Текст книги "Черный обелиск"

Обе мощные гимнастки в купальных костюмах. Они потягиваются, играя мускулами. Это, без сомнения, женщины-борцы, выступающие в программе «Альтштедтергофа». Увидев меня, Рене рявкает поистине командирским басом «добрый вечер» и подходит ко мне. Дрессировщик свистит. Собаки исполняют сальто. Герда равномерно проносится на трапеции вперед и назад, и я вспоминаю те минуты, когда она в «Красной мельнице» смотрела на меня, просунув голову между ног. На ней черное трико, волосы крепко стянуты красным платком.

– Она упражняется, – пояснила Рене, – хочет вернуться в цирк.

– В цирк? – Я с новым интересом смотрю на Герду. – Разве она уже выступала в цирке?

– Ну конечно. Она же там выросла. Но тот цирк прогорел. Не было денег на мясо для львов.

– А разве она работала со львами?

Рене хохочет фельдфебельским голосом и насмешливо смотрит на меня.

– Это было бы увлекательно, верно? Нет, она была акробаткой.

Герда снова вихрем проносится над нами. Она смотрит на меня неподвижным взглядом, словно желая загипнотизировать. Но этот взгляд относится вовсе не ко мне, он неподвижен от напряжения.

– А что, Вилли в самом деле богат? – осведомляется Рене де ла Тур.

– Я думаю! То, что теперь называется богатым! Он – делец, и у него куча акций, которые каждый день поднимаются. А почему вы спрашиваете?

– Мне нравится, когда мужчина богат. – Рене смеется на сопрановых нотах. – Каждой даме это нравится, – рычит она тут же басом, словно мы в казармах.

– Да, я уже заметил, – отзываюсь я с горечью. – Богатый спекулянт желаннее, чем достойный, но бедный служащий.

Рене трясется от хохота:

– Богатство и честность не соединимы, малыш! В наши дни – нет! Вероятно, и раньше – тоже никогда.

– В крайнем случае, если получил наследство или выиграл главный приз.

– И в таком случае – нет. Деньги портят характер, разве вы этого еще не знаете?

– Знаю. Но тогда почему вы придаете им такое значение?

– Потому что характер для меня не играет роли, – чирикает Рене де ла Тур жеманным, стародевьим голосом. – Я люблю комфорт и обеспеченность.

Герда летит на нас в безукоризненном сальто. В нескольких шагах от меня останавливается, два-три раза подпрыгивает на носках и смеется.

– Рене врет, – заявляет она.

– Ты разве слышала то, что она рассказывала?

– Каждая женщина врет, – отвечает Рене ангельским голосом, – а если не врет, так ей грош цена.

– Аминь, – отзывается дрессировщик.

Герда приглаживает рукою волосы.

– Ну, я кончила. Подожди, сейчас переоденусь.

Она идет к двери, на которой висит дощечка с надписью: «Гардероб». Рене смотрит ей вслед.

– А хорошенькая, – говорит Рене со знанием дела. – И смотрите, как держится. У нее правильная походка, для женщины это главное. Зад не выпячен, а втянут. Акробаты это умеют.

– Я уже это слышал, – отвечаю я, – от знатока женщин и гранита. А как нужно правильно ходить?

– У вас должно быть такое чувство, что вы зажали ягодицами монету в пять марок – а потом об этом забыли.

