Текст книги "Ящер [Anonimus Rex]"

Поднимаясь на второй уровень, я чувствую покалывание в спрятанном хвосте. Я встряхиваю задом, но оно не прекращается, такое легкое и острое, как будто на моем хвосте устроила себе шведский стол мелкая зубастая рыбешка. Это зажим «Г-3», будь он неладен, как-то сбился налево, и металлическая пряжка впивается в бок, а исправить положение можно не иначе, как полностью перестегнув всю серию «Г». Это недолго и достаточно просто, но придется на несколько драгоценных минут целиком выпростать хвост. И если в этот момент войдет кто-нибудь из млекопитающих…

Но кому придет в голову забрести в сгоревший ночной клуб в полдень рабочего дня? На всякий случай я, согнувшись пополам, карабкаюсь вверх по лестнице – зажим всю дорогу тычет, щемит, колет меня – и ныряю в относительную безопасность ближайшей тени.

Там подогнуть, тут повернуть и хлоп! – зажимы «Г-1» и «Г-2» отстегнуты, пряжки отскакивают. Мой хвост избавляется от оков, и я вздыхаю с облегчением, когда наконец-то высвобождается и звякает об пол злополучный «Г-3». В ляжке пульсирует тупая боль, и там, где зажим терзал мою плоть, назревает синяк. Теперь снова застегнуться, прежде чем…

– Есть кто-нибудь здесь? – доносится от входа.

Я замираю. Из всех моих пор выступает пот и солеными ручьями стекает по телу. Я проклинаю эволюционный процесс, одаривший нас потовыми железами после стольких тысячелетий блаженной сухости.

– Частное владение, приятель. Да еще и место происшествия под полицейским надзором.

Я не в состоянии поверить, что все это творится на самом деле. Мои руки, толстые и грубые под человеческой оболочкой, неуклюже возятся с пряжками, пытаясь водворить их на место.

– Эй ты! Да-да, ты! – новый возглас прорывается сквозь захлестнувший мозги рев сигнализации.

Я подпрыгиваю с мастерством и проворством, достойными олимпийского атлета или подающего бейсболиста высшей лиги, и в мгновение ока прячу хвост между ног, обвивая им туловище. Зажим «Г-3» встает на место сразу вслед за «Г-2». Неистово вожусь со своим облачением: с такой скоростью я еще не одевался. Застежки застегиваются, защелки защелкиваются, пуговицы, кнопки, петли, молнии – еще быстрей…

– Здесь не положено, – доносится с середины лестницы. – Посторонним вход воспрещен. Катись отсюда, парень.

Мой зажим «Г-1» заело напрочь. Да, знаю, старая модель, но они считаются вполне надежными, черт бы их всех побрал! Из расстегнутой молнии вылезает конец моего хвоста. И даже если тот тип, что взбирается по лестнице, не поймет, что перед ним кусок динозавра, видок получается крайне непристойный. Я уже провел два дня за решеткой в Цинциннати по обвинению в нарушении норм общественной нравственности – лучше не спрашивайте! – и, благодарю покорно, не имею ни малейшего желания повторять пройденное. Я сую, пихаю, проталкиваю, подбираю…

– Эй ты… да, ты, в углу.

Я поворачиваюсь, медленно, неохотно, готовый соврать, готовый заговорить, неловко похихикивая: простите, какой конфуз, рубашку не заправил. Хвост? Господи, нет же! Это просто смех какой-то! Хвост у столь неоспоримого человека, как я?! Какой абсурд!

И тут зажим поддается. Со звуком сотни когтей, скребущих сотню классных досок, хвост вырывается из оков и рвет пополам мои «Докеры». Хлопчато-полиэфирные лоскутья штанов развеваются на сквозняке.

Медленно, чуть ли не сладострастно прокручиваю перед мысленным взором оставшиеся годы моей жизни. Начиная с этого пришельца, вопящего словно чучело из «Пещеры ужасов», скатывающегося с лестницы, выбегающего на улицу, требующего срочного приема у своего психиатра, выплескивающего всю эту муть о получеловеке-полузвере, который фактически напал на него, ей-богу, прямо в дымящихся развалинах ночного клуба. Его помещают в лечебницу (мой совет: не ешь там ничего, кроме десерта), но это неважно. Слова о моей неосторожности вылетели – не поймаешь, и я заканчиваю свой век в одиночестве, без гроша в кармане, торгую на углу всяким мусором, официально отлученный Советом, изгнанный из общества динозавров за разглашение самой тайной из всех тайн: нашего существования.

