Текст книги "Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы"

Между тем в семье Черчилль внезапно разразился небольшой, но острый кризис[385]385
  Ogden, Life of the Party, 100; Smith, Reflected Glory, 71.


[Закрыть].

К июлю Памела Черчилль прониклась уверенностью, что у нее родится мальчик. Она решила назвать его Уинстон Спенсер Черчилль – в честь премьер-министра. Но в том же месяце герцогиня Мальборо, чей муж был двоюродным братом Черчилля, родила мальчика и попыталась застолбить это имя за собственным сыном.

Памела, подавленная и разгневанная, в слезах явилась к Черчиллю, упрашивая его что-нибудь предпринять. Премьер согласился, что он имеет полное право распоряжаться своим именем и что оно больше подобает его внуку, чем его племяннику. Он позвонил герцогине и прямо объявил ей: имя принадлежит ему и оно будет дано новорожденному сыну Памелы.

Герцогиня запротестовала: ребенок Памелы еще даже не родился, поэтому сейчас явно еще даже нет уверенности, что это будет мальчик.

– Разумеется, это будет мальчик, – бросил Черчилль. – Если и не в этот раз, то в следующий.

В результате герцог и герцогиня изменили имя своего отпрыска – назвав его Чарльзом.

19 июля, в пятницу, Гитлер прошествовал на трибуну берлинского оперного театра «Кролль-опера», чтобы обратиться к рейхстагу, высшему законодательному органу страны, который заседал в этом здании с тех пор, как в 1933 году знаменитый пожар Рейхстага сделал официальную резиденцию этого органа непригодной для работы. На возвышении рядом с Гитлером восседал шеф люфтваффе Геринг, большой и веселый, «словно счастливый ребенок, забавляющийся своими игрушками в рождественское утро», как писал американский корреспондент Уильям Ширер, ставший свидетелем этой речи. Тогда же Ширер отметил: «Он играл не только с электрическим поездом на чердаке Каринхалла, но и со смертоносными игрушками вроде бомбардировщиков „Штука“!»[386]386
  Shirer, Berlin Diary, 363. Ширер называет геринговскую резиденцию Карин-Халл; я же для единообразия везде изменил это название на Каринхалл [Carinhall].


[Закрыть] В этот вечер Герингу и дюжине генералов предстояло повышение в звании: генералов производили в фельдмаршалы, а Герингу, который уже и без того был фельдмаршалом, присваивали новосозданное звание рейхсмаршала. Гитлер отлично знал своего приспешника. Он понимал, как необходимы Герингу особое внимание и сверкающие медали.

В эту же пятницу, несколько раньше, министр пропаганды Йозеф Геббельс избрал в качестве главной темы традиционного утреннего совещания эту речь и ее возможный эффект (во всяком случае так явствует из протокола встречи). Он предупредил, что за рубежом реакция на нее, скорее всего, достигнет апогея лишь через два-три дня, но это выступление наверняка поляризует общественное мнение в Британии – возможно даже, что Черчиллю придется уйти в отставку. В протоколе указано: «Министр подчеркивает, что сегодня вечером решится судьба Британии»[387]387
  Boelcke, Secret Conferences of Dr. Goebbels, 67.


[Закрыть].

Гитлер заговорил, и Ширер, сидевший в зале, снова поразился его ораторскому искусству. «Замечательный артист, – записал он в дневнике, – великолепно умеет управляться с сознанием немцев»[388]388
  Shirer, Berlin Diary, 362.


[Закрыть]. Он диву давался, как это Гитлер ухитряется представлять себя и завоевателем, и скромным искателем мирного соглашения. Кроме того, журналист заметил, что Гитлер вещает в более низкой тональности, чем обычно, и без свойственной ему театрализованности. Конечно, фюрер все равно с грацией кобры использовал язык тела, чтобы подчеркивать и усиливать мысли, которые он стремился донести до аудитории, время от времени иронически вскидывая голову. Внимание Ширера особенно привлекло то, как Гитлер задействует кисти рук. «Сегодня вечером он использовал руки совершенно блестяще – казалось, он выражает себя с помощью жестов и поз в той же мере, как и с помощью слов и интонаций».