Я пытаюсь представить себе подобное ощущение. Но не могу: слишком уж давно я не видел монеты в пять марок, однако я знаю женщину, которая может таким способом вырвать из стены железный гвоздь средней величины. Это фрау Бекман, подруга сапожника Карла Бриля. Могучая женщина, прямо как из железа. Благодаря ей Бриль выиграл не одно пари, и мне самому доводилось восхищаться ее мастерством. Происходит это так: в стену мастерской забивается гвоздь, не очень глубоко, конечно, но все же настолько, что, когда вытаскиваешь его рукой, приходится делать сильный рывок. Затем будят фрау Бекман. И она появляется в мастерской, среди пьющих мужчин, в легком халатике, серьезная, трезвая, деловитая. На головку гвоздя насаживают немного ваты, чтобы фрау Бекман не поранила себя; она становится за невысокую ширму, спиной к стене, слегка наклонившись вперед, целомудренно запахнувши халат, и кладет руки на край ширмы. Потом делает несколько движений, чтобы захватить гвоздь своими окороками, вдруг напрягает все тело, выпрямляется, ослабляет мышцы, и гвоздь падает на пол. А за ним обычно сыплется струйкой немного известки. Затем фрау Бекман молча, без всяких признаков торжества, поворачивается и уходит наверх, а Карл Бриль собирает деньги со своих пораженных партнеров. Дело поставлено на строго спортивную ногу: никто не смотрит на мощную фигуру фрау Бекман иначе, чем с чисто профессиональной точки зрения. И никто не позволяет себе ни одного вольного слова. А если бы кто и дерзнул, она закатила бы ему такую оплеуху, что у него искры из глаз посыпались бы. Фрау Бекман богатырски сильна: обе женщины-борцы перед ней – худосочные девчонки.

– Итак, дайте Герде счастье, – лаконично заявляет Рене. – На две недели. Как просто, не правда ли?

Я стою перед нею несколько смущенный. В «Руководстве» к хорошему тону такая ситуация наверняка не предусмотрена. К счастью, появляется Вилли. Он одет весьма элегантно, на голове чуть набекрень сидит легкое серое борсалино, однако Вилли все-таки производит впечатление цементной глыбы, в которую воткнуты искусственные цветы. Аристократическим жестом подносит он к губам руку Рене, затем вынимает из бумажника маленький футлярчик.

– Самой интересной женщине в Верденбрюке, – заявляет он, отвешивая поклон.

Рене испускает сопрановый вскрик и, словно не веря своим глазам, смотрит на Вилли. Затем открывает футляр. Там поблескивает золотое кольцо с аметистом. Она надевает его на средний палец левой руки, с восхищением глядит на него и бросается Вилли на шею. А Вилли стоит такой гордый и ухмыляется. Он наслаждается сопрановым щебетанием и басовыми нотами в голосе Рене, которая от волнения то и дело их путает.

– Вилли! – взвизгивает она и тут же басит: – Я так счастлива!

В купальном халате выходит из гардеробной Герда. Она услышала шум и пришла посмотреть, в чем дело.

– Собирайтесь, дети мои, – говорит Вилли, – уйдем отсюда.

Обе девушки исчезают.

– Неужели, обормот ты этакий, нельзя было отдать Рене кольцо потом, когда вы остались бы одни? – спрашиваю я. – Ну что мне теперь делать с Гердой?

Вилли разражается добродушным хохотом.

– Вот горе, об этом я и не подумал. Что нам действительно с ней делать? Пойдем вместе с нами обедать.

– Чтобы мы все четверо целый вечер таращили глаза на кольцо Рене? Исключается.

– Послушай, – отвечает Вилли. – Мой роман с Рене совсем другое, чем у тебя с Гердой. Мое чувство очень серьезно. Хочешь веришь, хочешь нет. Я с ума схожу по ней. Правда, схожу. Она же такая шикарная девочка!

Мы усаживаемся на старые камышовые стулья, стоящие у стены. Белые шпицы теперь упражняются в хождении на передних лапах.

– И представь, – продолжает Вилли, – меня сводит с ума именно ее голос. Ночью это прямо как наваждение. Словно обладаешь сразу двумя женщинами. Одна – нежное создание, другая – торговка рыбой. Когда она в темноте пустит в ход свой командирский бас, меня прямо мороз по коже подирает, чертовски странное ощущение. Я, конечно, не ухаживаю за мужчинами, но мне иногда чудится, будто я издеваюсь над генералом или этой сволочью унтер-офицером Флюмером, он ведь и тебя истязал, когда ты был рекрутом; иллюзия продолжается один миг, потом все опять в порядке. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Приблизительно.

– Так вот она поймала меня. Мне не хочется, чтобы она уезжала. Обставлю ей квартирку…

– Ты считаешь, что она бросит свою профессию?

– А на что она ей? Будет время от времени брать ангажемент. Тогда я поеду с ней. У меня ведь тоже профессия разъездная.

– Почему ты на ней не женишься? Ведь денег у тебя хватит!