– Господи, Рубио! – снова доносится голос. – С таким хвостом все бабы твои.

Взор мой из мира болезненно-преувеличенных фантазий возвращается на второй этаж «Эволюция-клуба» и останавливается на ухмыляющемся сержанте Дане Паттерсоне, старейшем детективе лос-анджелесского полицейского департамента и самом ярком представителе Бронтозавров, с каким мне доводилось встречаться.

Мы обнимаемся, и сердце мое, до того бешено колотившееся в ритме рэгги, постепенно замедляет ход.

– Что, напугал тебя? – на толстых губах Дана играет озорная улыбка. Его запах, смесь чистейшего оливкового масла и смазки коленвала, сегодня еле ощутим, отчего, по всей вероятности, я не учуял его сразу.

– Меня напугал? О чем ты, парень, я же Раптор.

– Ну, так я снова спрошу: я ж тебя до смерти напугал?

Мы вместе беремся за мой упрямый хвост, то так, то эдак пытаясь запихнуть несносного мальчишку. Упругие мускулы Дана, явно проступающие сквозь личину средних лет афроамериканца, вздуваются от напряжения, когда мы в конце концов ухитряемся засунуть этого неслуха на место, затянуть все зажимы «Г» и застегнуть пряжки, не причинив при этом новых повреждений одежде. В машине есть запасная пара штанов, и если те, что пока на мне, не решат окончательно разорваться, я подожду еще несколько минут вполне прилично облаченный. Дан Паттерсон никогда не производил на меня впечатления пуриста от моды, и его вроде бы нисколько не беспокоит мое нынешнее полуодетое состояние.

– Рад видеть тебя, дружище, – говорит Дан. – Давненько мы…

– Все собирался тебе позвонить… – виновато улыбаюсь я.

Затянутой в человечью плоть рукой Дан сжимает мое плечо:

– Я понимаю, старина, поверь мне. Как, держишься? Работа есть?

– У меня все в порядке, – вру я. – Просто великолепно. – Если начну рассказывать Дану о финансовых проблемах, он предложит мне деньги, фактически навяжет, насколько я его знаю, – а мне не по душе принимать милостыню, даже от самого близкого из Бронтозавров.

– Слушай, ты получил часы, что я послал тебе, те, что…

– Да, да, конечно. Спасибо. – Некоторое время тому назад Дан случайно наткнулся на часы, которые Эрни забыл у него невзначай где-то за месяц до убийства. После моего бесславного возвращения из Нью-Йорка Дан отправил часы с посыльным на мой адрес, что я расценил как скрытую поддержку. И это оказалось самым весомым из полученных мной соболезнований.

– Ты представляешь здесь интересы страховой компании? – интересуется он.

Я киваю:

– Меня послал Тейтельбаум.

– Без дураков? Ты снова вкалываешь на «ТруТел»?

– По крайней мере, в этом деле. Кто знает, может, и дальше без работы не останусь.

– Как в старое доброе время, так, что ли? Мистер Тейтельбаум… Да, Т-Рекс, о котором хочется забыть. – Дану выпали скверные полтора года контракта с «ТруТел» – так мы и познакомились, – прежде чем он распрощался с независимостью и поступил на службу в лос-анджелесский полицейский департамент. В агентстве ходят легенды о его стычках с Тейтельбаумом.

Мы немного болтаем о старых добрых временах – дело Страма, процесс Куна, провал шлюхи с Голливуд-бульвара – лучше не спрашивайте, – еще чуть-чуть о планах на будущее. Он не прочь провести отпуск в «Экспрессии», нудистской колонии динозавров в Монтане – там сотни наших прохаживаются в своем натуральном обличье, грея шкуру на теплом солнышке, – и хотя подобного рода мечты – кратчайший путь к безделью, я не хочу объяснять ему, что не могу себе позволить нескольких дней безделья, и не только из-за цены хорошего крема для загара.