Первым делом Гитлер дал беглый обзор уже произошедших событий текущей войны, возложив вину за нее на евреев, масонов и англо-французских «поджигателей войны», главным из которых он считал Черчилля. «Я чувствую глубокое отвращение к такого рода нечистоплотным политикам, которые губят целые народы и государства», – заявил Гитлер[389]389
  Расшифровку этой речи см. в: Vital Speeches of the Day, 6:617–625, www.ibiblio.org/pha/policy/1940/1940–07–19b.html.


[Закрыть]. Он представил теперешнюю войну как поход за возрождение чести Германии, за спасение народа из-под гнета Версальского договора[390]390
  Версальский мирный договор (подписан 28 июня 1919 года) – важнейший из серии мирных договоров, официально завершивших Первую мировую войну. Согласно его условиям, Германия должна была, в частности, отказаться от ряда своих территорий (в том числе от всех колоний) и выплачивать репарации странам-победительницам. На Германию возлагалась вся ответственность за развязывание войны. Состав ее вооруженных сил резко сокращался (в частности, Германии запрещалось иметь подводный флот, военную и морскую авиацию, бронетехнику). – Прим. пер.


[Закрыть]. Он поздравлял с успехами свою армию и генералов, назвав многих по имени. Кроме того, он особо выделил Рудольфа Гесса, своего официального заместителя; Генриха Гиммлера, шефа «сил безопасности» – СС; Йозефа Геббельса; а также Геринга, явного фаворита среди этих четверых (он уделил ему несколько минут безудержных похвал).

«На протяжении всего выступления Гитлера, – отмечал Ширер, – Геринг, склонившись над столом, то жевал карандаш, то царапал крупными каракулями заметки об этой речи, которые он должен был сделать по ее итогам. Он грыз карандаш, он хмурился, он усердно водил грифелем – словно школьник, корпящий над сочинением, которое надо сдать к концу урока». Время от времени Геринг растягивал рот в улыбке и принимался аплодировать, мощно ударяя своими крупными ладонями друг об друга. Гитлер объявил о повышении Геринга в звании и протянул ему коробку, где лежали новые знаки различия для его формы. Геринг приоткрыл коробку, заглянул внутрь и затем снова стал жевать карандаш. Его «мальчишеская гордость и удовлетворение были почти трогательны – притом что это, конечно, был закоренелый убийца», писал Ширер[391]391
  Shirer, Berlin Diary, 363–364.


[Закрыть].

Затем Гитлер обратился к будущему. Он провозгласил, что его армия скоро достигнет вершин своей мощи, и пообещал ответить на британские авиационные рейды против Германии так, чтобы это принесло «бесконечные страдания и несчастья» Англии – но, по всей видимости, не самому Черчиллю, добавил фюрер, «поскольку он, несомненно, к тому времени будет в Канаде, куда уже отправлены дети и деньги главных поджигателей войны. А для миллионов других начнутся великие страдания».

Далее последовала та часть выступления, которая, как полагал Геббельс, определит судьбу Британии. «Мистер Черчилль… – произнес Гитлер, – хоть раз поверьте мне – я предсказываю разрушение великой империи, той империи, которую я никогда не намеревался разрушать, которой я даже не собирался причинять вред».

Он предупреждал, что единственным результатом войны может стать полное уничтожение Германии либо Британии. «Черчилль может сколько угодно верить, что это будет Германия, – заметил он. – Но я знаю, что это будет Британия». Движениями рук и всего тела он ясно дал понять, что это не просто пустая угроза. «В этот час я ощущаю свой долг перед собственной совестью снова воззвать к благоразумию и здравому смыслу Великобритании и других держав. Я считаю, что вправе обращаться с таким призывом, ибо я не побежденный, вымаливающий уступки, а победитель, говорящий во имя разума».

Но внезапно завоеватель уступил место скромному фюреру. «Я не вижу причин для продолжения этой войны, – заявил он. – Меня охватывает скорбь, когда я думаю о жертвах, которых она потребует. Я предпочел бы их избежать».