– Женитьба – это совсем другое, – заявляет Вилли. – Как можно жениться на женщине, которая в любую минуту может по-генеральски заорать на тебя? Ведь каждый раз пугаешься, когда она неожиданно рявкнет, – уж это, видно, у нас, немцев, в крови. Нет, если я когда-нибудь женюсь, то на маленькой спокойной толстушке, первоклассной кулинарке. Рене, мой мальчик, – типичная содержанка.

Я с удовольствием смотрю на этого светского человека. В его улыбке – сознание своего превосходства. Учиться по книжке хорошим манерам ему не нужно. Я отказываюсь от иронии. Какая уж тут ирония, если человек имеет возможность дарить аметистовые кольца. Женщины-борцы лениво поднимаются и несколько раз схватываются друг с другом. Вилли с интересом наблюдает за ними.

– Основательные бабы, – шепчет он, словно кадровый обер-лейтенант перед войной.

– Что это за штучки? Смотреть вправо! Смирно! – рявкает за нашей спиной басовитый голос.

Вилли вздрагивает. Это Рене. Она стоит позади нас, поблескивая кольцом, и улыбается.

– Теперь ты понял, о чем я говорил? – обращается ко мне Вилли.

Я понимаю. Они уходят. Перед домом их ждет машина Вилли – красный кабриолет с сиденьями, обитыми красной кожей. Я рад, что Герда долго переодевается. По крайней мере не увидит машины. Обдумываю, какую программу я мог бы предложить ей на сегодня. Единственное, чем я располагаю, кроме «Руководства», это талоны ресторана Кноблоха, но они, к сожалению, вечером недействительны. Все же я решаю рискнуть и воспользоваться ими, наврав Эдуарду, что это два последних.

А вот и Герда. Я не успеваю рта раскрыть, как она заявляет:

– Знаешь, чего мне хочется, дорогой? Давай поедем куда-нибудь за город. На трамвае. Мне хочется погулять.

Я изумленно смотрю на нее и ушам своим не верю. Гулянье на лоне природы – это как раз то, за что Эрна, змея, ядовито упрекала меня. Неужели она что-нибудь рассказала Герде? С нее станется.

– Я думал, что мы могли бы пойти в «Валгаллу», – отвечаю я осторожно и недоверчиво. – Там замечательно.

Герда качает головой.

– Зачем? Да и погода слишком хороша. Я приготовила перед вечером картофельный салат. Вот! – Она показывает сверток. – Мы закусим на открытом воздухе и возьмем еще сосисок и пива. Хорошо?

Я молча киваю, злость кипит во мне. Я не забыл упреков Эрны по адресу зельтерской и сосисок, пива и дешевого молодого вина.

– Мне ведь надо рано вернуться и в девять быть уже в «Красной мельнице», в этом мерзком, вонючем балагане, – продолжает Герда.

Мерзкий, вонючий балаган? Я снова изумленно смотрю на нее. Но взгляд Герды простодушен и чист, без всякой иронии. И вдруг мне все становится ясно. То, что для Эрны – вожделенный рай, для Герды – просто место ее работы! Она ненавидит балаган, который Эрна обожает. Спасены, думаю я, слава тебе, Господи! И «Красная мельница» с ее сумасшедшими ценами исчезает бесследно, как исчезает в люке Гастон Мюнх в роли отца Гамлета на сцене городского театра. Перед моим мысленным взором встает вереница блаженных тихих дней с бутербродами и домашним салатом. Простая жизнь! Земная любовь! Душевный мир! Наконец-то! Пусть кислая капуста, я не возражаю, ведь и кислая капуста может быть чем-то прекрасным! Если, например, приготовить ее с ананасами и отварить в шампанском! Правда, я еще никогда не ел ее в таком виде, но Эдуард Кноблох уверяет, что это блюдо для правящих королей и поэтов.

– Хорошо, Герда, – сдержанно соглашаюсь я. – Если тебе так уж этого хочется, погуляем в лесу.

VIII

Деревня Вюстринген пышно разукрашена флагами. Все мы в сборе – Георг и Генрих Кроли, Курт Бах и я. Происходит освящение памятника павшим воинам; памятник поставила наша контора по продаже надгробий.

