Текст книги "Потерянный рай"
Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Я понял, что позвал своего отца на помощь. Он враждебно повторил вопрос:
– Почему Панноам?
Я опустил голову, стыдясь назвать причину.
Побагровев от ярости, великан вскинул дубину:
– Жалкий червь, ты взываешь к нему, потому что это твой хозяин! Так он тебя не спасет. Ты обокрал меня, и ты умрешь.
Он замахнулся, и палица уже приближалась ко мне.
– Это мой отец!
Палица чиркнула мне по щеке и раздробила камень у моих ног.
– Что? – взревел великан.
Он положил свое оружие.
– Как тебя занесло в такую даль от деревни?
– Я ее покинул.
В его зрачках вспыхнул недобрый огонек.
– Почему?
– Больше не хочу там оставаться.
Он смотрел на меня, а я тем временем понял, что в моем нынешнем состоянии я не смогу спастись бегством, а о том, чтобы драться с этой злобной горой мускулов, не может быть и речи. Его кулак был в два раза больше моего, а рука в три раза толще моей ноги. Я готовился к смерти. Он воскликнул:
– Племянник!
Великан поднял меня, прижал к груди и крепко стиснул:
– Племянник!
Мои ноги болтались в воздухе, лицо утонуло в его спутанной гриве и всклокоченной бороде, ее волосы лезли мне в рот. И запах его, и объятия были такими мощными, что я замер, боясь задохнуться.
Он поставил меня, отступил назад, озорно посмотрел на меня, и его багровые губы растянулись в улыбке.
– Славный парень!
Он шлепнул меня по спине. Я едва устоял.
Ну да! Я его узнал: передо мной стоял исполин, который мигом перебил пятерых Охотников, напавших на моего отца.
Великан так впечатлил наших сельчан, что породил легенды. Называли его по-разному: и Дух деревни, и Бог холмов, а кто-то считал его призраком Каддура, моего деда, предыдущего вождя. Старики уверяли, что он издавна бродит вокруг Озера; я-то видел его лишь однажды, во время нападения на отца. Теперь я понял, что это человек – необыкновенный, мускулистый, огромный, мощный и косматый, но человек.
Я прошептал:
– Кто ты?
– Барак, твой дядя.
– Мой дядя?
– Брат Панноама.
Отец никогда не рассказывал мне о своем брате; упоминал лишь сестер – те все до единой вышли за вождей дальних деревень, и я никогда их не видел.
Заметив мою растерянность, он усмехнулся:
– Этот негодник никогда не говорил обо мне? На него похоже… Он считает себя не только лучшим, но и единственным. Иногда мне приходит на ум, что ему хотелось бы явиться на свет без участия родителей. Ах, нечестивец!
Он говорил об отце довольно жестко, но в его голосе сквозила какая-то нежность. Он пояснил:
– Я второй. Второй мальчик… Между нами было три сестры и два выкидыша. Да-да, не смейся: я младший братишка твоего отца!
Гигант весело стукнул себя кулаком в грудь. Раздался мощный, глубокий звук.
Я неотрывно смотрел на него:
– Ведь это ты спас его от пятерых Охотников?
Он отвел глаза, не желая об этом говорить.
– Ведь ты? – настаивал я.
Он прищелкнул языком и вздохнул:
– Мне следовало прийти раньше. Они здорово его потрепали.
Он пристально на меня посмотрел:
– Да?
Я кивнул и рассказал ему, как Тибор отрезал отцу ногу, а потом соорудил новую, из оленьей кости.
Лицо великана исказилось гримасой, будто анатомические подробности операции ему претили. Он сплюнул.
– Ну а тебя как зовут?
– Ноам.
– Ты старший сын?
– Единственный.
– Его наследник?
– Да.
– Так почему ты здесь?
Я качнул головой:
– Долгая история…
– Я не тороплюсь.
В глазах у меня рябило; ноги подкашивались; желудок скрутило от голода. Я видел любопытство в глазах новоиспеченного родственника, но честно признался:
– Я умираю от голода. Три дня не ел.
Он радостно рассмеялся:
– Ну как же, воришка был голоден! Идем, мой мальчик. Мы зажарим зайца, которого ты собирался у меня стащить. А чтобы червячка заморить, у меня найдутся орехи.
