Текст книги "Женщина в зеркале"

– Я недостаточно для тебя хорош, в этом дело?

– Ты достоин любой женщины.

Произнося это, Анна вперилась в него взглядом. Филипп ей поверил. Она продолжала:

– Ты для меня слишком хорош!

– Вот с этим я соглашусь, – вмешалась Ида. – Филипп, очнись, посмотри, на кого похожа твоя бывшая невеста!.. Грязнуля! Она с самого побега не мылась, спит на земле… Наверное, глодает корешки. Свинья и то чище будет. И ты хочешь иметь от нее детей?

– Нет!

Филипп замкнулся в себе. Казалось, он внезапно возненавидел Анну. Разбилась его последняя надежда. От сдерживаемых чувств его шея побагровела.

– Так на чем порешим? – скривившись, спросила Ида.

– Сделаем, как договорились утром! – бросил Филипп.

Заговорщики радостно переглянулись.

Анна почувствовала, что исключена из этого сговора: они перебрасывались фразами рядом с ней, как будто она не могла их слышать. Неужели она превратилась в зверя?

Вытащив из мешка веревку, Филипп бросился к бывшей невесте, следом подскочила Ида. В мгновение ока они связали Анну, Филипп обматывал веревкой ее ноги, а довольная Ида потуже затягивала узлы, стараясь причинить ей боль.

Смертельно униженная, Анна даже не пыталась сопротивляться.

Почему она не взбунтовалась? Дело было в том, что с самого ее рождения за нее все решали другие, а она всегда покорялась чужой воле.

Пока Ида и Филипп возились с веревкой, Анна, в отличие от ее мучителей, заметила опасность: на опушке показался великан.

Верзила в грубошерстной накидке быстрым решительным шагом приближался к ним. Еще более странным, чем его примечательный рост, казалось то, что ему удавалось передвигаться совершенно беззвучно, под ним не треснула ни одна веточка, не зашуршала прошлогодняя листва. Он рассекал подлесок, как корабль волны.

Ида, не подозревавшая об угрозе, прокомментировала свою победу.

– Посмотри на нее, Филипп, – сказала она, указывая на связанную Анну. – Она сопротивлялась не сильнее, чем дождевой червь. Слабоумная! Да просто юродивая. Она даже не знает, почему сбежала из-под венца и зачем здесь гниет. Она глупа, как утка. Что с ней говорить…

Незнакомец резко опустил широкую ладонь на плечо Иды. Та вскрикнула от страха и удивления и обернулась. Незнакомец внимательно вглядывался в нее: похоже, он намеревался прикончить ее, как курицу, – стиснуть горло и переломать кости.

Внезапно Ида высвободилась и отскочила в сторону, тяжело дыша.

Филипп был удивлен и напуган еще больше, чем Ида, но до него дошло, что он должен выступить в качестве защитника. Он выпятил грудь и промямлил:

– Но… кто вы?

Незнакомец дал ему затрещину, отправив в кусты.

Поднявшись, Филипп схватил свалившуюся с головы шляпу и дал деру. С криком: «Подожди меня, подожди!» – Ида со всех ног припустила за ним.

Незнакомец навис над связанной Анной, лежавшей на земле. Из-под капюшона виднелось его изможденное, холодное, жесткое лицо.

Приподняв полу накидки, он вытащил кинжал и занес над Анной.

5

Вена, 25 мая 1904 г.

Гретхен, дорогая,

возвращение в Вену стало для меня роковым.

Когда во время свадебного путешествия мы с Францем переезжали из города в город, то не слишком часто общались с людьми – даже в тех редких случаях, когда нам доставляло удовольствие общество какой-либо пары и наши собственные отношения укреплялись от этих мимолетных знакомств. Но, ступив на венскую почву, я поняла, что оказалась в неволе. Я живу в аквариуме.

О, это великолепный аквариум: кто не мечтал бы жить на Линцерштрассе, вращаться в аристократическом обществе с его пьянящими балами, сегодня слушать «Лючию ди Ламмермур», завтра – «Летучую мышь» в театре «Ан-дер-Вин», а потом ужинать в кафе «Захер»?! Несмотря на то что сквозь стеклянные стены можно видеть небо, выйти я не могу, я бьюсь о стекло, приговоренная сносить общество рыбок, запертых вместе со мной.

