жить вместе; но мы можем, тем не менее, оставаться друзьями. Черт знает, что творится в ее голове: она не хочет оставаться одна, боится этого, но я не считаю это причиной для совместной жизни. Она упрекнула, что с тех пор, как я здесь, я не сказал ей ни одного доброго слова. Это верно.

Я позвонил Пуме. Она была сердита, потому что я за день до этого не дал знать о себе. И что я с Дженни. Заявила мне, что я мягок и т. д. Так теряют женщин, если не могут решиться на развод и т. д. Она уйдет от меня к Орсону Уэллесу. И в том же духе. Холодно попрощались.

Типичная ситуация. Две женщины. Обе имеют претензии. Ссора с обеими. И, собственно, я ни к одной из них уже не стремлюсь. Даже к Пуме с ее характером Ксантиппы [4]4
  Жена Сократа, известная своим тяжелым характером. Ее имя стало нарицательным для сварливых и дурных жен.


[Закрыть]. Падальщик сказала мне: «Ландграф, будь стоек!» Мне надо быть таким, но по отношению к ней. И работать.

07.03.<1940. Мехико-Сити>

Вчера в одиннадцать часов полиция у Петер. На этот раз начальство. С хозяином отеля. Потом у меня. Что я думаю по этому поводу? Ничего. Подозреваемый Цапперт, который живет здесь и время о времени встречался с Петер. В полдень на солнце в саду на крыше. Завтрак. Кофе, хлебцы, ливерная колбаса, сыр. В пять часов снова полиция. Взяли предоплату. Предположительно в счет затрат. При этом заверили, что готовы сделать для нас и в других делах все возможное.

Просмотрел дневники. Трюк Пумы: шесть месяцев бегать на сторону и возмущаться тем, что я живу в одном отеле с Петер.

Вечеринка. Коктейль в баре. Хороший бармен. Петер, Милдред, имена других мне неизвестны – некий Багги с женой, Джон и еще какие-то милые люди. Потом ужинали в «Маноло». Судя по всему, один из лучших мексиканских ресторанов. Ужасный сарай. Дурная музыка. Пусто. Дурная еда. После этого в «Патио». Ночной ресторан в патио старинного дома, очень красивого, с эркерами, углами, террасами, на которых можно сидеть. Все заполнено. Надо всем этим черное картонное небо с золотыми звездами. Оживленная атмосфера. Танцующий великан, юный, задумчивый, с детским лицом, на голову выше танцующих. Женщина в чем-то кричаще-красном, ниспадающем волнами; ее кавалер размахивает платком из такой же ткани. Много туристов. Мексиканцев. Хорошее шоу. Цыгане. Семья Штернов: Кармен Амайо или кто-то похожий. Андалузские цыгане. Считается лучшей танцовщицей Мексики. Великолепно. Танцевала с одним из гостей, который оказался тоже великолепным танцором, она его выбрала из публики; ему пришлось снять пиджак и танцевать в подтяжках, потом ему повязали шарф вокруг шеи, так несколько очень быстрых танцев. Ее трое братьев составляли капеллу. Гитаристы. Кроме того, сестра, которая танцует. Кармен танцевала с одним из братьев очень медленный танец с очень быстрой, дробной чечеткой – почти незримо, только тихий стук из-под развевающегося платья. При этом она медленно проплывала, с лицом, застывшим, подобно трагической маске, – эта сила земли, которую она попирает, – никогда такого не видел, такое почти трагическое, с такой необыкновенной серьезностью. Милдред рассказала, что семья зарабатывает много денег, поэтому построила на территории своего племени огромный дом с мебелью, сделанной под заказ, но жить продолжают в шатре; дом пустует. Поведала, как она в саду угощала цыган обедом, которые избегали солнца – боялись загореть, что весьма трудно сделать.

Очень хорошая певица. Пела «Кватро видас». Два усатых гитариста во фраках; жуткие говнюки. Симпатичная пара, исполнявшая танец с сомбреро. И Кармен.

Потом с Петером^* (мужем Милдред) дальше. В американскую забегаловку. Одни мужчины. Капеллы. Становились вокруг, три, четыре, десять – у каждого стола своя. Вокруг одна из восьми мужчин. За каждую песню семьдесят пять сентаво. Пели и играли с великолепным ритмом. «Вереда тропикаль». Сифилитик-скрипач. Индейцы в серапе и рваных юбках. Юный чистильщик обуви, который, получив пятьдесят сентаво, поднимал монету и показывал ее всем, прежде чем побежать разменивать, чтобы все убедились: он не обманывает. Оборванные женщины проходят мимо. Петер рассказал, что раньше здесь дважды в неделю происходила стрельба или драка; за двадцать песо, данных охраннику, можно было урегулировать убийство. Поехали в «Леду». Бордель с танцем и баром. Хмурые лица. Танцующие, торгующие, маленькие индейцы в пончо. Проститутки. Петер подозвал одну. Пили в баре. Отличный ресторан; обыкновенный, не для туристов. Взяли проститутку с собой. Она даже была мила. Решили ехать в публичный дом. Подъезжали к некоторым. Почти все закрыты. Было уже шесть утра. Рассвет в авто. Хлопающий дверью шофер-индеец. Наконец нашли один. С патио, где цвели каллы. Нежное синее утро. Салон. Две пожилые американки, которым принадлежит публичный дом. Бандерша Ева Адамс. То еще имя. Портье. Очень милая девушка-индианка, которую непременно надо называть Ольгой. Коньяк. Радио. Обе американки в пестрых купальных халатах. Скорее всего, прежде были лесбиянками. На стенах три красивых ковра. Синих. В восемь утра домой. Ясное утро. Много выпили, но почти не опьянели.

