Текст книги "Стеклянные тела"

Симон
Квартал Вэгарен

Из-за опьянения ему казалось, что за ним следят, как будто у стен есть уши. Но если у героина есть бог, то это Сатана, и значит, именно Сатана присматривает за ним.

Симон легонько стукнул в стену. Потом сильнее. В письменном столе что-то звякнуло. Потом – тишина и покой.

Его вера не давала ему жизни без печали. В его жизни была вера, но та вера оберегала печаль и являлась ее исходной точкой.

Симон знал, что величайшей печалью Христа было отсутствие Господа. Он висел на кресте, прибитый гвоздями, и в крике изливал свое отчаяние. «Эли, эли, лема сабахтани!» Какое, должно быть, разочарование он испытал.

И это предательство тысячи лет предлагается как доказательство существования Бога!

В существовании Сатаны он никогда не сомневался.

Сатана был в каждом будильнике, который звонит, чтобы человек проснулся и отправился исполнять свой долг перед обществом, в каждом ссущем с небес ливне, приходящем с северо-запада, в каждом всполохе раздражения, что таится на дне глаз даже у самых любящих родителей.

Христианство – самая изощренная выдумка Сатаны, подумал Симон. Сотворить веру, где спасение столь же монотеистично, сколь вина полигамна… до такого адского изобретения еще никто прежде не додумывался.

Тебе плохо? Осознай свои грехи и покайся. Покайся в своих грехах – и Господь простит тебя.

Тебе все еще плохо? Покайся еще немного.

Христианство – как анорексия.

Унижающая человека система шантажа, где краеугольный камень – чувство вины.

Он, Симон, безумен и потерял самого себя. И ему неплохо в этой неопределенности.

Сомнения сделали его более наблюдательным. Но это нелегко, потому что рациональное начало постоянно стремится найти выход из тьмы. А Симон хотел быть во тьме, и героин помогал ему оставаться там.

Выстоять.

Августин писал, что всякий человек лжец.

Но он же говорил, что у надежды есть два отпрыска. Мужество и Гнев.

Мужество – чтобы то, что должно произойти, осуществилось.

Гнев – чтобы то, что не должно произойти, не произошло.

Черная меланхолия
Стрэнгнэс

Ночь опустилась на небольшую плотину. Над берегом висит мягкий сырой мрак, шелестят под порывами ветра сухие листья деревьев, растущих на прибрежной полосе, а Ингу стоит на коленях всего в нескольких метрах передо мной. В кармане у меня пробирка, заготовленная для его крови.

Вообще он должен был стать первым, но прихотливая судьба распорядилась так, что он оказался вторым. Не очень повезло.

Ингу бормочет что-то, словно в полусне, его могучая спина рывками поднимается и опускается – мощные вдохи-выдохи. Он то и дело ополаскивает лицо темной водой запруды.

Я больше не буду плакать о нем. Не буду плакать об этой ночи.

Из-за существа, которое пожирает меня изнутри, у меня хронические мигрени, но я начинаю привыкать к этой ноющей боли. Она напоминает мне о том, что я смертен.

Мужчины наверху, в гостиной, а мы в кабинете. Мы с младшим братишкой на персидском ковре, у каждого на коленях книжка.

Серьезные голоса из-за двери, когда папа, Фабиан Модин и Ингмар Густафсон бубнили, что делать с мамой, которая сейчас в больнице, и что станет с нами, детьми.

Я до середины одолел «В поисках утраченного времени» и думал, что книга едва началась, хотя я читал уже четвертый том. Только взрослые могут быть такими скучными и настолько занятыми собой, чтобы их воспоминаниям могло давать ход печенье. Достаточно провести рукой по попе и ощутить, как саднит кожа.

Братику четыре, скоро пять. «Полетаем?» – спросил он, и я понял, что ему хочется играть.

В игру, в которую мы всегда играли.

Ингу опускает сложенную горстью руку в воду, снова смачивает лицо.

Его движения отчетливы, хотя мозг погибает. Уверенность базовых движений, глубоко привычных, рефлекторных. Автопилот.

Я знаю, как функционирует его голова.

Ингу поднимает взгляд, смотрит вдаль, на запруду; кажется, он расслабился. Сидит тихонько передо мной, дышит размеренно, глубоко.

Запруда черная и абсолютно неподвижная, как силуэт головы Ингу, как верхушки деревьев на фоне ночного неба. Нагромождение голых веток и крон, они словно образуют одну большую гору хвороста, сросшегося вместе.