Искать выход бессмысленно, уединиться мне не удается, я хожу по кругу. Ты возразишь мне, что это сетования избалованного ребенка. Ребенка? – отчасти да. Избалованного? – тоже верно.

И все же пойми: какая-то часть моей души страдает. Мне кажется, я совершила ошибку. Крупную ошибку. На самом деле я оказалась не на высоте: я не соответствую ни тому, что предлагает мне жизнь, ни тому, чего она от меня требует.

В аквариуме, который я тебе описываю, полно женщин, целая дюжина решила заняться мною; и вот я плотно окружена их заботой и добрыми намерениями.

Сейчас поясню.

Едва я ступила в наш дом – мне, пожалуй, следовало бы сказать «дворец», ведь комнаты и сад полны бесчисленных сокровищ, – как потянулась череда посетительниц из рода фон Вальдбергов. Как я и предвидела, они не сводили глаз с моего живота. Их мучил вопрос: беременна ли я после медового месяца? Не нужно быть выдающимся акушером, чтобы, взглянув на мои бока, прийти к неутешительному выводу; и все же, поскольку надежда умирает последней, они спросили:

– Ну что, Ханна, вы прибыли в Вену с маленьким Вальдбергом?

– Нет, пока нет. Но поверьте, мы с Францем там, в Италии, разузнали способ изготовления и с жаром работаем над этим.

Они удалились, удовлетворенные тем, что наша супружеская чета усердно исполняет свой супружеский долг.

Но разве от подобных созданий можно отделаться парой фраз? Они вернулись на поле битвы. Эти хранительницы домашнего очага, эти куры-несушки, десятками плодящие наследников, трудятся на этой ниве уже многие столетия. Они были здесь в ту пору, когда Вена умещалась за крепостными стенами; они были здесь, когда эти стены еще не воздвигли; они были здесь, когда самой Вены еще не было. В сущности, это они и создали Вену и все, что связано с такими понятиями, как семья, династия, общество, город, страна, империя. Чтобы упрочить свою власть, они прежде всего пекутся о самовоспроизведении: от матери к дочери, от тетки к племяннице, от сестры к кузине, от соседки к соседке. Выстави против них полк амазонок, ратующих за сокращение рождаемости, своими сплоченными рядами они сметут его. Короче, после недельного перемирия мать Франца, которая всегда внушала мне страх, приступила к расследованию. Ее мужу было поручено поговорить с сыном, как мужчина с мужчиной (Франц сам со смехом рассказал мне об этом), узнать, происходит ли что-то у нас в постели, и если происходит, то насколько результативно и часто. Франц дал положительный ответ, но, поскольку мужчины склонны приукрашивать свои достижения в интимной сфере, моя свекровь пожелала проверить эти сведения у меня. Будучи достаточно неглупой, чтобы понимать, что ей я ни за что не доверюсь, она спешно направила ко мне свою сестру Вивиану, или Виви, чье распутство стало в клане притчей во языцех. Виви открыто коллекционировала любовников – это не было тайной ни для кого, включая ее собственного подагрика-супруга. Хотя никто этого не одобрял, все ей завидовали; тем не менее она избежала сурового осуждения, так как состояла в интимной связи с двумя высокопоставленными персонами: один ее любовник был членом правительства, другой занимал должность при дворе, следовательно, это шло на пользу семье.

Речи – и поведение – тетушки Виви настолько вольные, что она в пять минут создает доверительную, непринужденно-эйфорическую атмосферу. И вот она предлагает мне выпить чаю у нее саду, где распустилась сирень, и развлекает рассказами не менее пикантными, чем ее тосты.

Потом, когда барьеры стыдливости уже опрокинуты, она резко меняет тональность:

– Итак, удалось ли моему симпатичному племяннику сделать вас счастливой?

– О да!

– Я, естественно, имею в виду постель… Он отличный любовник?

– Да.

– И исправно исполняет свой долг?

– Да.

– Чересчур исправно?

– Порой да.