Предстоящий рассказ о невзгодах казался мне унизительным; но дядина расположенность ко мне рассеивала всякое смущение.
Он поднимался по лесистому склону. Я еле тащился за ним. Его неторопливые шаги были так широки, что расстояние между нами неуклонно увеличивалось. Когда он шел вперед, я торопливо семенил, нелепо подскакивая, чтобы наверстать, а стоило ему обернуться, я с достоинством выпрямлялся. Давненько не чувствовал я себя таким маленьким и ничтожным.
Мы вышли к зарослям ежевичника. Великан обошел его, пригнулся под пологом ветвей, раздвинул заросли другого кустарника, и мы очутились в укромной хижине, сооруженной из веток и звериных шкур.
– Добро пожаловать.
Он достал мешочек с сухими фруктами и орехами:
– Угощайся.
И, уже не обращая на меня внимания, схватил кремневый нож и занялся зайцем.
Я набросился на орехи.
– Жуй медленно, – проворчал он, – иначе тебя вырвет.
Пока я грыз орехи, он ободрал зайца, обезглавил его, выпотрошил и разделал. Потом каждый кусок сдавил между двух камней.
– Так он сжарится быстрее.
Он с досадой взглянул на меня:
– После трехдневной бури шутки в сторону… У тебя ведь нет углей?
Я объяснил ему, что потерял и рог с углями, и мешок, и лук со стрелами, когда молния ударила в большой дуб.
– Неужели ты прятался под большим дубом?
– Да, под огромным. Но молния расколола его!
– Ну, это неудивительно! Молнии тянутся к самым высоким вершинам.
– Я не знал!
– Если, к примеру, мы с тобой вдвоем окажемся в поле во время грозы, то молния нацелится в меня, мой милый, а не в тебя. И прощай, дядюшка Барак.
Он хохотнул и нахмурился:
– Тебе там, в деревне, об этом не говорили?
Пожав своими внушительными плечами, он стал поочередно разглядывать раскиданные по хижине мешки.
– Куда подевалось огниво?
Он перерыл сумки, рассердился, ругнулся и наконец отыскал набор для розжига.
– Однако!
Я с удивлением заметил, что этот отшельник болтает без остановки. Может, это связано с моим появлением? Или он всегда разговаривает сам с собой? Чем больше я за ним наблюдал, тем больше склонялся к последнему, поскольку его комментарии и брань не предполагали ответа.
Куском железного колчедана он стал растирать кремний. Во все стороны полетели искры, они попадали и на разложенную понизу смесь пакли и сухой стружки. Но пока что ничего не загоралось.
Я наблюдал за ним с любопытством. Его метод был для меня не нов, все мы в деревне знали его, но больше не применяли. Если у кого-то по недосмотру угли гасли, можно было разжиться ими у соседа. Мы передавали огонь друг другу и не тратили время на его добычу.
Но вот вспыхнул язычок пламени: дядя своего добился! Он взял кожаный мешок со щепой и охапку дров.
– Это все спаслось от ливня, оно сухое, чадить не будет.
В центре хижины он соорудил очаг и разжег огонь.
– Какое мясо мой племянник желает? На вертеле или на горячем камне?
– На твой выбор.
– Тогда на камне!
Когда огонь заполыхал вовсю, он разместил в очаге несколько плоских камней и, немного выждав, разложил на них куски дичи.
– Теперь вдыхай аромат, предвкушай и терпи. А в ожидании пира расскажи мне, что тебя сюда привело.
Прежде я никому не изливал душу, но ему выложил все. Мою беззаветную любовь к отцу. Мою женитьбу. Появление Тибора с дочерью. Мою неприязнь к Мине после внезапного появления Нуры. Мое желание взять Нуру второй женой. Ранение Панноама, его выздоровление и решение взять Нуру в жены.
Тут Барак не сумел сдержаться:
– Вот же змея! Вот гнида! Вот пройдоха! Узнаю братца! Ему на всех плевать, и только если он пронюхает, что кто-то… Опять взялся за старое!
– За что взялся?
Дядя в ярости кусал губы.
– Не важно. Продолжай!
Я рассказал о своей покорности, возвращении к Мине, попытках смириться с таким положением дел. Рассказал про смерть Мины и нашего ребенка.