Пастыри обоих вероисповеданий сегодня утром торжественно отслужили заупокойную службу; каждый по своим убиенным. При этом на стороне католического священника оказались решительные преимущества: у него и церковь больше, и стены пестро размалеваны, и в окнах цветные стекла, фимиам, парчовые одежды, причетники служат в красных с белым стихарях. А у священника-протестанта только и есть что часовня с унылыми стенами и самыми обыкновенными окнами, и он стоит рядом с католиком, как бедный родственник. На католике нарядные кружева, его окружает хор мальчиков, а протестант – в черном сюртуке, вот и весь его парад. Как специалист по рекламе, я вынужден признать, что в этом отношении католицизм значительно перекрыл Лютера: он обращается к воображению, а не к рассудку. Его священнослужители выряжены, точно колдуны у первобытных народов, а католическая служба – по своему настроению, своим краскам, запаху ладана, пышным обрядам, – словом, по всему своему оформлению – никем не превзойдена. Протестант это чувствует; он тощий, в очках. А католик краснощекий, полный, и у него красивая седина.

Каждый сделал для своих покойников все, что было в его силах. К сожалению, среди павших на поле боя – два еврея, сыновья скотопромышленника Леви. Им отказано в духовном утешении. Против присутствия раввина решительно восстали оба соперничающих священнослужителя, к ним присоединил свой голос и председатель Союза ветеранов войны, отставной майор Волькенштейн, антисемит, убежденный в том, что война проиграна только по вине евреев. Но если спросить его, при чем тут евреи, то он немедленно назовет тебя государственным изменником. Он возражал даже против того, чтобы имена братьев Леви были выгравированы среди других на мемориальной доске, ибо, по его утверждению, они пали далеко от линии фронта. Но в конце концов майора все-таки уломали. Местный староста использовал свое влияние и основательно нажал. Дело в том, что его собственный сын в 1918 году умер в верденбрюкском тыловом госпитале от гриппа, а на передовой никогда и не был. Отцу же хотелось, чтобы его имя в качестве героя тоже поместили на мемориальную доску; смерть есть смерть, заявил он, и солдат – это солдат, – вот почему братьям Леви отвели два нижних места на задней стороне памятника. Там, где против их имен, вернее всего, будут подымать лапу собаки.

Волькенштейн в полной форме кайзеровского времени. Это, правда, запрещено, но кто может помешать ему? Странная перемена, начавшаяся вскоре после перемирия, продолжается. Война, которую почти все солдаты в 1918 году ненавидели, для тех, кто благополучно уцелел, постепенно превратилась в величайшее событие их жизни. Они вернулись к повседневному существованию, которое казалось им, когда они еще лежали в окопах и проклинали войну, каким-то раем. Теперь опять наступили будни с их заботами и неприятностями, а война вспоминается как что-то смутное, далекое, отжитое, и поэтому, помимо их воли и почти без их участия, она выглядит совсем иначе, она подкрашена и подменена. Массовое убийство предстало как приключение, из которого удалось выйти невредимым. Бедствия забыты, горе просветлено, и смерть, которая тебя пощадила, стала такой, какой она почти всегда бывает в жизни, – чем-то отвлеченным, уже нереальным. Она – реальность, только когда поражает кого-то совсем рядом или тянется к нам самим. Союз ветеранов под командой Волькенштейна, дефилирующий сейчас мимо памятника, был в 1918 году пацифистским; сейчас у него уже резко выраженная националистическая окраска. Воспоминания о войне и чувство боевого товарищества, жившие почти в каждом из его членов, Волькенштейн ловко подменил гордостью за войну. Тот, кто лишен национального чувства, чернит память павших героев, этих бедных обманутых павших героев, которые охотно бы еще пожили на свете. И с каким удовольствием они сбросили бы Волькенштейна с помоста, откуда тот как раз произносил речь, если бы только были в состоянии это сделать. Но они беззащитны, они – собственность нескольких тысяч таких вот волькенштейнов, которые используют их для своих корыстных целей. И прикрывают эти цели словами о любви к отечеству и о национальном чувстве. Любовь к отечеству! Для Волькенштейна это означает снова надеть мундир, получить чин полковника и снова посылать людей на убой.