– Что ж, тем лучше. Ханна, я вам завидую не меньше, чем все венские девицы! Вы прибрали к рукам одного из самых привлекательных юношей столицы. Теперь о вас.

– Обо мне?

– Вы набрасываетесь на него?

– Не успеваю. Он всегда опережает меня.

– Но, получив наслаждение, вы требуете его вновь?

– А что, нужно?

Она смотрит на меня с улыбкой, что-то обдумывая.

– Ханна, позвольте, я выскажу догадку: если вы во время ваших забав никогда не берете на себя инициативу, это означает, что вы еще не познали ослепительный миг? Нет?

– Какой-какой миг?

– Ослепительный! Миг, когда ваше тело взрывается от наслаждения и вы издаете радостный стон. Вы поняли, на что я намекаю?

Я, нахмурившись, беру чашку с чаем, не отдавая себе отчета, что пытаюсь уйти от ответа.

Виви мягко берет меня за руку:

– Милочка, это нормально.

– Вы полагаете?

– Уверена. Вам следует расслабиться, забыться, думать о себе, о своих ощущениях, о своем блаженстве… И тогда во время оргазма у вас больше всего шансов забеременеть.

– О-о?

– Ну, это общеизвестно. Когда наступает ослепительный миг, в женщине раскрывается все, и в частности тот путь, по которому мужское семя попадает туда, куда нужно. Если вы находитесь в напряжении, это изолирует яйцеклетку.

– Никогда не слышала ничего подобного.

– Ну, так я вам говорю.

– Вы хотите сказать, что моя свекровь, тетя Аделаида, баронесса Каролюс, а также мадам ван Тейк зачали наследников именно в этом состоянии?

Я намеренно назвала самых строгих матрон из нашего окружения. Раздраженная Виви взглянула на меня, как на муху, севшую на пирожное. Я усугубила положение, добавив:

– А как же дети, родившиеся в результате изнасилования? Тетя Виви, вы, стало быть, полагаете, что жертвы изнасилования сладострастно отдавались своим мучителям?

– Дорогая племянница, мы не равны в этом отношении. Женщины делятся на две разновидности: несушки и любовницы. Несушки не знают наслаждения, их организм изначально предрасположен к плодоношению, дай лишь случай. Любовницы, напротив, устроены более возвышенно – взять меня или вас, – им необходим экстаз, встряска, потрясение, чтобы выполнить этот нелегкий труд оплодотворения. Подумайте об этом, Ханна, прислушайтесь к советам тетушки Виви, помогите своему пленительному мужу, и вы вскоре забеременеете.

Несмотря на свободное поведение и вольные манеры, в остальном тетушка мало чем отличалась от прочих: четверо детей, которых она родила графу, прежде чем наставить ему рога (надеюсь, что дети родились прежде), составляли ее гордость, честь, женское достоинство и нравственный сертификат. Мне все это чуждо… Удастся ли мне встретить женщину, рядом с которой я не буду чувствовать, что я другая?

Тетя Виви, должно быть, рассказала о нашей беседе, превознося предложенное ею средство, так как назавтра начались визиты и продолжались двенадцать дней без передышки. Дамы клана Вальдбергов распивали чай, потчуя меня признаниями; они расточали советы с беспечным видом, слова, будто по случайной прихоти, изливались из их уст, тогда как они явились именно затем, чтобы произнести их.

– Я заставляла мужа оставаться во мне после… ну, вы понимаете. В этом отношении, моя дорогая, природа оснастила животных куда лучше, чем бедные человеческие существа. Взять, к примеру, собак: пес, извергнув семя, не может соскочить с суки, потому что его… прибор еще больше разбухает и блокирует отверстие. Поначалу сучка чувствует себя ужасно – я слышала, как моя Кэтти выла от боли, – но пять минут спустя все уже в порядке.

Когда мой муж удалялся, я оставалась в постели и лежала не двигаясь целых два часа! На спине. Вжимаясь в матрас поясницей и тазом. Нужно время, чтобы оно… попало туда, куда должно попасть! Я встала бы с постели, лишь услышав крики: «Пожар! Пожар!» Результат – шестеро прекрасных детишек.