– Отличная идея, – говорю я. – Позвони, когда определишься со временем.

В конце концов, когда разговор двух старых друзей входит в привычный ритм, я возвращаюсь к делу:

– Что привело тебя сюда? Разве этот случай не выходит за пределы твоей компетенции? – Дан обычно работает в центре; долина Сан-Фернандо очень далека от протоптанных им троп.

– Они обратились за помощью в наш отдел поджогов, – объясняет Дан. – Мы постоянно помогаем друг другу. Я всего лишь охраняю место происшествия, и, видать, не слишком прилежно.

– И что скажешь мне о пожаре?

– Самому лень искать, господин частный сыщик?

– Думаю, если спихнуть всю работу на тебя, самому можно отправиться домой и поспать наконец. Неделя была долгой.

Дан вытаскивает потертый желтый блокнот и бормочет себе под нос, листая страницы:

– Поглядим… в среду утром, около трех, в восемнадцатую пожарную часть поступил сигнал о том, что горит «Эволюция-клуб» на бульваре Вентура. Звонивший себя не назвал, только сообщил, что весь дом охвачен пламенем.

– Откуда был звонок?

– Из телефонной будки напротив. Были отправлены три машины вместе с целым караваном спецтранспорта: кареты «скорой помощи», фельдшеры и тому подобное.

– Это обычная процедура? В смысле, целый караван? – Я достаю ручку и блокнот и записываю детали – важные, неважные, – все, что успеваю ухватить. Никогда не знаешь, что пригодится.

– Ясное дело, когда горит ночной клуб. Как правило, больше вреда наносят не огонь и не дым, а охваченные паникой клиенты. Они превращаются в стадо обезумевших Компи, и плевать им, кого они топчут. – Он лижет палец и снова листает блокнот. – Клиенты рвутся на улицу, лезут отовсюду…

– Пятьдесят, сто, сколько? – Другими словами, сколько свидетелей, будь они неладны, мне предстоит опросить?

Дан смеется и качает головой:

– Видно, ты давно не посещал вечеринок в Долине?

– Стараюсь не выбираться за пределы Западной стороны. У меня здоровье и так ни к черту, чтобы еще окончательно погубить его здешним смогом.

– В хороший вечер в такие места набивается сотни четыре. К счастью для тебя – и для них, я полагаю, – утро среды не самое время для столпотворения. По приблизительным оценкам, можно говорить о ста восьмидесяти – двухстах гостях.

– Имена и номера телефонов?

– Около двадцати.

– Для меня вполне достаточно.

– Двое погибших – задохнулись в дыму, как мы полагаем, – продолжил Дан. – Еще один, с ожогами, в критическом состоянии – кстати, тот тип, которому и принадлежал клуб.

– Динозавр, так?

Дан поднимает бровь:

– Кому же может принадлежать клуб с названием «Эволюция»? Ну, продолжай…

– Похоже, к черту летит теория страховой компании о самоподжоге. В смысле, реши я спалить собственное заведение, отправился бы куда-нибудь перекусить не меньше чем за час до пожара.

– И любой бы так поступил, верно? А мои люди утверждают, что им вчетвером пришлось ломать дверь, чтобы вытащить парня из его конторы. Он уже был полумертвый, поджаренный, как индейка, а все сопротивлялся… Говорят, никогда такого не видели.

– Будто охранял что-то?

– Кто знает? Мы не нашли ничего, кроме действительно красивого кресла.

– Дай угадаю – он ведь Компи, верно?

– Не-а, он как раз твоего вида. Рапторы, известное дело, не слишком догадливы.

– По крайней мере, мозг у меня побольше шарика для пинг-понга.

Дан кидает мне шелестящий страницами блокнот:

– Сам убедись, – тычет он пальцем в каракули. – Вот, слово в слово, показания присутствовавшего офицера. Все свидетели утверждают, что сначала раздался грохот, потом повалил дым. Гости кинулись наружу, сметая все на своем пути, а уж затем сзади вырвалось пламя, как раз к приезду пожарных.

