Текст книги "Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы"

Чекерс все же был благословлением для Черчилля – лучшего убежища, позволявшего отвлечься от лондонских будней, он не мог и пожелать. Усадьба быстро стала его загородным командным пунктом, куда он вызывал массу гостей – генералов, министров, зарубежных официальных лиц, родных, сотрудников. Их приглашали пообедать, поужинать, переночевать или «поужинать и переночевать». С собой он привозил одного из личных секретарей (прочие оставались дежурить в Лондоне), двух машинисток, камердинера, шофера, двух телефонисток и неизменного детектива-инспектора Томпсона. Всю территорию поместья окружали ряды колючей проволоки; бойцы Колдстримской гвардии патрулировали холмы, долины и границы; часовые охраняли все въезды и входы, требуя пароль у всех, включая и самого Черчилля. Каждый день курьеры доставляли доклады, служебные записки, свежие разведданные: все это укладывали в его черный чемоданчик или в его сверхсекретный желтый. Он получал восемь ежедневных и воскресных газет – и читал их все. Хотя премьер устраивал перерывы на еду, прогулки, ванну и дневной сон, почти весь день он проводил диктуя служебные записки и обсуждая военные дела со своими гостями, почти как в доме 10 по Даунинг-стрит, но с одним важнейшим отличием. Сам здешний дом способствовал более легкому и откровенному обмену идеями и мнениями – и просто благодаря тому, что все здесь были вне своих служебных кабинетов, и в силу того, что здесь возникало много необычных возможностей для беседы: во время восхождений на холмы Бикон-Хилл и Кумб-Хилл, прогулок в розарии, игры в крокет, партий в безик. Общей непринужденности способствовали неисчерпаемые резервы шампанского, виски и бренди.

Как правило, разговоры затягивались глубоко за полночь. Посетители знали, что в Чекерсе они могут высказываться свободнее, чем в Лондоне, притом на условиях абсолютной конфиденциальности. После одного из таких уик-эндов Алан Брук, новый черчиллевский главнокомандующий британскими войсками в метрополии, благодарил Черчилля за то, что тот периодически приглашает его в Чекерс и «дает возможность обсудить проблемы обороны нашей страны и представить вам некоторые мои затруднения. Эти неформальные обсуждения оказывают мне колоссальную помощь, и я надеюсь, что вы понимаете, как я вам признателен за вашу доброту»[308]308
  Gilbert, War Papers, 3:555.


[Закрыть].

Черчилль тоже более непринужденно чувствовал себя в Чекерсе, понимая, что здесь он может вести себя как пожелает, и пребывая в уверенности, что все происходящее тут останется тайной для непосвященных (вероятно, эта уверенность не имела под собой особых оснований, если учесть, сколько дневников и воспоминаний появилось после войны – словно цветы в пустыне после первого дождя). Он говорил, что здесь его «cercle sacré». Его священный круг.

Генерал Брук вспоминал, как однажды Черчилль в 2:15 ночи предложил всем присутствовавшим пройти в Главный зал и перекусить сэндвичами. Измотанный Брук надеялся, что это сигнал скорого окончания бесед и что он наконец сможет лечь в постель.

«Как бы не так!» – писал генерал.

Последовала одна из тех сцен, которые часто происходили в Чекерсе и которые навсегда оставались в памяти гостей.

«Он распорядился, чтобы включили граммофон, – писал Брук, – и в своем пестром халате, с сэндвичем в одной руке и зеленым листом кресс-салата в другой, принялся кружить по залу, время от времени слегка подпрыгивая в такт граммофонной мелодии». Порой он останавливался, чтобы «поделиться какой-нибудь бесценной цитатой или мыслью». В очередной раз устроив такую паузу, Черчилль уподобил человеческую жизнь прогулке по коридору с закрытыми окнами. «Как только вы подходите к очередному окну, невидимая рука распахивает его, и свет, проникающий внутрь, кажется лишь ярче по контрасту с темнотой в конце коридора»[309]309
  Elletson, Chequers and the Prime Ministers, 108–109.


[Закрыть].

И он снова принялся танцевать.