В десять часов подъем. В одинадцать у секретаря Пететаса, Гризе. Передали ему фотографии; зачем – я не знаю – это Министерство внутренних дел? Вряд ли. Заполнили бумаги. Должны прийти снова во вторник. Домой. Позвонил Пуме. Она была холодна и настороженна. Заявила, что не будет мне писать или телеграфировать, пока я живу в том же отеле. В чем-то права. Пожаловалась на Штернберга, который о ней не заботится.

15.03.<1940. Мехико-Сити>

Вчера немного писал^*. Впрочем, мало. Слушал испанские истории от Кати. Родилась в Венгрии; замужем за неким Поста, который живет в Англии; участвовала в гражданской войне в Испании. Там и познакомилась со своим мужем. Испанец. Рассказала об одном случае: самолеты франкистов сбрасывали продовольствие, просмотрели, что их войска отступили, там уже был народный фронт, сбросили кусок ветчины, которым убило человека в одной из частей. Когда об этом рассказываешь, всегда жадный вопрос: ветчины? Рассказала об Эбро; на обоих берегах враждебные части: ее муж – отличный гитарист, на другой стороне какой-то певец, ночью играли и пели вместе. Войска также по реке обменивались продовольствием. Однажды решил кто-то из народного фронта принять солнечную ванну; крикнул той стороне, чтобы не стреляли, ему ответили, что будут целиться в ногу. Он принял это за шутку, они же подстрелили его. Он за это ночью застрелил певца.

Рассказала о семье своего мужа. Отец во Франции; один сын погиб; другой сын в тюрьме; один в Мехико, был в концентрационном лагере во Франции; младший бежал из франкистской тюрьмы во Францию, искал отца, нашел в концентрационном лагере в Каркасонне; мать, старая, брошена в тюрьму из-за беглых сыновей. Все считали ее погибшей. Она вышла через месяцы, сразу же написала поваренную книгу: как без масла и жира тушить мясо. Научилась этому во время гражданской войны. Большой успех. Два тиража за три месяца. Обеспечила этими деньгами себе существование. Рассказала, как снова нашла своего мужа в концлагере. Искала его несколько дней, ночью с карманным фонариком в лазарете, светила в лица раненых, лежащих на земле, звала: «Хоза! Хоза!» В один из дней у ворот лазарета кто-то из выходящих упал перед ней. Ее муж. Без сознания. Не узнал ее. Тогда она его выкрала. Жили полтора года в Париже. Без прописки. И вдруг полицейский увидел ее мужа. (Не оформила брак, так как другой еще жив.) Спросил, кто это. Она: «испанский эмигрант». Она так рада, что полицейский пришел, теперь он сможет помочь ей, даст совет и т. д. Все время благодарила. Он в конфузе, не мог более вынюхивать. Направил ее в городскую управу. Оба пошли. Хоза был доставлен в испанский отдел с полицией. Там решили, что он протеже французского отдела и дали ему разрешение на двухнедельное пребывание, пока он не отбудет в Мексику. Он представил девицу Кати как свою жену. Назвал ее иначе – Фернандес. Теперь она в испанском отделе как мадам Хоза-Фернандес, проживающая у мадам Поста, то есть у себя самой. Дикая неразбериха. Полицейский во французском отделе отнесся к ней по-отечески: наказание в качестве трех месяцев тюрьмы за укрывательство испанского беглеца отменил, пожелал ей всего хорошего в Мексике. Она решилась поехать в Мексику, поскольку знала там некоего полковника Гийома. Он мог бы им помочь. Отъезд. Гавр. У нее не было разрешения на выезд, так как она получила таковое как фрау Поста от французской полиции, а не как Фернандес. Пароход ждал до вечера. Она напилась, пока ждала решения. Наконец ей позволили уехать. Эллис-Айленд. Хоза так часто менял свою дату рождения, что запутался. Они назвали полковника Гийома как поручителя. Произвело впечатление. Их следовало депортировать, так у них был только второй класс до Веракрус, но все места оказались заняты; виза истекала в этот день. Наконец их пустили и поместили в первый класс. Попытка пароходной компании взять с них последние деньги. Прибыли в Веракрус. Отель. Крысы. Провели ночь на стульях, поджав ноги. Мехико. Полковник Гийом. Твердо убедились, что он обманщик. Но поблагодарили его за доверие, благодаря чему они прибыли и стали мексиканцами, считаясь мужем и женой. Зарабатывали хорошо. Рассказала об Эллис-Айленде, на котором жила карлица, задержанная в Нью-Йорке без документов. Ее должны были депортировать. Сопротивлялась, но при этом ни слова не говорила. Не говорила, откуда она. Поэтому не знали, куда ее следует депортировать. Получила десять месяцев тюрьмы. Должна была отсидеть в Эллис-Айленде. Потом ее, возможно, выпустят и отправят в Нью-Йорк. Время от времени ее навещал в тюрьме похожий на циркача человек; жестикулировали, как глухонемые. Не говорили.