– Вырвалось, говоришь? Бомба?

Дан качает головой:

– Мы здесь все прочесали – никаких следов взрыва. Но ты на правильном пути… Пойдем-ка со мной. – Дан спускается по лестнице, и я покорно семеню следом. Тупая боль в хвосте постепенно утихает, за что я ей очень признателен.

Мы держим путь мимо обгоревших столов и почерневших табуретов у стойки; все покрыто легким серым пеплом. Я замечаю, что спинки стульев вырезаны в форме силуэтов человекообразных на разных этапах их эволюции, причем все они изрядно шаржированы и ни один симпатии не вызывает. Совершенно идиотская физиономия афарского австралопитека превосходно уравновешивается самодовольной миной гомо эретикуса; гомо хабилис радостно застыл над кучкой собственных фекалий, в то время как, по-видимому, сильно эволюционировавший гомо сапиенс запечатлен в виде оплывшей массы, намертво прилепленной к огромному телевизору. Кто-то изрядно повеселился, проектируя это заведение.

– Смотри вон туда, – говорит Дан. – Там, у стены.

Прищурившись, я вглядываюсь в полумрак. Сейчас мы стоим довольно далеко от входа. И единственным источником света служит потолочное окно в виде зазубренной молнии. Однако мне удается разглядеть на стенах полосы, будто уродливые следы торможения, а я вел достаточно дел о поджогах, чтобы разобраться, что к чему.

– Взрыв, – говорю я, и Дан кивает. Длинные темные выжженные следы будто солнечными лучами расходятся от распахнутой двери, ведущей туда, где должен был вспыхнуть пожар.

– Там контора? – спрашиваю я.

– Кладовая. А еще электрощит с пробками. – Шершавые руки Дана бегут по стене, и потрескавшийся, пузырящийся узор осыпается на землю. – Там куча коробок, но большая часть изрядно обгорела. Пока мы с тобой болтаем, в них копаются ребята из управления.

До меня доносится чуть уловимый запах, знакомый запах прогорклого мяса, однако я в деле не новичок, так что знаю, что к чему.

– Бензин, – бормочу я. – Чувствуешь?

– Конечно. Наши химики отыскали кое-какие следы, но ничего неожиданного. У них тут этажом выше генератор на случай, если электричество отключат, а здесь они хранили топливо.

Я едва успевал записывать, и теперь просматриваю свои заметки. Четкие буквы, аккуратные петельки, узкие и высокие.

– Вы, парни, похоже, уже представляете, что здесь произошло.

– А ты как думал? Полиция Лос-Анджелеса никогда не спит.

– Ясно теперь, почему на вас столько бабок уходит. Ладно, попробую угадать. – Я откашливаюсь и собираюсь с мыслями, готовый ошеломить или хотя бы слегка удивить Дана: – Искры в кладовой, тлеющий огонь. Может быть, предохранитель взорвался – отсюда шум, который слышали очевидцы. Загорелось несколько ящиков с глянцевыми журналами или той порнухой из Тайваня.

– Откуда? Не темни, Рубио, давай, выкладывай, если есть что.

– Не перебивай. Итак, дошло дело до журналов, горят они себе, шелестя и потрескивая, а через полчаса из закрытой конторы начинает валить дым. Динозавры и люди пляшут себе вовсю, как вдруг кто-то замечает дым. Шум-гам-тарарам, топот, топот, топот, все рвутся наружу, кто-то звонит пожарникам. Пока еще только дым, но уже очень много. Приезжают пожарные, огни мигают, сирены ревут, туча народу, и как раз в тот момент, когда вся публика покидает заведение, вдруг как бабахнет – огонь доходит до запасных канистр с горючим, и тут же все вокруг охватывает пламя. Несчастный случай, конец фильма, все расходятся по домам вешать лапшу на уши супругам, кроме двух покойников и хозяина, попавшего в больницу.

Дан рукоплещет, и я низко кланяюсь, чувствуя, как давит ремень.

– Все почти как у нас, – признает Дан. – Заодно уж мы проверили финансовую документацию Донована Берка…

– Хозяина, так?