А в небе немецкий ас Адольф Галланд и его эскадрилья образовали своего рода экран над берлинским оперным театром, чтобы защитить находящихся в нем от возможного налета бомбардировщиков Королевских ВВС: почетное задание, которое им дали в награду за доблесть во Французской кампании.

В свои 28 лет Галланд был уже ветераном, командиром группы истребителей. Большеухий, смуглый, с черными усами и улыбкой до ушей, он совершенно не отличался нордической холодностью, которую так ценили в нацистской партии, к тому же он не слишком рьяно придерживался партийной идеологии. У него был лихой вид; частенько он носил свою офицерскую фуражку набекрень. Как раз накануне этого выступления ему присвоили звание майора и наградили третьим Рыцарским крестом – за то, что он сбил в общей сложности 17 вражеских самолетов и обеспечил эффективную поддержку сухопутных сил. Впрочем, к тому времени, когда его командир Альберт Кессельринг вручил ему эту награду, число сбитых им самолетов (считая только подтвержденные) уже дошло до 30. Позже он писал, что его роль воздушного стража во время гитлеровской речи не была исключительно почетно-декоративной: «Одна-единственная бомба, попавшая в "Кролль-оперу", разом уничтожила бы все Верховное командование Германии, так что меры предосторожности казались вполне оправданными»[392]392
  Galland, The First and the Last, 8.


[Закрыть].

Путь Галланда к этому заданию по-своему олицетворял историю создания и расцвета люфтваффе в целом. Галланд еще в ранней юности увлекся авиацией: его воображение воспламенили послевоенные рассказы о воздушных подвигах барона фон Рихтгофена[393]393
  Манфред фон Рихтгофен (1892–1918) – знаменитый немецкий летчик-истребитель. Считается лучшим асом Первой мировой войны. – Прим. пер.


[Закрыть]. В 17 лет он начал летать на планерах. Отец настаивал, чтобы он пошел служить в армию, но Галланд-младший хотел летать – и искал способ как-то зарабатывать на своем пребывании в воздухе. Больше всего ему хотелось летать на самолете с мотором. Он видел для себя лишь один путь – стать одним из пилотов недавно созданной в Германии авиакомпании Deutsche Luft Hansa, которую вскоре стали называть просто Lufthansa («Люфтганза»). Те же амбиции двигали и всех остальных молодых энтузиастов воздушных полетов. Заявление, поданное Галландом в Школу пилотов гражданских авиалиний Германии, стало одним из 20 000. Из них школа отобрала лишь 100 кандидатов. На последний этап прошли всего 20, и Галланд оказался среди них. К концу 1932 года он получил предварительный летный сертификат[394]394
  Подробности воспитания и карьеры Галланда можно найти в его автобиографии «Первые и последние» (The First and the Last), а также в материалах его послевоенных допросов представителями американских ВВС. Особенно рекомендую расшифровку допроса от 18 мая 1945 года и более всеобъемлющий отчет – «Рождение, жизнь и смерть немецких дневных истребительных сил (рассказ Адольфа Галланда)» (The Birth, Life, and Death of the German Day Fighter Arm (Related by Adolf Galland)), Spaatz Papers.


[Закрыть].

Но тут события приняли неожиданный оборот. Галланду и четырем другим учащимся школы приказали явиться в берлинскую летную школу. Там им предложили поступить на секретные курсы подготовки пилотов военных самолетов. Секретность объяснялась тем, что в то время Гитлер начинал кампанию по перевооружению Германии – вопреки Версальскому мирному договору, который когда-то положил конец Первой мировой войне. Все пятеро приняли это предложение. В гражданской одежде они приехали на аэродром под Мюнхеном, где посещали лекции по тактике и налетали 25 часов на старых бипланах, обучаясь слетанности в звене, бреющему полету и другим приемам. Как вспоминал Галланд, самым заметным моментом этого обучения стал визит Германа Геринга, который втайне приступил к созданию новых военно-воздушных сил.