– Больше ничто не держит меня в деревне. И я не желаю видеть Панноама и Нуру с довольными лицами. Это выше моих сил!
Огромная дядюшкина рука накрыла мою.
– Я понимаю тебя, мой мальчик.
Он посмотрел наверх, что-то там поискал, помедлил и тихо спросил:
– Мать не слишком горюет?
– Конечно плачет. У нее столько причин для отчаяния: и мой отец, и я.
– Ну да…
Казалось, он взволнован. Я спросил:
– Ты знаешь мою мать?
– Нет, твоей матери я не знаю.
Он обмяк, понурил голову и, пока наше мясо зажаривалось, больше не произнес ни слова.
Едва я управился с зайцем, на меня навалилась неодолимая сонливость. Два дня и две ночи, забившись в грот, я был настороже и глаз не сомкнул, опасаясь вторжения медведя и поджидая конца урагана. Я широко зевнул, растянулся на дядюшкиной циновке, откинув катышки мышиного помета, и провалился в сон.
Когда я очнулся, уже стемнело. Надо мной маячила косматая голова: дядя меня разглядывал.
– Ты говорил во сне, – заметил он.
– С кем?
– С птицей… хотел ее поймать… уговаривал вернуться.
Я сел. Мина! Что с ней стало? Вернее, с синицей, в которую вселилась ее душа? Я вспомнил, что с начала бури больше ее не видел.
– Что делают птицы во время бури? – спросил я у дяди.
– То же, что и мы, – прячутся. Одним это удается, другим нет. Некоторые гибнут…
Я вспоминал о Мине, о ее страхах: она боялась скопления черных туч, раскатов грома, вспышек молний, порывов ветра; она готова была зарыться в землю, юркнуть под циновку, и, даже когда на небе воцарялась радуга, она все еще боялась. Удалось ли ей спастись во время этого разгула стихии? Улетела? Укрылась в ветвях дуба и погибла вместе с ним? Или ее убило молнией?
Я вздрогнул, представив, что она выжила, но потеряла меня, когда я бежал сломя голову через лес. Бедная синица, она мертва или осталась в одиночестве? На глаза мне навернулись слезы.
– Ты что-то от меня скрываешь, – сказал дядя.
Я промолчал.
Барак встал, потянулся, захрустел суставами. Никогда я не видел такого великана. Да в нем уместится трое таких, как я.
– Пойдем встречать ночь, – объявил он.
Он вышел, и я вслед за ним.
Когда мы миновали ежевичник, служивший защитой его хижины, он велел, чтобы я шел на расстоянии от него.
– Вот тебе урок, Ноам, – пояснил он, шагая по вересковым зарослям. – Не оставляй никаких знаков, говорящих о близости хижины. Возвращайся всегда другим путем, не топчи одну и ту же траву, не дави тот же мох, не ступай по той же земле.
– А ты не боишься заблудиться?
– Дорога-то размечена.
– Ты шутишь?
– Нет!
Я недоуменно огляделся. Никаких меток не видно.
Он усмехнулся:
– Подними голову!
Я разглядывал серые ветки на фоне темного неба.
– Не видишь? – допытывался он.
Он указал пальцем на лиану, заметную даже в сумерках. Потом еще одну. Потом третью.
– Я проложил дорогу не по земле, а по небу. Неплохо, а?
Я восхищенно кивнул.
С веток все еще срывались редкие капли, даря травам небывалые жизненные силы; крапива вымахала мне до плеч, ломонос вовсю карабкался по стволам деревьев. В лесу быстро темнело, и стал почти невидим склон, по которому мы спускались, иногда оскальзываясь.
Я спросил Барака:
– Зачем столько предосторожностей? Ты силач, никто не отважится напасть на тебя. Даже медведь решится не сразу.
– Ты прав! Один медведь бросился на меня, да пожалел об этом. А я доволен: у меня теперь отличное одеяло на зиму.
– Так почему ты прячешься?
– Причин немало. Скажем, Охотники опасны.
– Но… ты, помнится, прихлопнул пятерых одним ударом.
Он ухмыльнулся, уличенный в неискренности. Я не унимался:
– Чего ты боишься, дядя?
– Иди вперед!
Он насупился, глаза сверкнули недобрым блеском, тон не допускал возражений.