– Да, эдакий плейбой и большая шишка, на запад прибыл пару лет назад и очень быстро раскрутился – сейчас он на интенсивной терапии в окружной больнице. Мы его тут же проверили, потому что знаем, что и вы тут как тут, вынюхиваете, не сам ли он подпалил свое заведение, ан нет, все чисто. Здесь был самый популярный кабак в Долине – несчастный сукин сын каждую ночь греб деньги лопатой. Нанял специальную девицу выручку считать.

Мне знакома великая магическая сила, чуть ли не сексуальная привлекательность каждого нового дела, за которое берется частный детектив, рыщущий по самым грязным улицам, роющийся в самом грязном белье, чтобы в конце концов отыскать нужного человека, – черт, да я сам подцепил на эту удочку не одну красотку. И в определенном смысле я действительно ловлю кайф от такой работы. Чувствую себя в форме. Но когда попадается нудное дело, вроде этого, я предпочитаю вытянуть все данные у доброго приятеля из местных правоохранительных органов. Я к тому, что все равно они этим занимаются, – так что ж не поделиться накопленным?

К сожалению, подчас они упускают детали.

– Ну как, дело закончено? – спрашивает Дан, направляясь к выходу, то есть к моей машине и запасной паре «Докеров». – Так что возвращайся к Тейтельбауму, вручи ему информацию и не забудь объяснить, куда он может ее засунуть.

– Увы, я дорожу этой работой, – вынужден напомнить я. – А также собственной жизнью. Оскорблять Т-Рекса не лучший способ сохранить и то и другое. Я собираюсь дернуть еще пару ниточек.

– Слушай, я предоставил тебе все свидетельские показания. Что еще проверять?

Мне бы шляпу напялить, запахнуться в пальто-тренч, и чтобы на губах висела сигарета. Без этой бутафории частный сыщик будто голенький.

– Ты говорил об анонимном звонке в пожарную команду. Кто-то сообщил, что весь «Эволюция-клуб» охвачен пламенем, так? Прозвучали именно эти слова: «охвачен пламенем»?

– Насколько мне известно, да.

Затянутым в кожу пальцем я стучу Дана по карману рубашки, где у него блокнот.

– Но в действительности никто из твоих свидетелей не видел огня до приезда пожарных машин. – Я замолкаю, ожидая… ожидая… пока до него не дойдет.

– Неувязка со временем получается, так, что ли? – наконец соображает Дан.

– Вот именно. – И я растягиваю губы сияющим полумесяцем – широчайшая из имеющихся в моем распоряжении улыбок. – А тебе предстоит исписать еще пачку бумаги.

Дан угрюмо кивает – протоколы и вообще всяческая писанина никогда не были сильной стороной Бронтозавра. Но он полицейский, и в глубине души я уверен, что утром он скрючится над своей пишущей машинкой и углубится в детали, словно монах, толкующий драгоценную рукопись.

– Ты ведь не собираешься возвращаться на пепелище? – спрашивает он. – Я думаю поджарить несколько бифштексов; может, плюнем на все да приправим их орегано?

Я качаю головой и делаю шаг в сторону выхода из клуба. Обед – это прекрасно, бифштексы – еще лучше, а бифштексы с орегано – и вовсе выше крыши, но я должен работать. Во-первых. А во-вторых, мне необходима пара доз базилика, срочно. – Было бы здорово, но давай как-нибудь в другой раз.

– Жаркое свидание, а? – Дан похотливо изгибает бровь.

Я думаю об обгоревшем Велосирапторе в больнице, о его непонятной борьбе за то, чтобы остаться в задымленной, лопающейся от жара комнате, где он наверняка бы погиб. Кресло тут ни при чем – даже Тейтельбаум оторвал бы задницу и выбрался из офиса, подталкивай его в спину пять тысяч градусов. Однако ясно, что у Донована Берка были свои причины оставаться в комнате – чертовски основательные, – и есть лишь один динозавр, способный объяснить мне эти причины.

– Жарчайшее, – киваю я Дану и выбираюсь из клуба.

4

Больницы любому не по нутру, кто ж с этим спорит. Меньше всего больные и умирающие желают оказаться среди умирающих и больных. Но для динозавров все еще хуже. Гораздо хуже.