В эти последние июньские выходные дом забился битком. Явилось по меньшей мере 10 гостей: кто-то – просто поужинать, кто-то – поужинать и переночевать. Прибыл лорд Бивербрук, кипя энтузиазмом и желчью. Александр Хардиндж, личный секретарь короля, приехал лишь на чаепитие. А вот Рандольф (сын Черчилля) и его 20-летняя жена Памела намеревались провести здесь весь уик-энд. Приехали также генерал Бернард Пейджет, начальник Генерального штаба британских войск в метрополии, и Леопольд Эмери, член Консервативной партии, тот самый парламентарий, чей вдохновляющий крик «Уходите, во имя Господа!» (заставлявший вспомнить Кромвеля) недавно помог Черчиллю прийти к власти.

Разговоры затрагивали широкий круг тем: производство самолетов; новаторские тактические приемы немецких танковых войск; крах Франции; как управиться с герцогом Виндзорским (бывшим Эдуардом VIII: четыре года назад он отрекся от престола, чтобы жениться на Уоллис Симпсон, и это до сих пор вызывало большое недовольство в обществе); наиболее вероятные места и способы вторжения гитлеровцев. Один из гостей, генерал Огастес Фрэнсис Эндрю Никол Торн, командующий войсками, которым поручалось оборонять английское побережье в самом узком месте Ла-Манша, уверенно заявлял, что именно его зона ответственности станет первой мишенью противника и что Германия попытается высадить на ее пляжи 80 000 человек.

Днем 29 июня, в субботу, пока Черчилль и Бивербрук вели приватную (и довольно горячую – так уж случилось) беседу, Джон Колвилл воспользовался передышкой и провел теплые и солнечные дневные часы в саду вместе с Клементиной и Мэри, «которую я, познакомившись с ней поближе, нахожу гораздо милее», отмечал он в дневнике.

Затем последовало чаепитие, после которого Рандольф Черчилль невольно позволил Колвиллу взглянуть и на темную сторону семейной жизни Черчиллей. «Мне подумалось, что Рандольф – один из самых несимпатичных людей, каких мне доводилось встречать: шумный, самоуверенный, вечно жалующийся и откровенно неприятный, – писал Колвилл. – Он показался мне не слишком умным»[310]310
  Colville, Fringes of Power, 1:207.


[Закрыть]. И в самом деле, у Рандольфа была репутация гостя-невежи. Все знали, что он частенько затевает словесные баталии даже с самыми почтенными из сотрапезников – и, казалось, нарочно стремится настроить всех против себя. Он вечно вел «превентивные боевые действия» (как называл это Колвилл), осуждая гостей за те слова, которые им приписывал, а не за те, которые они на самом деле произнесли. Нередко он начинал препираться с самим Черчиллем – к немалому стыду последнего. К тому же Рандольф имел привычку то и дело прилюдно ковырять в носу и разражаться мощными приступами кашля. «Его кашель словно гигантская землечерпалка, поднимающая со дна моря разные предметы, обезображенные долгим пребыванием внизу, – писала леди Диана Купер, жена министра информации Даффа Купера, называвшего себя другом Рандольфа. – И все это он сплевывает в собственную ладонь»[311]311
  Smith, Reflected Glory, 57.


[Закрыть].

За обедом обстановка накалилась еще сильнее, пишет Колвилл. Рандольф «весьма недружелюбно вел себя по отношению к Уинстону, который его обожает»[312]312
  Colville, Fringes of Power, 1:207.


[Закрыть]. Он «устроил сцену» перед Пейджетом, начальником Генштаба британских войск в метрополии, обрушившись с критикой на генералов, нехватку снаряжения и самоуспокоенность правительства.

Объем спиртного, потребленного в течение дня, все сильнее сказывался на его поведении. Рандольф вел себя все более шумно и неприглядно.

Памела, жена Рандольфа, была полной его противоположностью: обаятельная, легкомысленная, обожающая пофлиртовать. В свои 20 лет она демонстрировала искушенность и уверенность, которые пристали женщине постарше, а ее обширные сексуальные познания и вовсе были не свойственны представительницам ее круга. Это стало очевидным еще два года назад, когда Памела впервые вышла в свет. «Пам была невероятно сексуальна и очень откровенна в этом, – отмечала другая светская дебютантка. – Она отличалась очень пышными формами. За огромную грудь все мы называли ее "молочницей". Она расхаживала на высоких каблуках и вовсю вертела попкой. Мы решили, что она ведет себя довольно-таки вызывающе. Все знали, что она – горячая штучка, очень лакомый кусочек»[313]313
  Ogden, Life of the Party, 69.


