Текст книги "Идентичность и цикл жизни"

Я знаю темнокожего парня, который, как многие юноши, слушает каждый вечер радиошоу «Одинокий рейнджер». Ему видится, что это он рейнджер и что это он догоняет негодяев в масках. Но, увы, приходит момент, когда он внезапно замечает, что его образ «одинокого рейнджера» – это негр, и тогда он обрывает свои фантазии. Ребенком этот молодой человек был чрезвычайно экспрессивен как в радости, так и в печали. Сегодня он спокоен и улыбчив; его речь мягка и расплывчата; его нельзя заставить торопиться, волноваться, нельзя угодить ему. Белым людям он нравится.

Сила эго и социальная патология

1

Индивидуальная психопатология способствует пониманию феномена эго-идентичности, изучая ее нарушения, вызванные конституциональными дефектами, ранним эмоциональным обеднением, невротическими конфликтами, травматическими повреждениями. Перед тем как мы обратимся к примерам социальных патологий, вызывающих расстройства эго, мы должны по меньшей мере поставить вопрос, хотя ответ на него потребует более системного подхода: какие факторы определяют формирование сильной, нормальной эго-идентичности? В целом очевидно, что все, что формирует сильное эго, влияет и на его идентичность.

Еще Фрейд отметил (1914), что источниками самооценки человека являются (и это свидетельствует о роли детства в формировании эго-идентичности человека):

1) остатки младенческого нарциссизма;

2) подкрепленное опытом младенческое всемогущество (реализация эго-идеала);

3) удовлетворенное объектное либидо.

Психоанализ постепенно сосредоточился на индивидуальных и регрессивных аспектах данных утверждений, забыв о коллективноподдерживающих. Но это лишь одна сторона медали.

Чтобы сохранить остаточный младенческий нарциссизм, материнская среда должна взрастить его и любовно поддерживать; это даст ребенку уверенность в том, что жить хорошо в тех социальных координатах, в которых он очутился. Младенческий нарциссизм, который, как считается, отважно противостоит разочарованиям при столкновениях с внешней средой, фактически подпитывается чувственным опытом и поощрением, которые исходят из той же среды. Широко распространенные тяжелые расстройства младенческого нарциссизма (следовательно, и основ сильного эго) следует считать разрушением коллективного синтеза, который придает каждому новорожденному ребенку и его материнскому окружению сверхиндивидуальный статус как воплощение доверия сообщества. В последующем отказе от нарциссизма или при трансформации его в более зрелую самооценку решающее значение будет иметь то, может или нет более реалистическое существо ожидать воплощения всего того, чему он научился, получив взамен чувство еще большей социальной значимости.

Если опыт должен включать в себя младенческое ощущение всемогущества, то в обучении ребенка важно не только воспитание его чувственно здоровым и готовым к непосредственной деятельности, но и то, каким образом ему будут преподноситься знаки социального признания как плоды такого здоровья и овладения деятельностью. Потому что, в отличие от младенческого ощущения всемогущества, питаемого воображением и лукавством взрослых, самооценка, соответствующая эго-идентичности, основывается на рудиментах навыков и социальных техник, обеспечивающих последовательное совпадение функционального удовольствия и действительных свершений, идеального «я» и социальной роли. Самооценка, относящаяся к данной эго-идентичности, предполагает признание осязаемого будущего.

Если «объектное либидо» должно найти удовлетворение, то генитальная любовь и оргастическая потенциальность должны получить подтверждение в культурном синтезе экономической и эмоциональной безопасности; поскольку только такой синтез обеспечивает унифицированный смысл всему функциональному циклу генитальности, включающему зачатие, деторождение и воспитание ребенка. Страсть может заставить спроецировать все эти инцестуальные привязанности детства на «объект» настоящего; генитальная активность может помочь двум индивидуумам использовать друг друга в качестве якоря, удерживающего от регрессии; но взаимная генитальная любовь направлена в будущее. Она работает на разделение усилий в той жизненной задаче, которую два представителя противоположных полов могут выполнять вместе: синтез производства, воспроизводства и рекреации в рамках первичной социальной ячейки – семьи. Тогда эго-идентичность приобретает окончательную прочную форму при встрече с личностью, чья эгоидентичность является по своей сути комплементарной, и в рамках брака может слиться в ней в единое целое без того, чтобы вызвать опасный разрыв традиции или инцестуальную одинаковость, – что в обоих случаях может привести к развитию ущербного эго у следующего поколения.