Немного поработав вторым пилотом на коммерческом авиалайнере, в декабре 1933 года Галланд получил новый вызов в Берлин. Ему предложили вступить в ряды геринговских военно-воздушных сил (по-прежнему секретных) – люфтваффе. Осенью следующего года Галланда направили в его первую истребительную часть. Когда во время гражданской войны в Испании немецкие военно-воздушные силы начали совершать боевые вылеты (Германия воевала на стороне националистических сил генерала Франсиско Франко), вернувшиеся пилоты рассказывали всевозможные истории, рисующие жизнь, полную романтики и отчаянной храбрости, и Галланд вызвался добровольцем. Вскоре он оказался на трамповом пароходе[395]395
  Трамповые суда (от tramp – бродяга (англ.) занимаются нерегулярными грузоперевозками без определенного расписания движения и без публикации портов назначения. – Прим. пер.


[Закрыть], направляющемся в Испанию. Вместе с ним плыли еще 370 бойцов люфтваффе в гражданской одежде и с документами, где указывалось, что они – гражданские лица. Прибыв в Испанию, Галланд с разочарованием обнаружил, что его назначили командиром истребительной группы, оснащенной бипланами, тогда как его собратьям-пилотам предстояло летать здесь на новейших истребителях «Мессершмитт Me-109»[396]396
  Этот истребитель часто называют Bf 109 – по названию фирмы Bayerische Flugzeugwerke, которая первой начала выпускать такие машины. Overy, Battle of Britain, 56.


[Закрыть].

Испанский опыт преподал люфтваффе немало ценных боевых уроков, однако заодно он внушил одно ошибочное представление Герингу и другим немецким военачальникам. Бомбардировщики, которые Германия применяла в Испании, оказались быстрее устаревших вражеских истребителей, с которыми они встречались в небе. Поэтому уже тогда у немецкого командования сформировалась иллюзия, что бомбардировщикам не требуется истребительное сопровождение.

В дальнейшем Галланд принимал участие во всех гитлеровских «блицкригах». Наконец его включили в состав группы, летавшей на новейших истребителях. Вскоре он впервые столкнулся в воздухе с летчиками британских Королевских ВВС, пилотировавшими самые современные «Харрикейны» и «Спитфайры». Галланд сразу же понял: отныне ему предстоит иметь дело с противником, совсем не похожим на тех, с кем ему доводилось воевать прежде. Этот тип воздушного боя был совсем другим – «когда каждое упорное воздушное сражение сводится к вопросу "ты или я?"» (Галланд уверял, что жаждет именно таких боев).

Фронтовые истребители обеих противоборствующих сторон в целом были более или менее равны по характеристикам, но у каждого имелись качества, дававшие ему преимущества при определенных условиях. Британские «Спитфайры» и «Харрикейны» были более тяжеловооруженными и более маневренными, но немецкие «Мессершмитты Me-109» эффективнее действовали на большой высоте и несли больше брони. «Спитфайр» был вооружен восемью пулеметами, Me-109 – всего двумя, зато на нем были установлены две пушки, стрелявшие разрывными снарядами. Все три истребителя представляли собой одномоторные монопланы, способные развивать неслыханную по тем временам скорость (значительно превышающую 300 миль/ч[397]397
  300 миль/ч = 483 км/ч.


[Закрыть]). Но у всех трех имелось одно и то же ограничение: объем топливных баков позволял этим машинам находиться в воздухе лишь около 90 минут (для немецких самолетов это означало, что они едва успеют долететь до Лондона, чтобы тут же вернуться обратно). В целом считалось, что «Мессершмитт» все-таки лучше, но еще более важным преимуществом являлся тот факт, что у немецких пилотов (таких, как Галланд) имелся гораздо более богатый опыт воздушных боев. Средний возраст пилота-истребителя люфтваффе составлял 26 лет, а его противника из Королевских ВВС – 20.