Он гремит с трибуны и уже дошел до слов о неслыханной подлости, об ударе кинжалом в спину, о непобедимости германской армии и до торжественной клятвы чтить память наших погибших героев, мстить за них, воссоздать германскую армию.

Генрих Кроль благоговейно слушает: он верит каждому слову.

Курт Бах, создавший фигуру льва с копьем в боку, венчающую памятник, тоже приглашен и мечтательно смотрит на укрытый покрывалом памятник. У Георга Кроля такой вид, словно он жизнь готов отдать за одну сигару. Я же, в своей взятой напрокат визитке, жалею, что пришел, лучше бы я спал с Гердой в ее комнате, увитой диким виноградом, а оркестр в «Альтштедтергофе» наигрывал бы «Сиамский марш».

Волькенштейн завершает свою речь троекратным «ура». Оркестр начинает песню о «славном камраде». Хор поет ее в два голоса. Мы все подхватываем. Это нейтральная песня, без всякой политики и призыва к мести – просто жалоба на то, что убит товарищ.

Оба пастыря выступают вперед. С памятника спадает покров. Наверху – ревущий лев Курта Баха. На ступеньках сидят четыре готовых взлететь бронзовых орла. Мемориальные доски – из черного гранита. Это очень дорогой памятник, и мы должны получить за него деньги сегодня же, во второй половине дня. Так нам обещано, потому мы и здесь. Если мы денег не получим, это будет почти банкротство. За последнюю неделю доллар поднялся чуть не вдвое.

Духовные пастыри освящают памятник, каждый во имя и от имени своего бога. На фронте, когда нас заставляли присутствовать при богослужении и служители разных вероисповеданий молились о победе немецкого оружия, я размышлял о том, что ведь совершенно так же молятся за победу своих стран английские, французские, русские, американские, итальянские, японские священнослужители, и Бог рисовался мне чем-то вроде этакого озадаченного председателя обширного союза, особенно если молитвы возносились представителями двух воюющих стран одного и того же вероисповедания. На чью же сторону Богу стать? На ту, в которой населения больше или где больше церквей? И как это он так промахнулся со своей справедливостью, если даровал победу одной стране, а другой в победе отказал, хотя и там молились не менее усердно! Иной раз он представлялся мне выгнанным старым кайзером, который некогда правил множеством государств; ему приходилось представительствовать на протяжении долгого времени, и всякий раз надо было менять мундир – сначала надевать католический, потом протестантский, евангелический, англиканский, епископальный, реформатский, смотря по богослужению, которое в это время совершалось, точно так же, как кайзер присутствует на парадах гусар, гренадеров, артиллеристов, моряков.

Собравшиеся возлагают венки. Мы тоже – от имени нашей фирмы. Волькенштейн вдруг затягивает срывающимся голосом «Германия, Германия превыше всего». Это, видимо, программой не предусмотрено: оркестр молчит, и только несколько голосов подтягивают. Волькенштейн багровеет и в бешенстве оборачивается. В оркестре начинают подыгрывать труба и английский рожок. Они заглушают Волькенштейна, который теперь одобрительно кивает. Потом вступают остальные инструменты, и в конце концов присоединяется добрая половина присутствующих; однако Волькенштейн начал слишком высоко, и получается скорее какой-то визг. К счастью, запели и дамы. Хотя они стоят позади, но все же спасают положение и победоносно доводят песню до конца. Не знаю почему, мне вспоминается Рене де ла Тур – она бы одна заменила их всех.