Мы вышли на травянистую поляну, со всех сторон окруженную лесом. Над ней высился звездный шатер. Где-то внизу поблескивало озеро. Я с облегчением вздохнул, узнав его, как узнают родственника после долгой разлуки.
Барак понял меня и тихо проговорил:
– Я больше не принадлежу общине, но навсегда остался человеком Озера. Как и ты, верно?
Я кивнул и расслабился. На нас сошло умиротворение, мы были членами одного братства.
Солнце давно село, воздух свежел. Волчий вой приветствовал наступление ночи. Заунывная бесконечная жалоба напоминала о беспредельности Природы.
Над застывшим, почти окаменевшим Озером луна казалась водянистой. От нее нисходили волны света, достигали поверхности, растекались по ней, плыли по прибрежным холмам и лесам, заливали округу волшебной глазурью.
Я обернулся к дяде:
– Почему ты навсегда ушел в лес?
Он пожевал губами, закашлялся, сплюнул.
– Старая история…
Я прощал ему уклончивость и недомолвки. Этот отшельник за день наговорил, наверно, больше, чем за годы. Я отдался созерцанию звезд.
Теперь волчий вой исходил от дальних окраин, границ мира, пределов слуха. Как бы ни был далек мертвящий голос хищника, я был от него неотделим и не знал, слышу ли я его до сих пор въяве или уже грежу.
Внезапно Барак заговорил:
– Мое первое воспоминание – это Панноам. Счастливое воспоминание! Я обожал моего старшего брата, восхищался его самоуверенностью, характером, знаниями и умом. Я был страшно горд, когда шел с ним рядом. Передо мной всплывает его лицо в разные годы, и оно всегда прекрасно. В любом возрасте – мальчиком, подростком, юношей и взрослым мужчиной – он пленял. Если Боги даруют ему здоровье, он покажет нам, как выглядит величественный старик. Я был тщедушным ребенком, и мне казалось, что отсвет его великолепия если не делает меня краше, то хотя бы согревает и укрепляет. Я подражал ему во всем – в играх, в поведении, в жестах и в манере говорить, – и он вовлекал меня в свои занятия, а я тянулся за ним вверх и мысленно благодарил его. Я боготворил его. Когда его не было рядом, меня мучило чувство сродни жажде. Смысл жизни был мне очевиден: оставаться подле старшего брата до скончания времен. К несчастью, я не дал себе труда усомниться…
Он замолчал и принялся скоблить ногтем палец ноги. Я испугался, что он расхотел делиться своим прошлым, и подтолкнул его:
– В чем?
– Любил ли меня Панноам?
И посмотрел на меня.
– Я любил его искренне, безоглядно, беззаветно, но любил ли меня он?
Я уронил голову – так живо отозвался во мне его вопрос; со дня нашего конфликта из-за Нуры жесткость Панноама заставила и меня усомниться в его любви ко мне.
Дядя продолжал:
– Панноам внушает такую любовь, что невольно начинаешь и ему приписывать ее отсвет. Вот тут-то и загвоздка.
– Что ты хочешь сказать?
– Панноам любит, как это его устраивает и когда устраивает.
Я вздрогнул, настолько эти слова были точны.
– Он дорожил братом, пока этот союз его устраивал. Что может быть лучше компании мальчугана, который смотрит тебе в рот и восхищается всеми твоими поступками? Но когда я подрос, любить меня стало труднее.
Дядя обвел рукой свое могучее тело.
– Взгляни на великана, который вымахал из замухрышки! Никто такого не ожидал: ни он, ни родители, ни я. Из былинки вырос дуб. Я рос, крепчал и расцветал. И пошло, и поехало. Прежде я млел перед силой старшего брата, теперь мог одолеть его одной левой. Изо дня в день его представление о своем превосходстве расшатывалось.
– Ревновал?
– Панноам из числа гордецов, не подверженных ревности. Он ценит себя высоко и не желает быть кем-то другим. Но ненавидит того, кто его затмевает. Едва я осознал, что обгоняю его, я стал изощряться, чтобы замедлить свой рост – во всех отношениях: я постился, перестал упражняться, туго пеленал руки и ноги, молил Богов и Духов. Из осторожности на наших братских состязаниях я плутовал: когда мы бежали наперегонки, я ухитрялся отстать; когда ныряли в озеро, нарочно наглатывался воды, чтобы плыть медленней; когда охотились, я прятал часть своей добычи, ведь при моих крепких мускулах мне не составляло труда послать стрелу вдаль и поразить крупную дичь… Короче, я вовсю старался ничем его не опечалить. Но Природа и Боги решили иначе…
– Из-за этого ты и ушел?