С каждой новой победой немецкой армии истребительная группа Галланда перебазировалась на новый аэродром, чтобы не отставать от линии фронта. Они подбирались все ближе к французскому побережью – и к Англии. Каждый шаг вперед означал, что истребители могут проводить еще больше времени в воздушном бою над основной территорией Англии. Если Черчилль и Гитлер не заключат мирное соглашение, начнется новая фаза войны. Галланд считал, что исход ее очевиден: Англия будет раздавлена.

Первый ответ, который дала Британия на эту речь Гитлера, появился через час после ее завершения – в форме комментария, переданного по BBC без предварительного согласования с Черчиллем или министром иностранных дел Галифаксом. Комментатор Сефтон Делмер не стеснялся в выражениях. «Позвольте-ка мне сказать вам, что мы тут в Британии думаем об этом вашем призыве к тому, что вам угодно называть благоразумием и здравым смыслом, – сказал он. – Герр фюрер и рейхсканцлер, мы вобьем эти слова обратно в вашу зловонную глотку!»[398]398
  Manchester and Reid, Defender of the Realm, 129–130.


[Закрыть]

Уильям Ширер находился в Берлине, в немецком радиоцентре, готовясь передавать собственный репортаж о выступлении Гитлера. Тут-то он и услышал ответ, прозвучавший на BBC. Всевозможные чиновники, присутствовавшие в студии, «не поверили своим ушам», писал Ширер. Один крикнул: «Вы можете разобрать, что он говорит? Вы можете понять этих британских олухов? Отказаться от предложения о мире – сейчас? ‹…› Да они просто спятили»[399]399
  Shirer, Berlin Diary, 362.


[Закрыть].

Официальная реакция Британии последовала через три дня – впрочем, не от Черчилля. «Я и не собираюсь как-то отвечать на речь герра Гитлера, ибо у нас не лучшие отношения и мы с ним не разговариваем»[400]400
  Colville, Fringes of Power, 1:234.


[Закрыть], – пошутил премьер-министр. Ответ дал министр иностранных дел Галифакс – 22 июля, в понедельник, в 9:15. Он высказался вполне четко и ясно: «Мы не перестанем сражаться, пока не обеспечим свободу для себя и для других»[401]401
  Andrew Roberts, «Holy Fox,» 250.


[Закрыть].

Министр пропаганды Геббельс распорядился, чтобы немецкая пресса назвала этот официальный отказ Галифакса «военным преступлением». На очередном утреннем совещании, проходившем 24 июня, в среду, Геббельс объяснял, как теперь должен действовать немецкий пропагандистский аппарат: «Следует сеять недоверие среди правящей касты плутократов, внушать боязнь того, что вот-вот грянет. И на все это надо напирать как можно сильнее»[402]402
  Boelcke, Secret Conferences of Dr. Goebbels, 70.


[Закрыть].

Теперь должна была вступить в дело созданная министерством сеть «тайных передатчиков», действующих под видом английских радиостанций, но базирующихся на территории Германии. Им предстояло «сеять тревогу и страх среди британского народа». При этом им следовало изо всех сил стараться маскировать свое немецкое происхождение (разрешалось даже начинать передачи с критики нацистской партии) и заполнять свои репортажи ужасными подробностями авианалетов, несущих смерть и увечья, – чтобы, когда начнутся первые налеты на Англию, ее население уже было готово паниковать. Геббельс также распорядился транслировать передачи, якобы обучавшие мирное население готовиться к авианалетам, но содержавшие точные и страшные подробности, которые на самом деле призваны были еще больше запугать британских слушателей.

Стремясь сыграть на тревоге британцев перед возможным вторжением, Геббельс велел своим радиостанциям сообщить, что немецкая армия обнаружила в Дюнкерке 100 000 комплектов британской военной формы, брошенной отступающими частями (эта информация не соответствовала действительности). «Затем в подходящий момент, – предписывал министр пропаганды, – тайные передатчики должны выдать в эфир сообщение о том, что в Британии высадились парашютисты, одетые в эту форму»[403]403
  Там же, 74.


[Закрыть].

К этому времени почти все немецкие истребители были сосредоточены на французских аэродромах, расположенных на побережье Ла-Манша. Группа Адольфа Галланда тоже базировалась здесь – на аэродроме близ Кале, откуда до центра Лондона было 100 воздушных миль.