– А сельдерей вы пробовали? А петрушку? Сразу после помолвки я провела курс лечения петрушкой и сельдереем – это благоприятствует беременности. Мои сестры смеялись надо мной, младшая при встрече со мной мычала, утверждая, что я щиплю траву, как корова… Я только пожимала плечами. И была права: за первых пять лет нашего брака у меня родилось четверо детей. Кто может лучше? Уж точно не мои сестры в данном случае. Кстати, дорогая Ханна, остерегайтесь дикой петрушки: она вредна для беременных[1]1
  Авиценна. Канон врачебной науки. (Прим. ред.)


[Закрыть], исключите из рациона и арабскую. И естественно, жуйте стебли сельдерея!

– Луна!.. Женщина расцветает в полнолуние. Как лес! Как поля! Как устрицы! В некоторые ночи вы будете потеть понапрасну, тут нужен благоприятный момент. Мы подвержены влиянию луны не меньше, чем моря и океаны. Было бы высокомерием отрицать такую связь! Неужто современные дамы полагают, что луна над ними не властна? Заблуждение! Смотрите, на всякий случай оставляю вам лунный календарь. Ах, вы в курсе… Но вы взяли за правило руководствоваться им?

– Ханна, хоть это и не мое дело, но я позволю себе преподнести вам амбру. Дикие племена в Америке и в Сибири используют ее не только как косметическое средство. Разумеется, я слишком добрая католичка, чтобы разделять подобные суеверия… И все же моя мать вручила мне амбру накануне свадьбы, а я потом снабжала ею своих дочерей, и все у всех прошло благополучно! Примите этот подарок, доставьте мне удовольствие. Все очень просто: вы берете ее в руки и нюхаете вечером перед сном.

Милая Гретхен, стоит ли продолжать?

Франц скоро вернется из своего клуба, нам предстоит совместный ужин, а потом у него возникнет желание. Ты только представь, чем занята моя голова! У меня задач больше, чем у генерала, бросающего армию в битву! Итак, я должна проглотить суп из петрушки, переварить запеченный сельдерей, свериться с лунным календарем, украдкой потереть амбру, заставить Франца заснуть прямо на мне, не прерывая соития, а когда он выйдет, еще пару часиков пролежать не шевелясь. Ах да, совсем забыла: между виртуозными трюками я должна расслабиться, думать лишь о себе и стремиться достичь экстаза! Каков итог? Очень хочется улизнуть. Хоть я и обожаю Франца, порой мне хочется бежать куда подальше. Не знала, что, выходя замуж за Франца, я вступаю в брак со всеми женщинами из его окружения, а они жаждут, чтобы я уподобилась им, и, если я не поддамся, они меня просто изведут. Я понятия не имела, что, соединяясь с Францем, подписываюсь под условием, которое приводит меня в ужас.

Обнимаю тебя, Гретхен. Пойду, пока не появился муж, поплачу в музыкальной гостиной.

Твоя Ханна

6

Из-за ярко светившего солнца в палате медицинского центра Беверли-Хиллз было как будто две занавески: одна настоящая, а другая – ее тень на стене. Придя в сознание, Энни, убаюканная переносившими ее попеременно то в сон, то в явь транквилизаторами и болеутоляющими, уцепилась за эти два элемента. Тело под анестезией и замутненное сознание Энни ухватились за свет как единственную прочную, осязаемую материю вселенной; сосредоточившись на нем, она сделалась пылинкой, пляшущей в золотом луче, который пересекал комнату и связывал реальную занавеску с той, что проецировалась на стену. С какой стороны она оказывалась чаще? Как кинодива, она предпочитала отражение реальности.

К ней то и дело подходил светловолосый санитар.

И каждый раз, когда он склонялся над ее постелью, она начинала говорить; и каждый раз происходило нечто странное, и ей не удавалось ничего сказать. Стоило ей разлепить губы, он как бы растворялся в воздухе; да, стоило ей обратиться к нему, он исчезал. Впрочем, этот иллюзионистский трюк не выглядел умышленным. В лице молодого человека не читалось ни порока, ни лукавства; появляясь вновь и вновь, он держался предупредительно, внимательно вглядывался в лицо Энни, явно желая помочь. Но стоило ей выдавить первое слово, все рушилось.