Подсознательный «инцестуальный» выбор второй половины, напоминающей объекты младенческой любви в некоторых определяющих чертах, сам по себе не может считаться безусловно патогенным, что обычно склонны подчеркивать авторы работ по психопатологии. Такой выбор определяется этническим механизмом в том смысле, что создает преемственность между семьей, в которой человек рос, и семьей, которую он образует: таким образом происходит закрепление традиции, то есть суммы всего того, что познано предшествующими поколениями, аналогично тому, как сохраняются приобретения эволюции при скрещивании видов. Невротическая фиксация (и ригидная внутренняя защита против нее) обозначает сбой этого механизма, а не указывает на его природу.

Однако многие механизмы приспособления, появившиеся в целях эволюционной адаптации, родовой интеграции национальной или классовой связанности, не находят себе места в мире расширяющейся идентичности. Образовательный процесс для эго-идентичности, сила которой растет в ходе изменения исторических условий, требует со стороны взрослых сознательного принятия исторической гетерогенности вкупе с осознанными усилиями по привнесению в детский опыт новой содержательной преемственности. Для решения этой задачи необходимо исследовать следующие стратегические моменты.

1. Связь образа тела с его возможным формированием в рамках эмбрионального опыта, с акцентом на важность эмоционального отношения матери к беременности.

2. Синхронизация послеродового ухода за новорожденным с его темпераментом, сформировавшимся в рамках его пренатального опыта и в процессе родов.

3. Последовательность и непрерывность раннего сенсорного опыта, связанного с материнским телом и ее темпераментом, питающего и сохраняющего стойкий запас нарциссизма.

4. Синхронизация прегенитальных стадий и нормативных этапов в развитии ребенка с групповой идентичностью.

5. Непосредственное обещание ощутимого социального признания за отказ от младенческого нарциссизма и аутоэротизма с последующим приобретением навыков и знаний в период латентности.

6. Адекватность разрешения эдипова конфликта в контексте социоисторического существования индивидуума.

7. Связь конечной подростковой эго-идентичности с экономическими возможностями, реализуемыми идеалами и доступными средствами.

8. Связь генитальности с объектами любви, обладающими комплементарной эго-идентичностью, и с общественными смыслами процесса воспроизводства.

2

То, что было сказано о коллективном пространстве-времени и жизненном плане общества, демонстрирует необходимость изучения спонтанных способов, с помощью которых сегменты современного общества пытаются выстраивать работающий континуум обучения ребенка и экономического развития. Тот, кто желает направлять этот процесс, должен понимать, концептуализировать и использовать спонтанные тенденции в формировании идентичности. Помочь в таких исследованиях позволяет наш клинический опыт и случаи, которые не могут быть отнесены к эпизодическим и в рамках которых такие стереотипы, как, например, «пациентка имела деспотичную мать» (основанные на сравнении с образом семьи, существующим в классической европейской психиатрии), рассматриваются конкретно в исторически значимых вариациях. Во время Второй мировой войны попытки объяснить средой, окружавшей ребенка в детстве, психологический или психический надлом человека под влиянием обстоятельств войны потерпели в психиатрии и психоаналитике неудачу из-за отсутствия исторической перспективы. Работая с ветеранами, уволенными из вооруженных сил по причине психоневротических расстройств до окончания военных действий, мы имели возможность познакомиться с универсальными симптомами частичной утраты синтезированной идентичности. Многие из этих мужчин вернулись на «стадию утраченной функции» (Freud, 1908). В границах их «я» была утрачена способность амортизировать шоковые ситуации: тревожность и гнев у них провоцировало все слишком интенсивное или неожиданное, будь то чувственное впечатление или угрызения совести, порыв или воспоминание. Бесконечно «атакуемая» нервная система испытывает воздействие стимулов извне и соматические ощущения: прилив крови, учащенное сердцебиение, сильную головную боль. Бессонница препятствует ночному восстановлению сенсорной защиты во сне и эмоциональному синтезу. Амнезия, невротическая псевдология, спутанность мышления, – все это указывает на частичную утрату ориентации во времени и пространстве. Какие бы определяемые симптомы и остатки «неврозов мирного времени» ни присутствовали здесь, все они имеют фрагментарный или ложный характер, как если бы эго оказалось не в состоянии завершить даже формирование невроза.