[Закрыть]. Между тем одна американская гостья, по имени Кэти Гарриман, писала: «Она чудесная девушка – моих лет, но при этом одна из самых умных молодых девушек, которых я встречала: столько знает про политику и про все прочее»[314]314
  Kathleen Harriman to Mary Harriman Fisk, May 30, 1941, Correspondence, W. Averell Harriman Papers.


[Закрыть].

Благодаря своему браку Памела естественным образом сблизилась с семейством Черчилль. С ней подружился и лорд Бивербрук, ценивший ее умение непринужденно вращаться в высших кругах общества. «Она передавала Бивербруку все, что о ком-либо знала, – отмечал американский телеведущий Рейган Маккрэри (больше известный как Техасец), писавший также колонки для New York Daily Mirror Уильяма Рэндольфа Хёрста. – Бивербрук был известным сплетником, а Памела – его информатором»[315]315
  Ogden, Life of the Party, 123.


[Закрыть].

Памела и Рандольф поженились 4 октября 1939 года – после стремительного ухаживания. Эта поспешность объяснялась (по крайней мере отчасти) тем, что Рандольф стремился побыстрее обзавестись ребенком (желательно мальчиком, чтобы тот стал его настоящим наследником), прежде чем он неминуемо погибнет в бою: Рандольф полагал, что такой исход неизбежен. Он сделал предложение уже во время их второго свидания, и Памела, ответив порывом на порыв, согласилась. Рандольф был почти на 10 лет старше, он был невероятно хорош собой, но больше всего ее привлекало то, что он – член семьи Черчилль, обретавшийся в средоточии власти. Хотя Клементина не одобряла этот брак, Черчилль, называвший Памелу «очаровательной девочкой», принял ее с распростертыми объятиями и не видел ничего страшного в столь молниеносном развитии отношений. «Полагаю, уже ранней весной он будет участвовать в боевых действиях, – писал Черчилль одному из друзей незадолго до этой свадьбы, – поэтому я очень рад, что он успеет жениться до отправки в войска»[316]316
  Там же, 86.


[Закрыть].

Черчилль полагал, что брак – штука простая. Он старался развеять его таинства с помощью целой череды афоризмов. «Для женитьбы нужны лишь шампанское, коробка сигар и двуспальная кровать», – как-то изрек он[317]317
  Там же, 85.


[Закрыть]. Или вот еще: «Один из секретов удачного брака – никогда не говорить и не видеться с любимым человеком до полудня»[318]318
  Sarah Churchill, Keep on Dancing, 18.


[Закрыть]. У Черчилля имелась и формула оптимального размера семьи. По его словам, четверо детей – это идеальное количество: «Один ребенок – чтобы воспроизвести вашу жену, другой – чтобы воспроизвести вас, третий – чтобы обеспечить прирост населения, а четвертый – на всякий случай»[319]319
  Wheeler-Bennett, Action This Day, 264.


[Закрыть].

Клементину в этом браке больше беспокоил сын, а не Памела. Отношения Клементины с Рандольфом всегда были натянутыми. В детстве он был трудным ребенком («конфликтным», как отмечал директор одной из школ, где он учился)[320]320
  Purnell, Clementine, 139.


[Закрыть]. Однажды он толкнул свою няню в ванну, полную воды; в другой раз – позвонил в министерство иностранных дел и представился Уинстоном Черчиллем. Если верить одному свидетельству, как-то он подговорил двоюродного брата опорожнить ночной горшок в окно на голову Ллойд Джорджа[321]321
  Читатель найдет все три эпизода в вышеуказанном источнике (с. 88, 115).


[Закрыть]. Когда ему было девять, Клементина, зашедшая к нему в школу, шлепнула его: позже Рандольф уверял, что именно в этот момент осознал – мать его ненавидит[322]322
  Там же, 182.