После торжественной части начинается веселье. Мы еще не уходим, так как денег пока не получили. Из-за длиннейшей патриотической речи Волькенштейна мы пропустили полуденный курс доллара, – вероятно, фирма потерпит значительный убыток. Жарко, и чужая визитка жмет в груди. На небе стоят толстые белые облака, на столе стоят толстые стаканчики с водкой и высокие стаканы с пивом. Умы разгорячены, лица лоснятся от пота. Поминальная трапеза была жирна и обильна. А вечером в пивной «Нидерзексишергоф» состоится большой патриотический бал. Всюду гирлянды бумажных цветов, флаги, разумеется, черно-бело-красные, и венки из еловых веток. Только в крайнем деревенском доме из чердачного окна свешивается черно-красно-золотой флаг. Это флаг германской республики. А черно-бело-красные – это флаги бывшей кайзеровской империи. Они запрещены; но Волькенштейн заявил, что покойники пали под славными старыми знаменами былой Германии и тот, кто поднимет черно-красно-золотой флаг, – изменник. Поэтому столяр Бесте, который там живет, – изменник. Правда, на войне ему прострелили легкое, но он все-таки изменник. В нашем возлюбленном отечестве людей очень легко объявляют изменниками. Только такие вот волькенштейны никогда ими не бывают. Они – закон. Они сами определяют, кто изменник.

Атмосфера накаляется. Пожилые люди исчезают. Часть членов Союза – тоже. Им нужно работать на полях. Духовные пастыри давно отбыли. Железная гвардия, как ее назвал Волькенштейн, остается. Она – гвардия – состоит из более молодых людей. Волькенштейн, который презирает республику, но пенсию, дарованную ею, приемлет и употребляет ее, чтобы натравливать людей на правительство, произносит еще одну речь и начинает ее словом «камрады». Я нахожу, что это уже слишком. «Камрадами» нас никакой Волькенштейн не называл, когда мы еще служили в армии. Мы были тогда просто «пехтура», «свиньи собачьи», «идиоты», а когда приходилось туго, то и «люди». Только один раз, вечером, перед атакой, живодер Гелле, бывший лесничий, а ныне обер-лейтенант, назвал нас «камрады». Он боялся, как бы на следующее утро кто-нибудь не выстрелил ему в затылок.

Мы идем к старосте. Он дома, пьет кофе с пирожными, курит сигары и уклоняется от оплаты. Собственно говоря, мы этого ждали. К счастью, Генриха Кроля нет с нами; он остался подле Волькенштейна и с восхищением его слушает. Курт Бах ушел в поле с ядреной деревенской красавицей, чтобы наслаждаться природой. Георг и я стоим перед старостой Деббелингом, которому поддакивает его письмоводитель, горбун Вестгауз.

– Приходите на той неделе, – добродушно заявляет Деббелинг и предлагает нам сигары. – Тогда мы все подсчитаем и заплатим вам сполна. А сейчас, в этой суете, мы еще не успели разобраться.

Сигары мы закуриваем.

– Возможно, – замечает Георг. – Но деньги нам нужны сегодня, господин Деббелинг.

Письмоводитель смеется:

– Деньги каждому нужны.

Деббелинг подмигивает Вестгаузу и наливает ему водки.

– Выпьем за это.

Не он пригласил нас на торжество. Пригласил Волькенштейн, который не думает о презренных ассигнациях. Деббелинг предпочел бы, чтобы ни один из нас не явился – ну, в крайнем случае Генрих Кроль, с этим легко было бы справиться.

– Мы договорились, что при освящении будут выплачены и деньги, – заявляет Георг.

Деббелинг равнодушно пожимает плечами:

– Да ведь это почти то же самое, что сейчас, что на той неделе. Если бы вам везде так быстро платили…

– И платят, без денег мы не отпускаем товар.

– Ну, на этот раз дали же! Ваше здоровье!

От водки мы не отказываемся. Деббелинг подмигивает письмоводителю, который с восхищением смотрит на него.

– Хорошая водка.

– Еще стаканчик? – спрашивает письмоводитель.

– Почему не выпить.

Письмоводитель наливает нам. Мы пьем.

– Значит, так, – заявляет Деббелинг. – На той неделе.

– Значит, сегодня! – говорит Георг. – Где деньги?

Деббелинг обижен. Мы пили их водку и курили их сигары, однако по-прежнему продолжаем требовать денег. Так не поступают.

– На той неделе, – повторяет он. – Еще стаканчик на прощанье?

– Почему не выпить…

Деббелинг и письмоводитель оживляются. Они считают, что дело в шляпе. Я выглядываю в окно. Там, словно картина в раме, передо мной пейзаж, озаренный вечерним светом, – ворота, дуб, а за ними – беспредельно мирные поля, то нежно-зеленые, то золотистые. И зачем мы все здесь грыземся друг с другом? Разве это не сама жизнь – золотая, зеленая и тихая в равномерном дыхании времен года? А во что мы превратили ее?