В некоторых случаях расстройство «я» представляется порожденным жестокими событиями, в других – результатом постепенного перемалывания миллиона разных помех. Очевидно, что эти мужчины измучены слишком многими переменами (постепенными или внезапными), произошедшими одновременно в слишком многих областях; в этих случаях всегда отмечается соматическое напряжение, социальная паника, эго-тревожность. Кроме прочего, эти пациенты «больше не знают, кто они такие»: налицо явная утрата эго-идентичности. Чувство самотождественности, преемственности, веры в свою социальную роль исчезло.

Американская коллективная идентичность поддерживает эго-идентичность индивидуума до тех пор, пока он сохраняет некоторый элемент осознанной осторожности, пока он может убедить самого себя, что следующий шаг он определяет сам и что независимо от того, где он находится или куда направляется, у него есть выбор и возможность уйти или повернуть в противоположном направлении, стоит ему самому этого пожелать. В нашей стране мигранту не надо говорить, куда ему двигаться дальше, а оседлому человеку – где ему оставаться; в жизни каждого из них есть элемент противоположности как альтернатива, которую он имеет в виду как свое исключительно личное и индивидуальное решение. Поэтому для многих мужчин сдержанность и дисциплина армейской жизни не является идеальным прототипом[10]10
  Интересным исключением являются лица, получившие продвижение по службе, и участники высокомеханизированных подразделений. Между тем мужчины, чья эго-идентичность процветала во время военной службы, часто терпят крах после увольнения, когда оказывается, что война заставила их узурпировать более амбициозные прототипы, чем их ограниченная «мирная» идентичность могла удержать.


[Закрыть]. Напротив, большинству она представляется безусловно «злой» идентичностью тунеядца и паразита; того, кто позволяет себе увильнуть, отсидеться, лавировать, в то время как другие могут воспользоваться его шансом и заигрывать с его девушкой; быть тунеядцем означает быть социальным и сексуальным кастратом; если ты тунеядец, то тебя не пожалеет даже родная мать.

В психоневротических проявлениях (часто многословных) все эти воспоминания и ожидания оказываются связаны с тем, что когда-либо угрожало или может угрожать свободе следующего шага. В своей борьбе за возврат доступа к необратимому движению свободной предприимчивости травмированное «я» борется и уворачивается от «злой» идентичности, которая включает в себя образы плачущего ребенка, менструирующей женщины, покорного ниггера, гомосексуалиста, экономического лузера, ментального идиота. Один лишь намек на все эти прототипы может подвести мужчин к суицидальному или гомицидальному исступлению, заканчивающемуся раздражительностью разной степени интенсивности или апатией. Их преувеличенные попытки свалить вину за дилемму своего эго на обстоятельства и отдельных людей придают истории их детства более гнусный характер, а им самим – видимость худшей психопатии, чем это оправданно. Их эго-идентичность распалась на телесный, сексуальный, социальный, профессиональный элементы, каждый из которых должен вновь преодолеть опасность своего злого прототипа. Реабилитационная работа может происходить более эффективно и экономично, если клиническое исследование будет сфокусировано на потерпевшем крах жизненном плане пациента и если усилия будут направлены на ресинтез элементов, из которых состояла его эго-идентичность.

Кроме многих сотен тысяч мужчин, которые потеряли и лишь постепенно или частично восстановили свою эго-идентичность в этой войне, и многих тысяч тех, острая потеря идентичности которых была ложно диагностирована и лечилась как психопатия, существуют и те, кто глубоко пережил угрозу травматичной потери эго-идентичности в результате столь радикальных исторических перемен.

Тот факт, что эти мужчины, их врачи и их современники в невероятном количестве обратились к горьким истинам психоаналитической психиатрии, сам по себе является историческим феноменом, который заслуживает критического анализа. Он демонстрирует новый уровень признания эффективности психоаналитических методов для выявления причин тревожности и заболеваний в истории отдельной личности. Однако частичное признание болезненных подсознательных факторов, определяющих поведение человека, препятствует открытому признанию существования социального симптома и его исторических детерминантов. Я имею в виду подсознательную панику, сопровождающую столь масштабное испытание американской идентичности в последнем периоде мировой истории.