[Закрыть]. Он не отличался выдающимися успехами в учебе, и отец часто порицал его за недостаточное прилежание. Черчилль осуждал даже его почерк, а однажды вернул сыну его письмо домой (полное любви) с редакторской правкой красными чернилами. Рандольф поступил в Оксфорд лишь благодаря великодушному вмешательству Фредерика Линдемана, который относился к нему как к любимому племяннику. Но и там Рандольф не преуспел. «Твоя праздная и ленивая жизнь оскорбительна для меня, – писал ему Черчилль. – Похоже, ты ведешь совершенно бесполезное существование»[323]323
  Winston Churchill to Randolph Churchill, Dec. 29, 1929, RDCH 1/3/3, Randolph Churchill Papers.


[Закрыть][324]324
  Возможно, Черчилль, пытаясь наставлять сына, вспоминал самого себя в том же возрасте – в школе он также не отличался ни особыми успехами в учебе, ни примерным поведением. – Прим. ред.


[Закрыть]. Черчилль любил его, пишет Джон Колвилл, но со временем Рандольф «вызывал у него все меньшую симпатию»[325]325
  Colville, Winston Churchill and His Inner Circle, 36.


[Закрыть]. Клементина же и вовсе не баловала сына материнской теплотой – она по любым меркам принадлежала к категории отчужденных родителей. «Это стало одной из причин его кошмарного характера, – поведал один из его друзей Кристоферу Огдену, биографу Памелы. – Он так и не получил никакой материнской любви. Клемми всю жизнь ненавидела Рандольфа».

Мэри Черчилль дает более тонкий анализ натуры своего брата, отмечая, что «по мере развития его личности в ней проявлялись черты характера и отношения к жизни, слишком отличные от материнских»[326]326
  Soames, Clementine Churchill, 315.


[Закрыть]. Мэри считала, что Рандольфу «явно требовалась отцовская рука, но основная задача по его воспитанию почти целиком ложилась на плечи Клементины, так что они с самого его раннего детства были на ножах».

Он был криклив, ему не хватало такта, он слишком много пил, он жил не по средствам (ему вечно не хватало армейского жалованья и зарплаты корреспондента газеты Evening Standard, принадлежавшей Бивербруку), к тому же он поразительно слабо играл в азартные игры. Той весной Черчилль сам с трудом сводил концы с концами, но это не помешало Рандольфу просить отца помочь ему заплатить долги. Отец не отказал. «Ты обещал оплатить мои счета на сумму 100 фунтов (более шести тысяч долларов на нынешние деньги), очень щедро с твоей стороны, – написал ему Рандольф 2 июня. – Искренне надеюсь, что это не слишком хлопотно для тебя. Прилагаю два наиболее срочных счета»[327]327
  Gilbert, War Papers, 2:231.


[Закрыть].

Что касается семейного будущего пары, то тут большее беспокойство вызывало отношение Рандольфа к женщинам и сексу. Для него супружеская верность была понятием достаточно условным. Он обожал сексуальные завоевания, и ему было все равно, замужем ли его жертва. Он вовсю пользовался сомнительным вековым обычаем, когда хозяева сельских домов устраивали своих гостей так, чтобы облегчить им амурные похождения. Однажды Рандольф похвастался, что частенько входит к женщинам без приглашения – вдруг они его ждут? Он поведал это своей подруге, которая сардонически заметила: «Должно быть, тебя частенько выставляют вон».

Он со смехом отозвался:

– О да. А частенько и оставляют, чтобы потрахаться[328]328
  Ogden, Life of the Party, 69.


[Закрыть].

С самого начала Рандольф показал, что он отнюдь не идеальный муж. Хотя он не без успеха создавал образ человека энергичного, напористого и обаятельного, ему было свойственно и занудство. Во время их медового месяца он, лежа с Памелой ночью в постели, читал ей «Историю упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона. Он зачитывал пространные пассажи и время от времени осведомлялся у Памелы (словно это была постоянно отвлекающаяся ученица, а не молодая жена, разделяющая с ним ложе): «Ты слушаешь?» «Да», – отвечала она.

Но ему хотелось доказательств: «А какое предложение я только что прочел?»[329]329
  Winston S. Churchill, Memories and Adventures, 6.