Даже спустя все эти миллионы лет – все эти десятки миллионов лет – тягостно медленного эволюционного процесса, мы, дины, по-прежнему воспринимаем важнейшую информацию шнобелем. При том что зрение у нас отличное и слышим мы, как муха пролетит, нет для нас ничего страшней, чем лишиться обоняния. Можно ли представить себе зрелище более жалкое, нежели дин, подхвативший насморк? Мы хнычем, мы во всю свою заложенную глотку жалуемся, что все на свете не так, что сам свет поблек и лишился всякого смысла. Присущее нашему роду мужество сменяется у простуженного младенческой дрожью только что вылупившегося из яйца, и кто уж начал шмыгать носом, в конце концов становится совершенно невыносимым.

В больнице нет запахов. Нормальных, во всяком случае, в этом-то и беда. Бочки за бочками дезинфицирующих средств, что выплескиваются ежедневно на пол и стены, не оставляют надежды на выживание ни единой молекуле нормального запаха. Разумеется, все это во имя доброго здоровья, и я вполне способен понять, что уничтожение бактерий и прочих микроскопических злодеев может оказаться полезным в борьбе с инфекцией, но до чего же непросто любому дину сохранять благоразумие в подобной обстановке.

Вот и я теряю его, лишь переступив больничный порог.

– Я пришел навестить Донована Берка, – сообщаю тонкогубой сестре, согнувшейся над чашкой кофе и целиком погруженной в кроссворд.

– Говорите громче. – Жвачка ритмично чмокает между ее короткими тупыми зубами.

Я машинально склоняюсь к ее мелющим челюстям, и ноздри мои расширяются, жадно поглощая аромат «Джуси Фрут», «Риглиз», «Стиморола», – неважно, что она там жует, лишь бы перебить этот всепроникающий запах ничего.

– Донован Берк, – повторяю я, отступая, прежде чем она заметит мой интерес к ее рту. – Донован через «Д».

Сестра – Джин Фитцсиммонс, если только она не поменялась с кем-нибудь именной биркой, – вздыхает так, как будто я прошу ее о чем-то заведомо несовместимом с ее высоким положением, облизать, к примеру, стальной носок сапога. Она выпускает из рук газету и тонкими птичьими пальцами стучит по клавишам. Экран компьютера пестрит именами пациентов, всяческими их недугами и ценами, поверить в которые просто невозможно. Сто шестьдесят восемь долларов за один укол антибиотика? Да на улице за такие деньги можно наполнить шприц чем-нибудь посерьезнее. Сестра Фитцсиммонс пресекает мою любознательность, демонстративно разворачивая монитор от нескромного взгляда Винсента.

– Он на пятом этаже, в отделении «Е». – Глаза ее оценивающе скользят по моему телу. – Вы родственник?

– Частный детектив, – отзываюсь я, выхватывая удостоверение. Неплохой видок в моем человеческом обличье, из тех времен, когда бренчало в кармане и я следил за своей наружностью – сшитый на заказ костюм, широкий галстук, глаза блестят, дружеская улыбка, не выставляющая, впрочем, напоказ ни одного из моих острых зубов. – Меня зовут Винсент Рубио.

– Я должна…

– Доложить обо мне. Знаю. – Обычная процедура. Отделение «Е» находится в особом крыле, опекаемом администрацией и врачами-динами, и все там устроено так, чтобы наши чувствовали себя в безопасности, находясь вроде бы в самой обычной больнице. По всей стране существуют, разумеется, и специальные клиники для динов, однако и в большинстве крупных больниц есть отделения на случай, если одного из нас доставит «скорая помощь», как мистера Берка в среду утром.