Сперва она решила, что стала жертвой нестабильной реальности, тем более что ей все время казалось, что она падает. Потом Энни заподозрила, что время сыграло с ней злую шутку, внезапно раздробив ее на части. Наконец (санитар как раз подошел к ней) она заметила, что в комнате никого нет; она сделала вывод – на сей раз правильный, – что опять заснула.

После ряда бесплодных попыток на третий день ей все же удалось завязать разговор:

– Где я?

– Рад, что могу с вами поболтать, Энни. Меня зовут Итан.

– Мм…

– Вы в палате номер двадцать три. Клиника «Клены». Голливуд.

– Что со мной?

– Различные ушибы. Ничего страшного. Выкарабкаетесь. Вам больно?

– Нет.

– Значит, дозировка правильная.

– Дозировка чего?

– Морфина.

Из глубины мозга всплыло воспоминание о том, как отец, потрясая научным журналом, говорил, что морфин принадлежит к опасным наркотикам: стоит однажды его принять, и ты уже не сможешь без него обойтись.

В течение следующих часов она в моменты просветления сознания возвращалась к этой мысли, очнувшись, надрывала горло, поникала, вновь впадала в забытье и вновь пускалась в следующий круг. Устав от борьбы, она решила пренебречь отцовским предостережением. Зависимость – это ее конек! К тем, что уже имеются, – зависимость от алкоголя, травки, кокаина – добавится морфин! Что за беда?! Тут, по крайней мере, она может с чистым сердцем заверить, что ее вины в этом нет. «Да, ваша честь, именно так: это врачи вкололи мне этот яд. Стремясь вылечить меня, они прописали мне инъекции. Ваша честь, вам следует отправить их в тюрьму или приговорить к исправительным работам. Их, а не меня!»

Несколько раз, приходя в сознание, она вновь прокручивала эту сцену перед воображаемым судом, с удовольствием разыгрывая невинность.

Утром в ее палату вошел доктор Шинед, возглавлявший клинику. За его спиной теснились недавние выпускники: юные медики лопались от гордости, считая, что за блестящие успехи в учебе они удостоились чести следовать как тень за выдающимся хирургом.

– Итак, как чувствует себя наша американская невеста?

Энни едва не прыснула со смеху: профессор Шинед гнусавил, как престарелая актриса, которой Энни восторгалась, – у нее было прозвище Кошелка Вюиттон, поскольку пластические хирурги слишком часто перешивали и штопали ее.

– Так как мы себя чувствуем? – настойчиво переспросил он.

Если его манера говорить и напоминала Кошелку Вюиттон, то и причина была все та же: пластические операции; губы вначале натянули, а потом накачали гелем.

Энни детально разглядела профессора Шинеда.

Его плоть, измученная диетами, подорванная возрастом, свисала везде, где не подверглась подтяжкам: подбородок, уши, кожа на груди, предплечья и кисти рук. Притом эта измученная кожа несла следы неизбежных растяжек, разрезов, деформаций и швов. После стольких хирургических вмешательств его лицо демонстрировало не жизнеспособность молодости, а хрупкость – следствие причиненного ущерба.

– Энни, вы в состоянии нам ответить?

Какой жуткий голос – металлический, лишенный тембра… А этот странный выговор: гласным недостает чистоты, согласные приглушены. Так как эстетическая хирургия сместила губы, что способствовало их одеревенению, получалось, что доктор Шинед вещает как бы из-под маски.

– Энни, ради бога!

До актрисы дошло, что с анализом дикции нужно заканчивать, пора вернуться в реальность. Вспомнив слова Итана о том, какую важную роль играет доктор Шинед в Лос-Анджелесе, она тотчас сконцентрировалась, как на прослушивании:

– Да. Слышу. Просыпаюсь…

– В добрый час! Можно осмотреть ваши раны?

– Пожалуйста, я в вашем распоряжении.