[Закрыть]

Правда, на какое-то время все это заслонил тот факт, что Памела забеременела (сейчас она была уже на седьмом месяце). Это вселяло немалую уверенность: посреди мирового пожара явилось свидетельство, что более важные жизненные ритмы никуда не делись и что впереди лежит какое-никакое будущее, пусть даже сегодня перспективы туманны. Если все будет хорошо (если Гитлер не вторгнется в Британию, если в окна не проникнет отравляющий газ, если немецкая бомба не уничтожит все окрестности), ребенок появится в октябре. Памела называла эмбрион своим Оладушком.

После обеда (с новыми порциями вина и шампанского) Колвилл отправился на прогулку вместе с Мэри и ее подругой Джуди Монтегю, также гостившей здесь. Но им тут же напомнили, что при всей буколичности и очаровательности этого имения все же идет война и Чекерс находится под серьезной охраной. Троицу вдруг «самым пугающим образом задержали грозные часовые», пишет Колвилл[330]330
  Colville, Fringes of Power, 1:208–209.


[Закрыть]. Хорошо еще, что они знали сегодняшний пароль – «Тофрек» (видимо, это была отсылка к известной битве XIX века в Судане[331]331
  Сражение произошло в 1885 году между Британским экспедиционным корпусом и сторонниками независимости Судана в ходе махдистского восстания 1881–1899 годов. Закончилось победой британцев. В 1898 году Черчилль был в Судане в качестве военного корреспондента и даже участвовал в кавалерийской атаке британских войск. – Прим. пер.


[Закрыть]).

Позже, связавшись с лондонской штаб-квартирой министерства авиации, чтобы выяснить подробности о немецких авианалетах этой ночи, Колвилл узнал: только что поступило сообщение – большую группировку вражеских самолетов заметили совсем рядом с Чекерсом. Колвилл передал эту весть Черчиллю, который отозвался так: «Ставлю мартышку против мышеловки, что по дому они не попадут».

Возбужденный перспективой реальных действий, Черчилль выскочил из здания резиденции. Пробегая мимо часового, он крикнул: «Свои! Тофрек! Премьер-министр!» Страж раскрыл рот от неожиданности.

Колвилл и генерал Пейджет, начальник Генерального штаба британских войск в метрополии, неторопливо следовали за ним. Пейджет, забавляясь происходящим, отметил: «Как он замечательно умеет всех взбодрить».

Все это пьянило Колвилла, который вечно находился где-то рядом, но неизменно на заднем плане. На другое утро, 30 июня, в воскресенье, сидя в садовом кресле на солнцепеке, он размышлял в дневнике о странности ситуации: «Необычное ощущение: приезжаешь на уик-энд в загородный дом, но не в качестве гостя, будучи при этом в довольно близких отношениях с хозяйской семьей. В общем-то самая обычная вечеринка на выходные, только вот разговоры, конечно, ведутся блистательные. Как приятно слышать по-настоящему компетентные беседы, не прерываемые глупыми и невежественными замечаниями (разве что иногда – со стороны Рандольфа). Какое облегчение – быть на заднем плане: время от времени приходится выполнять некоторые поручения, но в целом тебе не нужно высказывать свое мнение; никто не требует от тебя быть интересным собеседником, раз уж ты – личный секретарь премьера»[332]332
  Там же, 209–210.


[Закрыть].

В этот день произошло событие, которое многие сочли предвестием скорого вторжения. Немцы захватили и оккупировали остров Гернси, британское коронное владение[333]333
  Коронные владения обладают самоуправлением (хотя главой государства считается британский монарх) и формально не являются частью Великобритании. – Прим. пер.


[Закрыть], один из Нормандских островов в проливе Ла-Манш, расположенный менее чем в 200 воздушных милях[334]334
  Международная воздушная миля (авиамиля) – единица измерения расстояния в авиации. Равна международной морской миле (1852 м). – Прим. пер.


[Закрыть] от Чекерса. Это была совсем небольшая операция (немцы удерживали остров с помощью контингента всего в 469 солдат), но она все равно вызывала немалое беспокойство.

К заботам о войне и надвигающемся вторжении прибавились новые. В тот же день, 30 июня, в воскресенье, близкий друг и советник Черчилля, чародей промышленности лорд Бивербрук подал заявление об отставке.