– Очень сожалею, – слышу я голос Георга, – но мы вынуждены на этом настаивать. Вы же знаете, что на той неделе деньги будут гораздо дешевле. Мы и так уж потеряли на вашем заказе. Все это тянулось на три недели дольше, чем мы предполагали.

Староста хитро поглядывает на него:

– Ну, тогда еще одна неделя не составит большой разницы.

Вдруг письмоводитель заблеял:

– А что вы сделаете, если не получите денег? Вы же не можете унести с собой памятник?

– А почему бы и нет? – возражаю я. – Нас четверо, и среди нас скульптор. Мы легко можем унести орлов, если это окажется необходимым, даже льва. Наши рабочие будут здесь через два часа.

Письмоводитель улыбается:

– И вы воображаете, что такая штука вам удастся – размонтировать памятник, который уже освящен? В Вюстрингене несколько тысяч жителей.

– И майор Волькенштейн, и Союз ветеранов, – добавляет староста. – Все они горячие патриоты.

– И если бы вы даже попытались, вам все равно едва ли удалось бы потом продать здесь хоть один памятник.

Письмоводитель ухмыляется уже с неприкрытой язвительностью.

– Еще стаканчик? – предлагает Деббелинг и тоже ухмыляется. Мы попали в ловушку. Сделать ничего нельзя.

В эту минуту мы видим, что какой-то человек бежит через двор.

– Господин староста! – кричит он в окно. – Идите скорей! Беда!

– Что случилось?

– Да с Бесте! Они этого столяра… Они хотели сорвать флаг, тут оно и случилось!

– Разве Бесте стрелял? Проклятый социалист!

– Нет! Бесте… он ранен…

– Больше никто?

– Нет, только Бесте…

Лицо Деббелинга проясняется.

– Ах, вот что! Так ради чего же вы поднимаете такой шум?

– Он не может встать. У него кровь идет горлом.

– Наверно, получил хорошенько по роже, – поясняет письмоводитель. – А зачем он людей раздражает? Сейчас идем. Все надо делать спокойно.

– Вы нас, конечно, извините, – с достоинством обращается к нам Деббелинг, – я лицо официальное и должен расследовать дело. Наши расчеты придется отложить.

Он уверен, что теперь окончательно избавился от нас, и надевает сюртук. Мы вместе с ним выходим на улицу. Он не слишком торопится. И мы знаем почему. Когда он явится, все уже успеют позабыть, кто именно избил Бесте. Известная история.

Бесте лежит в тесных сенцах своего дома. Рядом с ним – разорванный флаг республики. Собравшаяся перед домом кучка людей переминается с ноги на ногу. Из железной гвардии нет никого.

– Что тут произошло? – спрашивает Деббелинг жандарма, стоящего у двери дома с записной книжкой в руках.

Жандарм начинает докладывать.

– Вы были при этом? – перебивает его Деббелинг.

– Нет. Меня позвали потом.

– Хорошо. Итак, вы ничего не знаете! Кто присутствовал?

Молчание.

– Вы не посылаете за врачом? – спрашивает Георг.

Деббелинг сердито смотрит на него:

– Разве это нужно? Немного холодной воды…

– Да, нужно. Человек умирает.

Деббелинг быстро поворачивается и склоняется над Бесте.

– Умирает?

– Умирает. Он истекает кровью. Может быть, есть и переломы. Такое впечатление, что его сбросили с лестницы.

Деббелинг смотрит на Георга Кроля долгим взглядом.

– Пока это ведь только ваше предположение, господин Кроль, и больше ничего. Состояние Бесте определит окружной врач.

– А разве к нему сюда не вызовут врача?

– Уж предоставьте это решать мне! Пока еще я здешний староста, а не вы. Поезжайте за доктором Бредиусом, – обращается он к двум парням с велосипедами. – Скажите, несчастный случай.

Мы ждем. На одном из велосипедов подъезжает Бредиус. Он соскакивает, входит в сени, склоняется над столяром.

Выпрямившись, врач заявляет:

– Этот человек умер.