Он кашлянул. Мой вопрос обескуражил его.
– Из-за этого я не ушел бы никогда. Во-первых, мне и в голову не приходило, что брат может меня разлюбить. Да и сам я все еще любил его.
– Тогда почему?
Он впился взглядом в засеребрившуюся луну и, казалось, утратил интерес ко всему остальному. Она осветила его огромное рябое лицо.
Я запротестовал:
– Барак, я рассказал тебе все как на духу. Почему ты не отвечаешь мне тем же?
Он прочистил горло, прощально кивнул луне, посмотрел на меня, тяжко вздохнул и с трудом проговорил:
– Твоя мать.
– Что моя мать? Ты же сказал, что с ней не знаком.
Он еще раз попробовал голос:
– Я…
– Ты соврал?
– Я не соврал. Я хотел оттянуть время…
– То есть?
– Ну… я ведь и правда не знал ее как твою мать… я знал ее… как Елену.
Его лицо осветилось, когда он произносил это имя.
Я был ошарашен. Я никогда не слышал имени моей матери. Мы, дети, называли ее Мамой, отец – Женой, а селяне – Женой вождя. Имя «Елена» смутило меня – она стала другой, чужой, оголенной; «Елена» сообщало ей тайну и неожиданные свойства. То, как зардевшийся Барак произнес это имя, рисовало образ не девочки, а женщины; его мясистые темно-коричневые губы, прошептавшие «Елена», будто поцеловали воздух.
Он улыбнулся с затуманенным взором, опустил глаза, ища поддержки у земли, и погрузился в прошлое.
– Я стал уходить на рыбалку далеко, очень далеко от деревни. Рыбная ловля служила мне предлогом. Меня смущало и мое гигантское тело, и скованность Панноама в моем присутствии, и я, переполненный новыми ощущениями, стал искать одиночества. Я пытался жить, не ходя по пятам за братом, не повторяя его слов, его мыслей. Видя его раздражение, я сердился на свою неловкость, на свою особость, я старался исчезнуть. Каждая отлучка уводила меня все дальше, я исследовал неведомые берега, окунался в новые речки. В тот день я наблюдал за цаплями, за их пиршеством в зарослях тростника – то был знак, что там в изобилии форели или щуки. Пока я крался пригнувшись по илистому берегу, я услышал пение, а вскоре увидел чудесную сцену: Елена стирала белье. Ее голос, чистый и ясный, как вода, поднимался из тростников и улетал в небо. Я спрятался и затаил дыхание. Меня пленял тембр ее голоса, полного, сочного, чистого, пленяли ее черты. Кровь бросилась мне в лицо, когда я увидел движения ее рук, ее прекрасных белых рук и прекрасных полных плеч. Я невольно вздохнул. Она подняла голову. Я встал во весь рост, а она, вместо того чтоб закричать от страха при виде великана, явившегося из вод, улыбнулась. Широкой улыбкой. Розовыми губами и дивными белыми зубами. Слова были излишни. Мы полюбили друг друга с первого взгляда.
Он понизил голос, будто опасаясь, что за ним следят.
– Мы стали встречаться на берегу и вскоре уже не могли без этих встреч обходиться. В то время готовилась женитьба Панноама, не моя. Каддур выбрал ему Изу, дочь Мардора, вождя соседней деревни. Панноама устраивала его суженая, девица миловидная, чистенькая, немного холодная, из богатой семьи, управлявшей деревней в двадцать домов, и с хорошим приданым. Панноам говорил мне о ней со спокойным удовлетворением, без горячности, уже вжившись в преимущества выгодного брака. Ну а я опасался нарушить обычаи, выбирая себе невесту. Я решил схитрить и воспользоваться праздником огней, которым отмечали самые длинные дни в году; тогда Озерные жители собирались на Лошадиной равнине, где давным-давно разыгралась Илодейская битва. Тут можно было и напиться допьяна, и наплясаться, и погулять вволю, и назвать суженого. Мне удалось представить семейство Елены нашему отцу. Она была дочерью вождя – но вождя совсем крошечной деревушки. В глазах Каддура Елена не была достойной партией для Панноама, его старшего сына и наследника; однако вполне подходила младшему. Народ потешался, глядя на нашу парочку – на меня, великана, и Елену, прелестную дочь Озера; и вот – было то влияние выпитого вина или летней жары – наши отцы тотчас поладили. Наша уловка удалась, и мы во всем признались. И в тот вечер, и позднее Панноам и Елена виделись. Их отношения были добросердечны и вежливы. Когда он говорил с Еленой, я никогда не замечал в его глазах опасного огонька, сигналившего: «Она лучше Изы, она нравится мне больше». Он никогда не давал понять, что выделяет ее среди других женщин.