Письмо начиналось с триумфального напоминания: за семь недель, прошедших с тех пор, как Бивербрук стал министром авиационной промышленности, объем производства самолетов вырос невообразимо. Сейчас в строю Королевских ВВС находилось 1040 самолетов, а когда он занял пост министра, их было всего 45. (Впрочем, скоро начнется дискуссия о том, как он получил эти цифры.) Он сделал что планировал, ему пора уйти. Его конфликт с министерством авиации слишком углубился и теперь серьезно мешал результативности Бивербрука.

«Сейчас необходимо, чтобы министерство авиационной промышленности перешло в руки человека, который близко общается с министерством авиации и маршалами авиации и пользуется их симпатией», – писал он. Кроме того, он брал вину на себя, заявляя, что он не подходит для работы с чиновниками министерства авиации: «Уверен, что эти обязанности может взять на себя другой человек, полный надежды на ту меру поддержки и сочувствия, в которой было отказано мне».

Он просил, чтобы его освободили от исполняемых обязанностей, как только его преемника введут в курс текущих операций и проектов министерства.

«Убежден, – писал он, – что моя работа завершена и моя задача выполнена»[335]335
  Beaverbrook to Churchill, June 30, 1940, BBK/D, Beaverbrook Papers.


[Закрыть].

Джон Колвилл решил, что истинным мотивом такого поступка Бивербрука стало желание уйти «на гребне успеха, прежде чем возникнут новые трудности». Колвилл счел эту причину недостойной. «Это как попытаться выйти из-за карточного стола сразу же после полосы везения», – записал он в дневнике[336]336
  Colville, Fringes of Power, 1:214.


[Закрыть].

Черчилль, очевидно раздраженный не на шутку, отправил Бивербруку ответ на следующий день – 1 июля, в понедельник. Вместо того чтобы обратиться к нему «Макс» или просто «Бивербрук», он начал с ледяного «Уважаемый министр авиационной промышленности».

Далее следовало:

«Я получил ваше письмо от 30 июня и спешу сообщить, что в такой момент, когда вторжение считается неминуемым, не может быть и речи о принятии отставки какого-либо из министров правительства. Поэтому я требую, чтобы вы изгнали из своего сознания эту мысль и продолжали свою замечательную работу, от которой во многом зависит наша безопасность».

Пока же, заверил его Черчилль, «я кропотливо изучаю вопрос о том, как удовлетворить ваши потребности по части контроля над пересекающимися сферами деятельности вашего ведомства и министерства авиации, а также сгладить неприятные противоречия, которые возникли вследствие этого пересечения»[337]337
  Gilbert, War Papers, 2:454.


[Закрыть].

Бивербрук, несколько усмиривший свой порыв, тут же прислал ответное письмо: «Безусловно, я не стану пренебрегать своими обязанностями в настоящее время, перед лицом вторжения. Однако необходимо (особенно из-за этой угрозы вооруженного нападения на наши берега), чтобы процесс передачи данного министерства в другие руки произошел как можно скорее».

Он снова выплеснул свою досаду и раздражение: «Я не в состоянии получать нужную мне информацию о материалах и оборудовании. Я не в состоянии добиться разрешения на выполнение наших операций, имеющих важнейшее значение для максимального укрепления наших резервов в ходе подготовки ко дню вторжения.

Для меня невозможно продолжать прежнюю работу, поскольку на протяжении последних пяти недель неоднократно возникал разрыв в командной цепочке – неповиновение тому давлению, которое я вынужден был применять к официальным лицам, сопротивляющимся моим указаниям».

Он добавлял, что этот разрыв «невозможно залатать».

Впрочем, немедленной отставкой он больше не угрожал[338]338
  Young, Churchill and Beaverbrook, 150.


[Закрыть].

Черчилль почувствовал немалое облегчение. Уход Бивербрука в такое время пробил бы фатальную брешь в сложной сети поддержки и помощи, окружавшей премьер-министра. Это станет очевидно ближайшей же ночью, когда (после того как угроза отставки министра была временно подавлена) Черчилль будет вынужден вызвать Бивербрука на Даунинг-стрит, чтобы обсудить с ним неотложный вопрос.