Энни откинула одеяло, заинтересованная объяснениями Шинеда не меньше, чем его услужливые ассистенты; она ведь толком не знала, что именно у нее повреждено. Ноги, руки, ребра, синяки, раны, порезы, ожоги – все было продемонстрировано и откомментировано. Из слов хирурга следовало, что после подобного падения Энни еще дешево отделалась.

– Все же Господь присматривает за артистами, мадемуазель Ли.

– Вы так считаете? Но в Голливуде есть лишь один бог, и он называется «доллар».

Он вежливо улыбнулся, реагируя на избитую шутку:

– Что ж, мадемуазель, вы еще послужите этому божеству. Вскоре вы сможете вернуться на съемочную площадку.

Он полагал, что сообщает ей утешительную новость. На самом деле он напомнил, что в результате своей эскапады она выпала из съемочного процесса полнометражного фильма. Энни охватила тревога: если съемки остановили, то во что ей это обойдется? А может, все еще хуже и ей нашли замену?

Взволнованная Энни сделала прощальный знак команде медиков, и те ушли. Сердце ее учащенно билось. Тело покрылось испариной.

– Джоанна, Джоанна!

Она машинально позвала своего агента. Разумеется, той не было в палате, и кричать было бесполезно – никто не услышит. Не важно! Она хлопнула рукой по матрасу, постучала в стену, попробовала разбить удерживавший ее в неподвижности гипс, закрепленный на вытяжке, потом завопила изо всех сил:

– Джоанна!

– Энни, что случилось? – На лице Итана читалась озабоченность. – Энни, что случилось? Что-то болит?

При виде этого добродушного юноши Энни не стала прибегать к уверткам:

– Да! Мне зверски плохо.

– Где именно болит?

Она, нацепив соответствующую гримасу, перечислила те части тела, которые называл доктор Шинед, а потом хрипло выдохнула:

– Прошу вас, помогите.

– Я… Я… мне…

– Дайте мне что-нибудь выпить.

– Нет.

– Погрузите меня в кому, это невыносимо…

– Энни, успокойтесь. Я увеличу дозу морфина.

Добившись своего, Энни едва не вышла из роли; к счастью, она вовремя подавила радость и прорыдала:

– О-о! Это мне не поможет!

– Поможет… Успокоительное скоро подействует.

– Нет, мне слишком плохо. Умираю!

– Не стоит преувеличивать. Скоро все будет в порядке.

– Я подохну! Я требую встречи с моим агентом…

– Так, позвольте это мне решать…

– Мне нужен мой агент!

Несмотря на все хлопоты Итана, Энни стонала до тех пор, пока санитар не записал номер и не пообещал, что позвонит Джоанне.

Потом она отдалась во власть анальгетиков, с наслаждением погружаясь в их анестезирующую мягкость…

На следующий день Джоанна Фишер по кличке Акула в облегающем темно-сером костюме сидела у постели Энни. Знаменитая улыбка, обнажавшая зубы, прорезалась на лице, обильно умащенном тональным кремом.

– Ну вот, радость моя, представляешь, как ты нас напугала?! В конце концов, ты вроде пошла на поправку. Целых три дня мне каждый час докладывали о твоем состоянии. А кстати, ты получила мои цветы? Если не понравились, тебе пришлют другие, только скажи. Сирень, розы, пионы, ирисы – любые, какие захочешь. Ладно, не будем терять времени, обрисую тебе ситуацию. Пресса в курсе происшествия, отлично. Посетители клуба сняли на телефон, как ты лежишь на полу; к счастью, фотки получились такие скверные, что редакторы использовали их лишь как заставки, они были вынуждены извлечь из запасников твои гламурные снимки в большом разрешении. И это прокатило. Нашумела ты – будь здоров! Все СМИ – и телевидение, и радио, и печатные издания, и Интернет – только и судачили что о твоем падении, тем более что никто и понятия не имел, что и как произошло. Результат был налицо: ты грохнулась на танцпол в «Рэд-энд-Блю». Но по какой причине? Хотя выдвинули версию о несчастном случае, никто не поверил. Классика: несчастные случаи никого не волнуют, более того, это внушает ужас. Людей цепляет, когда падение является следствием душевного состояния. Поступок – да, осечка – нет! Не важно, что вызывает самоотождествление: отчаяние, призыв на помощь, попытка самоубийства.