На улице дождь. Мокрый снег. Серое небо. Вчера телеграфировал Пуме – писал письма. Об Альфреде и здешней жизни. Не хотелось бы мне, чтобы падаль использовала ситуацию в свою пользу.

06.04.<1940. Лос-Анджелес>

Вечером читал. Потом к Р.^* Была мила, привлекательна и заботлива. Взял с собой пакет книг. Маленькая комната. Маленькая жизнь. Намного порядочнее иных. Ее никогда ничем не заменить. Но она здесь, и любит. Не мог ее оставить, даже стремясь к Пуме. Как будто я здесь никогда не был. Подумал вдруг, что у нее с кем-то есть связь^*. Обняла меня. Ушел. Еще раз оглянулся, свет оказался выключен. Как будто не был.

Сегодня утром решил снять небольшой дом. Подозреваю, она так много говорила обо мне с парикмахершей^*, какая я величина и т. д., что теперь настроена против меня. Я сделал ошибку, раскрыв свои карты. Мой первый план был верен: казаться привлекательным и равнодушным в отношении постели. Это было неправильно, но верно в одном: я мог бы равнодушно относиться к ней, чего она не хотела.

Солдат, в тысячный раз! Возьми себя в руки! Будь любезен и делай точно то, что ты хочешь! Не поддавайся никаким аргументам! Будь самим собой. Думай о том, как стать независимым. Думай о Кармен, которая, чтобы себя защитить от разбитого сердца, тут же привязывала к себе еще кого-нибудь. Думай о том, что эта стерва имела наглость тебе сказать: если кто-то боится потерять кого-то, то он уже потерял! Она настолько уверена в себе, что может позволять себе все, что хочет! Сделай так, чтобы она впервые потеряла свою уверенность! Сделай правильно! Без особого умысла! Отвыкни от нее. Не делай трюков. Отвыкни от нее неспешно и спокойно. Не поддавайся больше ни на какие компромиссы.

Только что нанял себе слугу. Японца. Первый шаг к самостоятельности.

Во второй половине дня осматривал дом. Потом появилась Пума. Я был беспристрастен. Говорили. Я рассказал о готовности части книги^*. Она говорила о Спенсере Трейси. Я заметил, что уже видел его и т. д. Сказал, что я закончил, теперь в ее распоряжении. Она засмеялась. Я тоже. Я заявил, что вечером опять буду работать. Она сказала, что, возможно, зайдет позже. Я согласился. Она стала звонить. Позвонила Дюрану. Потом мы говорили о Равиче^*. Я объяснял, что он уже проник в меня. Она слушала. Я говорил, что деловитость скоро должна умереть; разыгрывание; комбинация деловитости и романтики: Равич. Изображение негативного уже устарело, маленького человека, слабости. Она соглашалась. Казалось, что-то понимала. Имела в виду типы. Я соглашался.

Джо сказал мне вечером: «Смейся! Смейся над этим. Высмей ее. Только так!» Независимость. Смеяться! Никаких дискуссий!

03.05.<1940. Вествуд^*, Лос-Анджелес>

Вчера вечером Штернберг и две девицы. Пошли в мексиканский ресторан; мамба и тому подобное. Чувствовал себя несколько гадко. Потом стало лучше. Направились во «Флорентинский сад». Немого потанцевали. Было хорошо. В половине третьего по домам. Прострел в правом плече.

Считаю, вчера выдался тяжелый день^*. Один в доме.

Сегодня утром хорошее самочувствие. В раздумьях. Все больше раздумий. Что только не пытается вытворить эта штучка.

Днем урок танцев. После полудня чуть больше беспокойства. Но намного лучше, чем вчера. Вышел на улицу. Увидел новую страну. Без эскорта. Пума хотела ради своего удобства сделать меня посмешищем. Лучше всего взять себя в руки и покончить со всей ерундой. Участвовал в этом кто-то еще или нет – всегда были неурядицы. И слишком мало действительно хороших дней. Джо, например. Лучше за ней не тянуться. Пусть Пума идет в свой курятник.