Официально отделение «Е» зарезервировано для пациентов с «особыми запросами», варьирующимися, смотря по обстоятельствам, от религиозных предпочтений до круглосуточного ухода или стандартных VIP-услуг. Столь широкое толкование позволяет администраторам из динов без труда отнести всех нелюдей к разряду пациентов с «особыми запросами» и определять их и только их в нужную палату. Обо всех посетителях – включая врачей – должно быть доложено сестрам (все без исключения – дины в человечьем обличье), якобы ради безопасности и невмешательства в личную жизнь, а на самом деле для защиты от нежелательных разоблачений. Очевидно, что риска тут не избежать, и время от времени слышишь, как некоторые дины поднимают шум по этому поводу, но критиканы ничего лучшего не предлагают. Так уж сложилось, что динозавров в здравоохранении немало; все родители-динозавры сызмала внушают детям уважение к медицине хотя бы по той причине, что наши предки столько миллионов лет умирали от самых ерундовых инфекций. И столько динов становятся врачами, что нетрудно заполнить отделения – а иногда и целые больницы – персоналом преимущественно из динозавров.

– Теперь можете подняться, – разрешает сестра, и хотя я рад поскорее убраться из-под этого злобного взгляда, выдохшаяся жвачка была сравнима с ароматом амброзии.

Поднимаясь на лифте на пятый этаж, я могу только гадать о возникшей там, наверху, суматохе. Сестры распихивают пациентов по укромным местам, двери закрываются и запираются. Все как в окружной тюряге, только без преступников и с куда более симпатичной охраной. Будучи неизвестной персоной, я представляю возможную угрозу, так что все признаки существования динозавров должны быть тщательно скрыты. Камеры тут бесполезны: в наши дни маскировка столь реалистична, что есть лишь один надежный способ отличить человека от динозавра – по запаху.

Динозавры испускают феромоны словно неуправляемая нефтяная скважина, круглые сутки фонтанирующая газами. Основной запах динов вполне приятен: осенний аромат соснового бора в утренней свежести с легкой кислинкой болотного тумана. Конечно, у каждого из нас с общим запахом динозавров сплетается и свой собственный – опознавательный запах, подобный человеческим отпечаткам пальцев. Свой я бы уподобил хорошей кубинской сигаре, наполовину изжеванной, наполовину выкуренной. Эрни источал аромат пачки копирки только что из типографии; мне до сих пор нет-нет да почудится этот запах.

Но из-за слоев грима, резины и полистирола, под которыми мой род ежедневно и ежечасно вынужден скрывать естественную привлекательность, теперь нередко лишь подойдя вплотную – на три-четыре фута – дин полностью уверен, с каким представителем животного мира он имеет дело. А потому суматоха в отделении «Е» продолжится до тех пор, пока сестры досконально не проверят меня на запах и прочее.

Двери лифта раздвигаются. Я был прав – палаты заперты, царит тишина, и все отделение пустынно, как последний концерт «Бэй Сити Роллерс», на который меня занесло. Между прочим, отличное представление. Единственная сестра затаилась в ожидании на своем посту и делает вид, будто увлечена романом в мягкой обложке. Она прикинулась пышнотелой блондинкой, и хотя меня вовсе не прельщают формы человечьих самок с тонкими талиями и тому подобным, я и сквозь облачение вижу, что эта представительница динов потрясающе хороша.

Дабы избежать дальнейших проволочек, я подкатываю к стойке, делаю пируэт и тяну вниз собственные уши, позволяя сестре вдохнуть мой мужественный-премужественный запах. Как-то раз, будучи на рогах, я испробовал этот дискотечный финт на человеческой женщине и тут же получил пощечину, хотя до сих пор так и не понял, какое именно из моих телодвижений показалось ей непристойным.

– Он чист! – возвещает сестра, и двери палат распахиваются одна за другой, словно доминошные кости. Пациенты высыпают в коридор, все как один жалуясь на непрерывные проверки системы безопасности. Под тонкими больничными халатами я различаю, как шевелятся хвосты, сверкают шипы, скребут когти, и на мгновение становлюсь в мечтах пациентом отделения «Е» и несколько дней живу на свободе.

От сестры не ускользает мой мечтательный взгляд.

– Сюда пускают только больных, – сообщает она.

– Я чуть ли не желаю им оказаться.

– Могу сломать вам руку, – шутит она, но я вежливо отклоняю предложение. Было бы воистину чудесно вырваться из этих корсетов, этих зажимов и оттянуться несколько дней в блаженном ощущении себя как себя, Велосираптора, однако не следует переходить границу, и для меня эта граница – физическая боль.