По всему Уайтхоллу человек по прозвищу Профессор – Фредерик Линдеман – быстро приобретал репутацию парня с трудным характером. Ну да, он был блестящий специалист, но снова и снова демонстрировал досадную неуживчивость.

Вечером в субботу, 27 июля, Линдеман ужинал у Черчиллей в Чекерсе. Как всегда, дом был полон гостей: явились Бивербрук, Исмей, Диана (еще одна дочь Черчилля) вместе со своим мужем Дунканом Сэндсом, а также всевозможные военачальники, в том числе сэр Джон Дилл, фельдмаршал, начальник имперского Генерального штаба, и сэр Джеймс Маршалл-Корнуолл, командующий III корпусом Британской армии. Большинство гостей планировали поужинать и переночевать. Мэри Черчилль отсутствовала: она по-прежнему отдыхала в норфолкском поместье своей кузины и подруги Джуди Монтегю. Как всегда, гости специально оделись к ужину: женщины были в вечерних платьях, мужчины – в смокингах. Линдеман, как обычно, явился в визитке[404]404
  Визитка – однобортный сюртук с закругленными полами и широкими скругленными фалдами. – Прим. пер.


[Закрыть] и полосатых брюках.

Черчилль пребывал в отличном настроении – «просто кипел энтузиазмом и заразительным весельем», напишет позже генерал Маршалл-Корнуолл[405]405
  Gilbert, War Papers, 2:580.


[Закрыть]. На этом ужине он сидел между Черчиллем и Профессором, напротив фельдмаршала Дилла. Премьер любил называть Дилла СИГС – по четырехбуквенной аббревиатуре его должности [CIGS – chief of the Imperial General Staff].

Подали шампанское, и Черчилль тут же принялся расспрашивать Маршалла-Корнуолла по поводу состояния двух дивизий, находившихся под его командованием и эвакуировавшихся из Дюнкерка почти без всякого оружия и снаряжения. Генерал начал свой ответ удачно – сообщив Черчиллю, что его, генерала, первостепенной задачей было настроить подчиненных на наступление. Он объяснил, что прежде его бойцы «были помешаны на оборонительной тактике и главная цель каждого состояла в том, чтобы спрятаться за каким-нибудь противотанковым укрытием». Новый же их девиз гласил: «Не робей, бей смелей!»

Черчилль пришел в восторг.

– Великолепно! – сказал он генералу. – Вот тот боевой дух, который я хочу видеть.

Ему показалось, что Маршалл-Корнуолл настроен уверенно, и это побудило его задать еще один вопрос:

– Значит, ваши бойцы уже готовы в дело?

– Пока до этого еще очень далеко, сэр, – возразил Маршалл-Корнуолл. – Наше перевооружение еще не скоро завершится, а затем нам потребуются месяц-два интенсивной подготовки.

Настроение Черчилля резко ухудшилось. Сердито-недоверчиво покосившись на генерала, он полез в карман смокинга и извлек пачку бумаг – свежие таблицы «Состояние готовности», предоставленные Профессором. Эти статистические выжимки ведомство Линдемана по требованию Черчилля начало делать как раз в июле: они должны были еженедельно показывать степень оснащенности каждой армейской дивизии – вплоть до количества винтовок, пулеметов и минометов. Таблицы успели стать источником раздражения в Уайтхолле. «Мы отдаем себе отчет, – заметил один из высших чиновников военного министерства, – что ведомство профессора Линдемана уже не раз использовало статистические данные, чтобы произвести ложное впечатление на премьер-министра».

Черчилль обратился к бумагам со статистикой, извлеченным из кармана, и язвительно осведомился у генерала Маршалла-Корнуолла:

– Что же это у вас за две дивизии?

– Пятьдесят третья [Уэльская] и Вторая Лондонская, – ответил генерал.

Повозив толстым пальцем по строчкам профессорских таблиц, Черчилль наконец отыскал нужные записи.