Исторические перемены достигли вынужденной всеобщности и глобального ускорения, что воспринимается как угроза развивающейся американской идентичности. Они как будто обесценивают жизнерадостное убеждение нации в том, что она имеет право на ошибку; что наша нация по умолчанию всегда опережает весь остальной мир в своих неистощимых резервах, в видении будущего и умении его планировать, свободе действия, в темпах прогресса, убеждение в том, что пространство и время для пробных шагов и социальных экспериментов не ограничены. Трудности, встреченные в попытках интегрировать этот старый образ независимого приволья в новый образ взрывоопасного глобального соседства, вызывают глубокое беспокойство. Прежде всего их пытаются преодолеть традиционными методами, приложенными к новому пространству-времени; это миссионерские идеи «единого мира», трансконтинентальные авиаперелеты, глобальная благотворительность и т. п. Между тем отставание в экономической и политической интеграции и вместе с этим в эмоциональной и духовной сфере для нас совершенно очевидно.

Психотерапевт, отрицая влияние этих явлений на развитие невротического дискомфорта, не только не учитывает всю специфичность динамики жизненного цикла современных людей; он также склонен рассматривать личностную энергию в отрыве от текущих коллективных задач (или играть на руку тем, чей бизнес требует этого).

Значительного снижения количества неврозов можно добиться лишь равноценным клиническим вниманием к заболеваниям и состояниям, к фиксации на прошлом и возникающей картине будущего, к бурлящим глубинам и столь же небезопасным явлениям на поверхности.

3

В изучении связи эго с меняющейся исторической реальностью психоанализ сталкивается с новым всплеском неосознаваемого сопротивления. Природа психоаналитического анализа предполагает, что такое сопротивление локализуется и оценивается наблюдателем и в его способе концептуализации еще до того, как наличие у наблюдаемого сопротивления может быть осознано и эффективно разрешено. Будучи исследователем инстинктов, психоаналитик знает, что и его стремление к исследованию является отчасти инстинктивным по своей природе; он знает, что совершает частичный контрперенос в ответ на перенос пациента, то есть имеет место двойственное стремление к удовлетворению младенческих потребностей в терапевтической ситуации, которая призвана избавлять от них. Аналитик понимает это, но методично продвигается к той границе свободы, где четкое обозначение неизбежного делает пожирающее человека изнутри сопротивление необязательным и высвобождает энергию для творческого планирования.

Таким образом, обозначим, что психоаналитик должен научиться выявлять исторические детерминанты, сделавшие его тем, чем он ныне является, до того, как он начнет оттачивать этот человеческий дар – способность понимать, что есть отличное от него самого. Однако и кроме этого существуют исторические детерминанты психоаналитических концепций.

Если в сфере человеческой мотивации одни и те же понятия используются на протяжении полувека (и какого века!), они неизбежно должны отражать идеологию момента рождения и впитать все коннотации последующих социальных перемен. Идеологическая коннотация является исторической неизбежностью в отношении использования концептуальных инструментов, связанных с эго – органом, данным человеку для испытания реальности. Концептуализация самотождественной основы человека и самой реальности является, по сути, функцией исторической перемены. Тем не менее и здесь мы ищем границы свободы, методы, проводим глубокий анализ сопротивления пониманию и планированию.

Философы могли бы предсказать, что сама концепция «реальности», вполне ясная во вложенном в нее смысле, в практическом употреблении теряет определенность. Согласно принципу стремления к удовольствию, хорошее есть то, что вызывает приятные чувства в данную минуту; принцип реальности провозглашает, что длительность хороших ощущений обеспечивается принятием во внимание всех возможных внешних и внутренних последствий действия. Так что принципы, провозглашаемые ученым, легко могут быть опровергнуты экономистом. Принцип реальности в теории и в терапии приобретает некоторый оттенок индивидуализма, согласно которому хорошо то, что может сойти индивидууму с рук, когда он нарушает закон (поскольку иногда это влечет за собой наказание) и обманывает свое супер-эго (поскольку вызывает его дискомфорт). Неудачи наших терапевтических усилий часто выявляют ограниченность применения этого принципа: западный человек, почти против своей воли, приобретает все более универсальную коллективную идентичность. Его принцип реальности начинает включать в себя социальный принцип, согласно которому хорошо то, что в долгосрочной перспективе дает человеку ощущение блага, не мешая другому человеку (разделяющему с ним ту же коллективную идентичность) утвердиться в аналогичном восприятии. Остается вопрос: каким должен быть новый синтез экономической и эмоциональной безопасности, чтобы поддержать существование этой широкой коллективной идентичности и таким образом придать прочность индивидуальному эго?