Барак почесал голову.
– Вот тут-то я и сделал глупость.
И буркнул, тоскливо поглаживая бороду:
– Какой дурак!
И стукнул себя кулаком в грудь.
– Потом-то я понял свою ошибку.
– Какую?
Он помрачнел.
– Мало-помалу я передал свой пыл Панноаму. Я внушил ему свое увлечение, упоение и восторг рассказами о наших встречах, заставлявших сердце учащенно биться, болтовней о блаженстве наших поцелуев, неге наших ласк – пусть мы еще не спали вместе, – внушил ему и свои сны, расцвеченные образом Елены, и свои пробуждения с ее именем на устах. И тогда Панноам спутал.
– Что спутал?
– Мою любовь стал считать своей. Он не испытывал к Изе сильных чувств и решил, что виновата в том Иза, а не он. Решил, что Иза не может внушить любовь, а Елена может. Он захотел испытывать те же чувства, что и я, и украл у меня Елену.
Я был потрясен. Елена… Нура… Ведь двадцать пять лет спустя отец проделал тот же трюк. Теперь мне был понятен гневный возглас Барака во время моих признаний: «Опять взялся за старое!»
Облапошить своего брата… Обобрать сына… Панноам не смотрел на женщину – он отслеживал взгляд мужчины на женщину. Сам он не выбирал и не трепетал: ему нужно было уловить желание другого, чтобы заметить избранницу, и путем миметизма отдаться страсти.
Догадываясь о моих чувствах, Барак умолк. Чем больше я узнавал его, тем больше понимал, что этот суровый здоровяк наделен редкой чувствительностью; конечно, ему случалось выйти из себя, но чувства его были деликатны, и он старался не задеть за живое.
Мы сидели на горушке и думали о жестокости нашего прошлого, а над нами нависала тишина, напряженность которой ночные звуки леса – полет хищной птицы, малейший шелест листьев, отдаленное уханье совы – лишь усиливали.
Раздался волчий вой. Нам стало не по себе. Вой приблизился. Это хриплое пение возвещало гоньбу, поимку, умерщвление жертвы и выгрызание хищными зубами потрохов из ее распоротого живота.
– Как мой отец украл у тебя… мою мать?
Барак вскочил и переступил с ноги на ногу.
– Я не сразу понял его намерения.
Он замер и посмотрел на меня:
– Придется рассказать тебе неприятную историю, Ноам.
Он помялся, затаил дыхание, глубоко вздохнул и наконец продолжил:
– Каддур никогда не изменил бы своего решения: Панноам должен взять в жены Изу, дочь Мардора, – такой союз необходим для власти, процветания и мира. Каддур не уступал, когда дело касалось наследования власти. Если мне дозволялись какие-то прихоти, от Панноама он требовал полного подчинения, ведь и задача на Панноама возлагалась нешуточная. Он не должен был уклоняться от своей судьбы вождя.
– И что же?
– Деревня Мардора стала приходить в упадок. Начались вторжения, грабежи, похищения, насилие. Охотники не давали жителям опомниться. Спустя несколько месяцев деревня оскудела – ее закрома, стада, сады и поля пришли в запустение, – а вскоре и обезлюдела. Мардор был задушен во время схватки – ему уже нечего было терять, кроме жизни.
– А Иза?
– В ее смерти нужды не было.
– То есть?