– Эйфория. Я была так счастлива…

– Ты была пьяна в стельку…

– Было так весело…

– Заткнись!

– Джоанна, я…

– Дэвид рассказал мне, что ты, решив, что ухватила лиану, принялась летать над джунглями. Я договорилась, что он будет молчать, – впрочем, к этому мы еще вернемся, – так что нет смысла уточнять.

– Но ведь это правда.

– Правда не стоит ни гроша. Тут нужна выдумка. Классная выдумка.

– Что ж, может быть. Но я хотела тебе открыть, что было на самом деле…

– Энни, публика обожает тебя за те истории, которые ты рассказываешь. А не за то, чем ты являешься.

Джоанна повысила голос. Энни пристыженно зарылась в подушки.

– Черт возьми, ты же звезда, ты не обычный обыватель. Так что, прошу тебя, играй свою роль, – ворчливо добавила агентша. – Пользуйся этим, получай деньги, лови популярность, и нечего тут хныкать: мол, ты стремишься быть честной и уподобиться тем несчастным, которые купили билет, чтобы увидеть тебя на экране! Важны слухи, противоречивые домыслы, бесконечные статьи, атмосфера тайны, журналисты, выдвигающие новые предположения, рассказы бывших друзей, блогеры, подливающие масла в огонь. Только шумиха стимулирует продажи.

Стоит положить этому конец – выдав правду или славную выдумку, – и с событием покончено. Это уничтожит все преимущества.

При звуках знакомого грозного голоса на Энни вновь снизошел покой: интонации и доводы Джоанны освобождали ее от ответственности. Подчиняясь ее власти, она решила сменить пластинку; взглянув на положение с новой точки зрения, она смирилась со своей участью.

Лучшего зеркала, чем Джоанна Фишер, было просто не сыскать. С самого детства Энни – точнее, с ее первого хита «Папа, я взяла твою тачку!» – Джоанна вела свою подопечную по лабиринту кинокарьеры, не допуская блужданий и холостых выстрелов, не давая свернуть с просторного голливудского бульвара. За эти годы она внушила Энни ориентиры, правила, требования и цели, чего не сделала для нее семья. Впрочем, какая семья?.. Сирота, рожденная неустановленными родителями, Энни с самого детства знала, что жила у неких Пола и Дженет Ли. Не питая никаких иллюзий, Энни совершенно не признавала родительских прав за людьми, которых ей по воле случая приходилось называть папой и мамой.

Она с фатализмом воспринимала приемных родителей, чью фамилию носила как неизбежную данность, воспринимая их как постоянных партнеров на съемках бесконечного телесериала. Она решила, что должна их любить прежде всего потому, что это упрощало жизнь – а она терпеть не могла ссор, – и потом, будучи по характеру приветливой и ласковой девочкой, Энни была сердечно расположена ко всем окружающим. Видя, как она целует мать или как они хохочут с отцом, любой решил бы, что девочка с нежностью относится к своим приемным родителям. Однако для Энни это было интуитивное решение, продиктованное стремлением не усложнять себе жизнь.

В обмен на выказываемую к родителям привязанность Энни обрела относительную свободу, раскрепощенность, а затем и независимость. Очень рано, в шестнадцать лет, она ушла из дома и начала самостоятельно распоряжаться своим временем: она работала, развлекалась, флиртовала, отдавая дань выпивке и наркотикам.

Джоанна Фишер и ее команда сознавали пагубные привычки юной звезды: тем не менее они ничего не предпринимали, так как слабости делали Энни зависимой от них. Так, Джоанна никогда не предупреждала Энни о том, что нужно обуздывать тягу к алкоголю или кокаину, воздерживаться от употребления наркотиков. До тех пор пока излишества не сказывались на внешности девушки, а фотографы не жаловались, она позволяла Энни вести себя как той вздумается. Тем более что это подпитывало колонки светской хроники и папарацци.

– А ты не хочешь узнать, как обстоят дела с твоим фильмом?

– Как раз хотела спросить об этом.