– Вот они, – проговорил он. – Стопроцентная укомплектованность личным составом, винтовками и минометами, пятидесятипроцентная укомплектованность полевой артиллерией, противотанковыми ружьями и пулеметами.

Услышанное поразило генерала. Его дивизии были еще очень далеки от боеготовности.

– Прошу прощения, сэр, – отозвался он. – Возможно, в этих документах имеется в виду оружие, которое готовится к отправке в мои части со складов, но войска получили пока гораздо меньше.

Взгляд Черчилля стал свирепым. «Едва не лишившись дара речи от ярости» (по выражению Маршалла-Корнуолла), премьер швырнул бумаги через стол генералу Диллу, начальнику имперского Генерального штаба.

– СИГС! – произнес он. – Распорядитесь, чтобы эти документы проверили. И завтра же мне вернули.

На какое-то время все разговоры за столом прекратились. «Требовалось срочно сменить тему», – пишет Маршалл-Корнуолл. И Черчилль проделал это. Он наклонился к Профессору, сидевшему с другой стороны от Маршалла-Корнуолла.

– Профессор! – рявкнул он. – А вы что сегодня для меня припасли?

При всем очевидном желании Профессора держаться в тени – его бледность, тихий голос, характер, который никак нельзя было назвать экспансивным, казалось, говорили именно об этом – на деле ему нравилось быть в центре внимания, к тому же он отлично понимал: его постный вид порой только усиливает эффект от его слов и поступков.

Линдеман медленно опустил руку в карман своей визитки и жестом фокусника вынул ручную гранату – из тех, которые именовали тогда «гранатой Миллса»[406]406
  В честь английского морского инженера и взрывотехника Уильяма Миллса (1856–1932), разработавшего эту гранату в 1915 году. – Прим. пер.


[Закрыть]: это была классическая лимонка с продольными и поперечными насечками, ручкой-рычагом и металлическим предохранительным кольцом-чекой.

Это привлекло всеобщее внимание. На лицах собравшихся появилось озабоченное выражение.

Черчилль крикнул:

– Это еще что у вас такое, Профессор, что это?

– Это – неэффективная граната Миллса, которая состоит на вооружении у британской пехоты, – ответил Линдеман. Он пояснил, что она делается из дюжины деталей, каждую из которых необходимо произвести на станке с помощью отдельного процесса. – А мне удалось разработать усовершенствованную гранату, у нее меньше частей, которые надо делать на станке, и в ней на 50 % больше взрывчатки.

Черчилль, всегда готовый радостно принять новое устройство или оружие, воскликнул:

– Великолепно, Профессор, великолепно! Такие вещи мне нравится слышать. – Затем он велел генералу Диллу: – СИГС! Пусть войска сейчас же откажутся от гранаты Миллса и начнут применять гранату Линдемана.

Дилл, по словам Маршалла-Корнуолла, «был совершенно ошеломлен». Армия уже заключила с английскими и американскими производителями контракт на миллионы гранат старого образца. «Но премьер-министр и слышать об этом не желал», – пишет Маршалл-Корнуолл.

(Видимо, в какой-то момент после этого ужина все-таки была произведена более трезвая и взвешенная оценка ситуации: граната Миллса (с различными модификациями) в течение еще трех десятков лет останется на вооружении армии. История умалчивает о том, была ли граната, которую продемонстрировал Линдеман на этом обеде, боевой.)

Затем Черчилль указал на Бивербрука, сидевшего по другую сторону стола.

– Макс! – воскликнул он. – А у вас что новенького?

Деликатно иронизируя над Профессором с его вечной статистикой, Бивербрук ответил:

– Господин премьер-министр! Дайте мне пять минут – и в вашем распоряжении будут свежие цифры.

Выйдя из-за стола, он направился к телефонному аппарату, установленному в конце комнаты. Вскоре он вернулся – с усмешкой, которая кричала о том, что он затеял какую-то шалость и она уже воплощается в жизнь.

– Господин премьер-министр, – произнес он, – за последние 48 часов мы увеличили производство «Харрикейнов» на 50 %.