– Умер?

– Да, умер. Это ведь Бесте? Тот, у которого прострелено легкое?

Староста растерянно кивает:

– Да, Бесте. Про то, что у него ранение в легкое, мне ничего не известно. Но может быть, с перепугу… У него было плохое сердце…

– От этого не истекают кровью, – сухо заявляет Бредиус. – Что тут произошло?

– Вот это мы как раз и выясняем. Прошу остаться только тех, кто может дать свидетельские показания. – Он смотрит на нас с Георгом.

– Мы потом вернемся, – говорю я.

Вместе с нами уходит и большинство собравшихся здесь людей. Поменьше будет свидетелей.

Мы сидим в «Нидерзексишергоф». Я давно не видел, чтобы Георг был в такой ярости. Входит молодой рабочий. Он подсаживается к нам.

– Вы были при этом? – спрашивает его Георг.

– Я был при том, как Волькенштейн подговаривал людей сорвать флаг. Он называл это «стереть позорное пятно».

– А сам Волькенштейн участвовал?

– Нет.

– Разумеется, нет. А другие?

– На Бесте накинулась целая орава. Все были пьяны.

– А потом?

– Мне кажется, Бесте стал защищаться. Они, конечно, не хотели его совсем прикончить. И все-таки прикончили. Бесте старался удержать флаг, тогда они спихнули его древком с лестницы. Может быть, слишком сильно по спине ударили. Ведь пьяный своей силе не хозяин.

– Они хотели только проучить его?

– Да вот именно.

– Так вам сказал Волькенштейн?

– Да. – Потупившись, рабочий кивает. – Откуда вы знаете?

– Представляю. Так оно было или нет?

Рабочий молчит.

– Ну, коли вы знаете, что ж… – бормочет он наконец.

– Нужно установить точно, как произошло убийство, – это дело прокурора. И насчет подстрекательства тоже.

Рабочий вздрагивает и отступает.

– Никакого отношения к этому я не имею. Я ничего не знаю.

– Вы знаете очень многое. И, кроме вас, найдутся люди, которые знают, что именно произошло.

Рабочий выпивает стоящую перед ним кружку пива.

– Я ничего вам не говорил, – решительно заявляет он. – И я ничего не знаю. Как вы думаете, меня по головке погладят, если я не буду держать язык за зубами? Нет уж, сударь, я не согласен. У меня жена и ребенок, и мне нужно прокормиться. Вы воображаете, мне дадут работу, если я стану болтать? Нет, сударь, другого поищите. Я не согласен.

Он исчезает.

– Так будут отговариваться все, – мрачно замечает Георг.

Мы ждем. Мимо проходит Волькенштейн. Он уже не в мундире, в руках у него коричневый чемодан.

– Куда это он? – спрашиваю я.

– На вокзал. Он больше не живет в Вюстрингене, перебрался в Верденбрюк, как окружной председатель Союза ветеранов. Приехал сюда только на освящение памятника, а в чемодане у него мундир.

Появляется Курт Бах со своей девушкой. Они нарвали цветов. Девушка, услышав о происшествии, безутешна.

– Теперь наверняка бал отменят.

– Не думаю, – замечаю я.

– Нет, отменят. Раз мертвец еще не похоронен. Вот беда!

Георг поднялся.

– Пойдем, – обращается он ко мне. – Ничего не попишешь. Придется еще раз посетить Деббелинга.

В деревне вдруг воцаряется тишина. Солнце стоит наискось от памятника павшим воинам. Мраморный лев Курта Баха лучезарен. Деббелинг теперь выступает уже не как официальное лицо.

– Надеюсь, вы не намерены перед лицом смерти опять затевать разговор о деньгах? – тотчас спрашивает он вызывающе.

– Намерены, – говорит Георг. – Это наше ремесло. Мы всегда стоим перед лицом смерти.

– Придется вам потерпеть. Мне сейчас некогда, вы же знаете, что произошло.

– Знаем. Тем временем нам стало известно и все остальное. Можете нас записать в качестве свидетелей, господин Деббелинг. Мы остаемся здесь, пока не получим деньги, и поэтому с завтрашнего утра находимся в полном распоряжении уголовной полиции.