Другая тенденция в современной концептуализации воплотилась в появившейся не так давно формуле, согласно которой «на протяжении всего периода детства происходит процесс взросления, который, находясь на служении умножающихся знаний и адаптации к реальности, направлен на совершенствование [эго] функций и приведение их в состояние все более и более объективное и независимое от эмоций до тех пор, пока эти функции не станут столь же точными и надежными, как механические аппараты» (Anna Freud, 1945).

Очевидно, однако, что эго как таковое гораздо старше всей этой механизации. Если мы обнаруживаем в нем тенденцию к механизации самого себя и освобождению от тех самых эмоций, без которых опыт обеднен, возможно, мы имеем дело с исторической дилеммой. Сегодня вопрос состоит в том, будут ли проблемы машинного века разрешены путем механизации человека или же путем гуманизации промышленности. Наши обычаи воспитания детей начали меняться в сторону стандартизации человека, его превращения в надежный механизм, готовый «приспособиться» к конкурентной эксплуатации в век машин. Действительно, некоторые современные тенденции в обучении детей, кажется, призваны отражать магическую идентификацию с машиной, аналогично тому, как примитивное племя идентифицировало себя со своим тотемным животным. Современный разум, уже являющийся продуктом цивилизации, объятой механизацией, пытается понять сам себя и ищет для себя «ментальные механизмы». Если же и само эго жаждет механической адаптации, то, возможно, мы имеем дело не с природой эго, а с его исторически обусловленной корректировкой, а также с нашим собственным механистическим подходом к его исследованию. Вероятно, здесь будет уместно указать на тот факт, что слово «эго», ставшее расхожим в нашей стране, конечно же, не имеет ничего общего с психоаналитической концепцией; оно относится к небезусловной и зачастую неоправданной самооценке. Между тем, похоже, эта коннотация проникла даже в профессиональные обсуждения проблем эго еще на заре развития терапевтических методов.

Боевой дух, подтрунивание, несдержанность и иное «раздувающее эго» поведение является, конечно же, частью американской народной культуры. В этом качестве оно присутствует в речи, жестикуляции и во всех проявлениях межличностного общения. Без учета всего этого терапевтические привязки к этой стране были бы неточными и оторванными от действительности. Однако здесь следует поговорить о проблеме систематической эксплуатации национальной практики подстегивания боевого духа народа с тем, чтобы люди «лучше себя чувствовали», или подавления их тревоги и напряжения с тем, чтобы они эффективнее функционировали как пациенты, покупатели или работники.

Слабое эго, будучи постоянно подстегиваемым, не станет сильным. Сильное эго, чья идентичность закреплена в силе общества, не нуждается в искусственном раздувании и имеет иммунитет против таких попыток. Оно направлено на испытание того, что кажется ему реальным; овладение тем, что работает; понимание того, что является необходимым; наслаждение живым; изгнание болезненного. В то же время оно ориентировано на взаимоусиление с коллективным эго, которое передаст свою волю следующему поколению.

Однако война может оказаться чрезмерным испытанием для силы эго. Во времена коллективных катастроф мобилизуются все эмоциональные и материальные ресурсы, уже без оглядки на то, что являлось бы эффективным и экономичным при нормальном течении жизни и в долгосрочной перспективе. Подстегивание эго – вполне законная мера в моменты коллективной опасности; оно по-прежнему является работающим методом лечения в индивидуальных случаях острого напряжения эго; то есть там, где человек оказывается слишком молод или физически слаб, чтобы справиться с ситуацией, переносимой для личности зрелой и здоровой; или в экстраординарной ситуации, с которой не может справиться даже сравнительно адекватное эго. Очевидно, что в условиях войны возрастает количество травм, вызываемых несоответствием эго тем ситуациям, которые им ожидались. Бессистемное применение философии и практики «подстегивания эго» в мирных условиях представляется теоретически несостоятельным и терапевтически неблагоприятным. Кроме того, это опасно для общества, поскольку данный метод предполагает, что причина напряжения и стресса (то есть «современная жизнь») всегда находится за пределами контроля индивида и его сообщества – это состояние дел, при котором пересмотр условий, которые стремятся ослабить инфантильное эго, бесконечно откладывается. Отводить энергию от такого пересмотра опасно, потому что американское детство и другие манифестации специфической американской свободы есть не что иное, как грандиозные фрагменты, которые стремятся к интеграции с фрагментами индустриальной демократии.