– Разгневанный Панноам обвинил Каддура, что тот вынуждает его жениться на бедной сироте из разграбленной деревни. Каддур растерялся. Панноам воспользовался заминкой, чтобы попросить разрешения на брак с Еленой. Мой отец вызвал меня – я как раз возвращался из лесу с богатой добычей, моим первым медведем, – и не успел я похвалиться своим подвигом, как он объявил мне, что право первородства Панноама обязывает меня уступить ему Елену.
– Боги и Духи всегда были милостивы к Панноаму!
– Боги и Духи тут ни при чем.
– Однако… Уничтоженная деревня Мардора…
– Ни Боги, ни случай, ни обстоятельства не имеют к этому отношения. Все организовал Панноам.
– Как? Не намекаешь ли ты, что мой отец…
– Я не намекаю, у меня есть доказательства.
– Какие?
– Свидетельства самих Охотников.
– Каких?
– Которых он подкупил, чтоб они рушили, грабили и убивали.
– Но Охотники живут независимо и…
– Некоторые продаются тому, кто окажется щедрее. Они перекати-поле, Оседлых людей ненавидят и в средствах неразборчивы, когда речь идет о выгоде. Если им указать, куда прийти, как проникнуть, что взять, кого убить, они готовы на дурное дело почти задаром. Выпотрошат деревню за пару мешков зерна. Я был таким же простодушным, как ты теперь, и мне даже в голову не приходила возможность подобных козней. Я думал, что столкнулся лишь с суровым отцовским приказом. Панноам в моих глазах оставался полностью невинным. Если не жертвой.
– И что ты ответил Каддуру?
– Я оцепенел.
– Ты?
– Сила и ум не одно и то же. Думаю я неспешно.
– Ты пытался отстоять свои интересы?
– Я слишком долго колебался. С одной стороны – любил Елену, с другой – Панноама. Я желал им счастья. И обязан был подчиниться отцу.
– Что было потом?
– Ночью, ни с кем не объяснившись, я ушел.
– Даже с Панноамом? И с Еленой?
– На следующий день они узнали о моей смерти.
Я удивленно посмотрел на него.
– Свидетельства своей гибели я представил на обозрение на поляне, неподалеку от деревни. Видимость битвы. Измазал траву, камни и стволы деревьев кабаньей кровью. Там и сям разбросал клочья одежды, будто хищник растерзал меня. На тропе, по которой я якобы бежал, раскидал сломанный лук и стрелы, котомку. Я пришел в чем мать родила к скалам у Озера, где накануне завалил и оставил медведя, мою недавнюю гордость. На заре, когда пастухи выгоняют на холмы стадо, я завопил со всей мочи и, потрясая останками медведя, изобразил поединок. Медведь наступал, одолевал меня, ревел, и наконец я разыграл свое поражение. Я испустил жуткий вопль и шагнул со скалы, вцепившись в останки зверя. Поток подхватил нас с медведем: в этом месте в Озеро впадала бурная речка. Я всегда был хорошим пловцом и теперь старался казаться недвижным; течение несло меня к озеру. Краем глаза я заметил, как пастухи размахивают руками и указывают пальцем на два плывущих по реке трупа… После этого меня объявили погибшим в схватке с медведем.
Он стукнул себя кулаками по ляжкам. Спустя долгие годы эта история все еще не отпускала его.
– Вечером я бросил медведя посреди Озера, доплыл до этого берега голый, с пустыми руками. И с тех пор живу здесь.
– Барак, но зачем ты все это проделал?
– Я хотел, чтобы Елена была свободна и не смущаясь вышла за Панноама. Будь я жив, она никогда не согласилась бы на это. Будь я жив, Панноам не женился бы на ней, а взял бы силой. Будь я жив, их женитьба стала бы пыткой. Будь я жив, ни Елена, ни Панноам не узнали бы счастья.
Я смотрел на его ссутулившийся силуэт. Совсем стемнело, но я заметил дрожь его век. Барак еле сдерживал слезы.
– Я думал только о ней. Я думал только о нем. И я умер.
Он встряхнулся, засопел, шумно выдохнул и вперился влажными глазами в луну.
– А еще я подумал, что, оплакав мою смерть, Елена сочтет союз с моим братом своего рода верностью мне.
* * *
Барак научил меня лесной жизни. Мы не сговариваясь зажили вместе: вместе охотились, рыбачили, ели и спали; у нас было общее солнце, ливни и хижина, крытая звериными шкурами и защищенная колючим ежевичником. Это сближение имело очевидные причины. Конечно, нас связывала кровь, но наше подлинное родство определялось общностью судьбы: мы оба были жертвами Панноама.