– Съемки были прерваны, но на студии обрадовались. Спонсоры фильма сочли весьма полезным в плане рекламы, что в десятках газет, расписывавших твое падение, упоминалось название ленты, имена режиссера и актеров. Как рекламная инвестиция это тянет на пару миллионов долларов. Притом что не потрачено ни цента. Все просто на седьмом небе и ждут, когда тебя выпишут. Ведь твое возвращение на съемочную площадку репортеры тоже будут освещать как событие. О’кей?

– O’кей.

– Врачи планируют выписать тебя через две недели. Во всяком случае, тебя можно будет снимать крупным и средним планом… Для общих планов, где тебя будет видно с головы до ног, придется или взять дублершу, или поменять график съемок и еще подождать. Но все же, Энни, радоваться рано: тебе нужно поскорее вернуться к работе, иначе постановщики без малейших колебаний найдут тебе замену. Благодаря тебе и этому «несчастному случаю» к фильму было привлечено внимание и он засветился. Но больше тебе не дадут никаких поблажек. Так что лучше сообщить им о твоем возвращении к работе, иначе тебя заменят какой-нибудь старлеткой.

– Неужто они пойдут на это?

– Незаменимых нет, моя дорогая!

– А я думала, есть.

– Шутишь?

– Артист уникален. Ты не можешь заменить Пикассо на Матисса.

– А при чем здесь искусство? Милочка, ты в Голливуде! К тому же если у продюсера достаточно бабок, чтобы оплатить Пикассо, ему нетрудно прикупить Матисса.

Джоанна Фишер встала. Она была раздосадована тем, что пришлось философствовать. Любые объяснения казались ей пустой тратой времени и денег. Тем более что здесь все было ясно как божий день.

Энни, несколько успокоенная, принялась усердно разыгрывать роль выздоравливающей. Молодое тело восстанавливалось куда быстрее, чем прогнозировал доктор Шинед; физиотерапевты, работавшие в клинике, отнесли это на свой счет и возгордились.

И только санитар Итан понимал, что длительное состояние растерянности во время пребывания Энни в клинике, утренние приступы паники, ночные страхи, острая тревога заставляли ее кричать, жаловаться на непереносимые боли, требовать дополнительной дозы морфина. Он заметил ее стремление уйти от действительности, умение мастерски увиливать от расспросов, молчание, в котором тонули ответы, ее способность сохранять недосказанность; его беспокоила блаженная улыбка, озарявшая лицо Энни, когда после укола она впадала в забытье.

Однажды вечером он не удержался и спросил ее:

– Как вы собираетесь жить после того, как вас выпишут из клиники?

– Что, прости?

– Где вы будете брать новые дозы морфина, когда меня не будет рядом?

– Ну, есть врачи.

– Среди них встречаются и честные профессионалы.

– Ну, таких я избегаю.

– Мм…

– Но ведь бывает, что и самые достойные нуждаются в деньгах.

Итан покачал головой:

– Почему бы вам не воспользоваться пребыванием в клинике, чтобы подлечиться?

Энни, понимая, о какой болезни он говорит, вздернула подбородок:

– Ах вот что?! Что вы выдумываете? Мне-то казалось, что здесь меня лечат.

– Да, здесь лечат ваши раны. Но не ваши дурные привычки.

Она наигранно расхохоталась:

– Мои дурные привычки! Какая наивность! Вы верите в то, что пишут в прессе? Неужто вы читаете эти газетенки?

– Я читаю результаты анализов. Когда вас доставили сюда, в вашей крови было повышенное содержание алкоголя и триглицеридов, а также достаточное количество наркотиков; их было сложно определить, какая-то смесь.

Энни, покусывая губы, мысленно кляла своего дилера. «Мерзавец Бадди! Так и знала, что он втюхивает мне всякую дрянь, что бодяжит свой товар! Увижу – дам в морду!»

Итан настойчиво продолжал:

– Энни, позаботьтесь о себе. Вы отравляете свой организм, чтобы двигаться дальше, чтобы отстраниться от проблем и жить одним днем. Остановитесь на миг. Подумайте. Поставьте точку.

– Вот это программа! Я предпочту немедленно выброситься в окно.

– Вам страшно задуматься о себе. Необходимость размышлять повергает вас в панику.