– Я вижу это постоянно, – продолжает сестра, будто читая мои мысли. – Мы готовы на многое, только бы стать самими собой.

– А на что готовы лично вы? – перехожу я на режим заигрывания. Знаю, знаю, я должен думать о работе, но Берк никуда не денется, подождет минуту-другую, пока я тут перья распускаю.

Сестра пожимает плечами и склоняется к стойке.

– Что бы я сделала? Не знаю, – говорит она, задумчиво подняв брови. – Ломать руку, должно быть, очень больно.

– Вот и я того же мнения.

Размышляя, она стряхивает на плечо фальшивую прядь.

– Я бы могла простудиться.

– Слишком просто, – возражаю я. – С простудой в больницу не положат.

– С по-настоящему тяжелой простудой?

– Ну, думаю, у вас получится.

– О боже мой, только не заболеть! – взвизгивает она с притворным ужасом.

– Может, немножко стоит?

– Но только чтоб вылечиться.

Я киваю и наклоняюсь поближе:

– Еще как вылечиться. – Нас разделяет не более дюйма.

Сестра обольстительно покашливает, склоняется еще и говорит:

– Вроде бы там, снаружи, свирепствуют весьма привлекательные недуги любовного свойства.

Получив номер ее домашнего телефона, я следую по направлению к палате Берка, четвертой слева по коридору. Всевозможные пациенты, не устрашенные моим появлением, безмолвно шаркают мимо, когда я иду через холл. Тут и перевязанные раны, и лапы, соединенные с капельницами, и закрепленные на вытяжке хвосты, причем все эти дины, ясное дело, куда более озабочены состоянием своего здоровья, нежели появлением очередного посетителя в и без того переполненном отделении.

На дверях палаты висит грифельная доска с именами мистера Берка, а также его соседа, некоего Фелипе Суареса, и я, не забыв натянуть широкую улыбку, заглядываю внутрь. В этом мире существует два вида свидетелей: те, кто откликается на улыбку, и те, кто откликается на угрозы. Надеюсь, что Берк относится к первому типу, ибо я с большой неохотой даю волю рукам, не пуская их в ход без крайней на то необходимости, да и не колотил я никого последние девять месяцев; хорошо бы и дальше так. Не говоря уж о том, какое оскорбление я нанесу гуманным больничным правилам, наводя страх на госпитализированного Велосираптора.

Впрочем, пока об этом беспокоиться нечего: кровати окружены свисающими занавесками, так что взгляд мой натыкается лишь на пару тонких белых полотнищ, лениво колышущихся от потолочного вентилятора, словно флаги сдавшейся крепости. Открытый стенной шкаф демонстрирует два одеяния на вешалках – пару незаполненных человечьих тел, склонившихся к дезинфицированному полу.

– Мистер Берк? – пробую я позвать.

Нет ответа.

– Мистер Берк?

– Он спит, – доносится слева голос столь флегматичный, что, похоже, владелец его совершенно одурманен лекарствами.

На цыпочках я захожу в палату и крадусь к занавешенной больничной кровати. Маленький силуэт за занавеской – мистер Суарес, я полагаю, – хрипит, словно старый «Шеви В-8», пытаясь повернуться.

– Не знаете, когда он проснется? – спрашиваю я. С половины Берка не слышно ни звука. Ни вздоха, ни храпа.

– Кто проснется?

– Мистер Берк. Когда он обычно просыпается?

– Шоколад есть?

Разумеется, у меня нет шоколада.

– Конечно, есть.

Тень за занавеской кашляет и приподнимается в постели:

– Давайте сюда. Вы отдергиваете занавеску, даете мне шоколад, мы беседуем.

Я не могу вспомнить ни одного динозавра, которому бы нравился шоколад. Наши вкусовые луковицы не способны ощутить богатую структуру столь беспорядочно организованного лакомства, и хотя со временем мы научились глотать всевозможные жирные субстанции, плоды рожкового дерева и его ближайших родственников никогда не занимали высокого места в списке наших естественных предпочтений. С другой стороны, иные дины готовы жрать все подряд. Подозревая, что откроется передо мной (господи, надеюсь, я ошибаюсь), я нерешительно отдергиваю занавеску…