Но мы не винили человека, который похитил наших суженых и обрек нас на изгнание. Почему?
– Если ты любишь, то не прекращаешь любить никогда. Любовь меняется, но не исчезает.
Однажды Барак произнес эти слова, и я согласился. Мы упрекали Панноама, но не проклинали его. Мы были разочарованы и опечалены, но злобы на него не таили. В этом падении кумира была и наша вина: мы вознесли его слишком высоко. Чтобы отрезвиться, нужно испытать опьянение! Ослепленные его чарами, неспособные его любить с разбором, чуткие к достоинствам Панноама, но не замечавшие его эгоизма, мы не могли судить о нем здраво. Как выяснилось, он не изменился за эти годы: нас он в грош не ставил.
Мы изменились. Он – нет.
Лишившись иллюзий, мы выздоравливали, занимаясь своими делами, далекими от общественных хлопот, символом которых был Панноам. Люди предали нас? Наши любимые женщины достались не нам? Не важно! Нашим союзником и источником радости стала Природа. Мы с дядей были похожи: нам хотелось быть очарованными.
Потому-то Барак постоянно болтал. Любуясь птицей, надкусывая яблоко и погружаясь в воду, он утверждал свой выбор отшельничества. Словами старого мира он укоренял свой новый мир. Движимый врожденной склонностью к наслаждению, он пришел к выводу, что ему выпала лучшая доля, и даже благодарил судьбу, которая вынудила его порвать с прошлым.
– Разве наша здешняя жизнь не лучше деревенской, мой мальчик? Если у меня глаза слипаются, я сплю. Если мне не сидится, брожу. Если голоден, протягиваю руку.
Он ощущал свое одиночество как освобождение, а не лишение.
– Вспомни свои дни в деревне: сплошные обязанности. Ты должен был надрываться, чтобы надрывались и твои сородичи. Так уж оно устроено: разделение труда выдумали, чтобы облегчить труд, но он от этого стал тяжелее. Каждый становится узником своей трудовой повинности, каждый принуждает ближнего к такой же неволе. Живут ради работы, а не работают ради жизни! Что ты обрел, придя в лес? Ты располагаешь своими днями.
Я согласился. Иногда я размышлял, не преувеличиваем ли мы – грань между искренностью и бахвальством иногда тонка, – но мне нравилось думать, что я сам сделал выбор.
Барак донимал меня болтовней. Таких говорливых, как этот отшельник, я не встречал! С рассвета до заката он не закрывал рта, восхищаясь Озером, облаками, травами, своим пищеварением, подробно рассказывая, что он делал и что намерен делать, и затевая обсуждения самых разных предметов. Восполнял ли он годы молчания? Пользовался ли случаем, обзаведясь собеседником? Так или иначе, я видел, что ему страшно досаждал разрыв отношений с соплеменниками, хоть он в этом и не признавался.
Сочетая в себе противоположности, Барак был пронизан напряжениями: этот отшельник ценил компанию; этот одиночка был болтлив как сверчок; этот запальчивый верзила таял от добродушия; этот силач излучал нежность.
Подобным образом он обитал в широком диапазоне между стыдливостью и бесстыдством. Наловчившись скрывать чувства – особенно их деликатность, – он не стыдился своего тела. Я видел его голым и по утрам, и перед сном. Никакие физические отправления не мешали его болтовне: схватив пятерней член и испуская мощную струю, он продолжал со мной переговариваться; сидя на корточках и тужась с багровым лицом, он не прекращал беседы.
Его грубоватая непринужденность была здоровой и осмысленной, и я задавался вопросом о наших обычаях. Зачем стыдиться своего тела? Зачем лицемерно скрывать необходимое? Мочась и испражняясь у меня на глазах, дядя меня шокировал, но не вызывал отвращения. За этой беззастенчивостью таилась мудрость; он будто утверждал: «Я естественный человек в лоне Природы». Он говорил, что стыдливость – это искусственная условность. Неужели люди считают себя людьми лишь потому, что ее соблюдают? Нет, это делает их не людьми, а всего лишь сельчанами. Постепенно и я приучился вести себя непринужденнее.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?