Эффективность психоаналитического вклада в это развитие гарантируется исключительно настойчивым гуманистическим намерением, помимо простого приспособления пациентов к ограниченным условиям, применить клинический опыт с целью научить человека осознавать возможности, скрытые за завесой архаического страха.

4

В своем исследовании объекта психоаналитик (на что указывала Анна Фрейд [1936]) должен занять наблюдательную точку «равноудаленную… от “ид”, эго и супер-эго» с тем, чтобы видеть их функциональную взаимозависимость и, по мере наблюдения за изменениями, происходящими в том или ином сегменте, не упустить связанные с этим изменения в остальных.

Однако наблюдатель осознает и тот факт, что те понятия, которые он концептуализирует как «ид», эго или супер-эго, не являются статичными отсеками в капсуле жизни. Напротив, они отражают три главных процесса, изменчивость которых определяет форму человеческого поведения:

1) процесс организмической организации во времени-пространстве жизненного цикла (эволюция, эпигенез, развитие либидо и т. д.);

2) процесс организации опыта через эго-синтез (время-пространство данного «я», защита эго, эго-идентичность и т. д.);

3) процесс социальной организации эго-организмов в географическом и историческом сегменте (коллективное время-пространство, коллективный план жизни, этос производства и т. д.).

Порядок представления этих процессов соответствует самому течению психологического исследования. С другой стороны, эти процессы, будучи различными по структуре, сосуществуют и соотносятся друг с другом. Любой элемент, смысл и потенциал которого меняются в рамках одного из этих процессов, одновременно вызывает изменения во всех других. Определить степень и последовательность изменений, предотвратить или противостоять отставанию, противоречиям, резким скачкам позволяют предупреждающие сигналы в виде физической боли, тревожности «я», паники в коллективном поведении. Они предупреждают об органической дисфункции, нарушении развития эго, утрате коллективной идентичности: одно становится угрозой для всего остального.

В психопатологии мы наблюдаем и исследуем, что не вполне оправданно, лишь один из этих процессов в его видимой автономии, последовавшей из-за нарушения взаимного регулирования и общей сбалансированности. По этой причине внимание психоанализа было поначалу обращено на вопросы порабощения человека его бессознательным (как будто последнее можно изолировать как объект), то есть чрезмерными требованиями, предъявляемыми эго и обществу фрустрированных организмов, разочарованных во внутреннем хозяйстве своего жизненного цикла. Затем фокус внимания сместился в сторону порабощения человека якобы автономными стремлениями эго (и супер-эго) – защитными механизмами, которые связывают и отводят способность эго к проживанию и планированию за пределами того, что пригодно и приемлемо для индивидуального организма и социальной организации. Психоанализ завершит цикл фундаментальных изысканий через глубокое погружение в проблему порабощения человека историческими условиями, которые представляются автономными лишь по инерции и задействуют архаичные внутренние механизмы, лишая человека здоровья и силы его эго[11]11
  Этот базовый план был отмечен, помимо прочего, в работе Фрейда «“Культурная” сексуальная мораль и современная нервозность» (1908) и в его отсылках к культурным и социоэкономическим вехам его собственной жизни и опыта.


[Закрыть]. Интерпретация нашего клинического опыта на основе такого тройственного анализа позволит психоанализу внести существенный вклад в воспитание и обучение детей в индустриальном мире.

Цель психоаналитической терапии сама по себе определяется (Nunberg, 1931) как одновременное увеличение мобильности бессознательного, устойчивости супер-эго и синтетической способности эго. К последнему пункту мы добавим предположение, что анализ эго должен включать в себя анализ эго-идентичности индивида в связи с историческими переменами, доминировавшими в окружающей среде его детства, поскольку способность индивидуума справиться с неврозом начинается с того, что он обретает состояние, в котором может принять историческую необходимость, сделавшую его тем, кем он является. Индивидуум освободится, когда сможет идентифицировать себя со своей эго-идентичностью и когда научится использовать имеющиеся возможности для того, что должно быть им сделано. Только так он сможет извлечь силу своего эго (для своего поколения и последующего) из совпадения одного-единственного цикла своей жизни с конкретным сегментом истории человечества.