Еще там есть месяц – внизу, за полосой дымных туч.

Только картинки, никаких мыслей.

Так оно есть, я не думаю ни о чем великом или важном. Момент плоский и одномерный, как зеркальная поверхность запруды, и я ни фига не думаю. Ничего, кроме банальных картинок, которые можно приукрасить словами.

Картинка: мой братик передо мной, стоит на коленях на персидском ковре, совсем как сейчас Ингу на устланной листьями полоске берега.

Я обнял его, ощутил сладкий, мягкий запах от его пушистых волос. «Полетели», – сказал я, и ковер поднялся в воздух.

Коричневый сосновый пол стал пустынями Святой Земли. Мы летели с юга, из Эдома, над Иудеей и городом Хевроном и дальше на север, вдоль побережья Мертвого моря. Я рассказывал: море так называется потому, что оно слишком соленое, ничто не может жить в такой соленой воде. Вскоре на горизонте показались Масличная гора и Иерусалим. «Расскажи еще, – попросил брат. – Расскажи про Лилит…»

Христиане говорят, что Лилит не существует, но мы с братом знаем: она есть.

Я обнял его покрепче и объяснил, что Лилит – та, кто тайно ищет его по ночам. Она первая жена Адама, ночной демон. «Это из-за нее ты кричишь во сне, – сказал я. – Ты не виноват, что бы ни говорил папа».

Потом я сказал, что, когда мама родит нашего братика или сестричку, все станет по-другому.

«Ночной страх оставит тебя и перейдет на них».

Мы делаем это вместе, он и я.

Ведь все становится легче, если ты не один. Если ты с кем-то.

Я вынимаю из сумки пистолет, снимаю с предохранителя.

Потом прижимаю дуло к его голове с левой стороны, прямо над ухом.

Иво
Патологоанатомическое отделение

Труп мужчины, скончавшегося, согласно полицейскому отчету, в автомобильной аварии на мосту Лильехольмсбрун, оказался вследствие обилия прибывших за последние дни трупов в конце патологоанатомической очереди.

Ряд трупов, степень приоритетности – от высшей до низшей; Иво Андрич снял с тела простыню.

Довольно скоро он установил, что у мужчины сломаны почти все кости, какие только можно сломать. Внутренние повреждения оказались настолько обширными, что от мысли, что их причинил нетяжелый грузовик, пришлось отказаться сразу.

Меньше чем за двадцать минут Иво нашел по крайней мере три возможные причины смерти.

Холод, удушение и особо жестокие побои.

Редкость, подумал Иво. Во всяком случае – для моста в центре города.

Все три причины смерти распространены среди альпинистов. Тяжелые обморожения, недостаточное снабжение кислородом в разреженном воздухе, а также падения с большой высоты.

Или, как в случае с этим мужчиной, все три причины сразу.

Ванья
Нивсёдер

Ванью разбудил голос Хольгера Сандстрёма, доносящийся из кухни.

Дверь ее комнаты была приоткрыта, и Ванья снова невольно подслушала разговор.

– Я просто потрясен, – сказал Хольгер. Потом голос Пола:

– Я не знал, что ты знаком с Фабианом Модином.

Ванья услышала, как кто-то на цыпочках прокрался в кухню – наверное, Эдит, – открыл кран, и расслышать слова стало труднее. Что-то насчет того, что Хольгер не оценил по достоинству содержание написанной Полом статьи; кажется, речь шла об убийстве с ограблением на Сальтшёбанан.

Слушать их дальше Ванья не могла; она зажгла прикроватную лампу и достала дневник. Прочитала написанное вчера вечером, после встречи с Айман.

В последний раз я радовалась жизни тем летом, когда мне исполнилось двенадцать. Четыре года назад! Почему тогда все было о’кей, а сейчас – нет? Единственный ответ, который я могу обнаружить, – это что тем летом я поняла, что скоро стану взрослой. Хотя все оказалось совсем не так, как я себе представляла.

Свой тринадцатый день рождения я совсем не помню.

Читать этот текст было стыдно, но не читать Ванья не могла. Ничего, что текст плохой. Это говно можно просто выкинуть. Вырвать листы и сжечь их.

Мне чёрт знает как стыдно. У меня же было все. Куча приятелей, которых я распугала, потому что вела себя, как падаль. И парень, в которого я на самом деле была влюблена, но которого отпугнула, потому что хотела казаться глубокой и сложной. Я думала, что если буду странной и унылой, то покажусь ему волшебно-загадочной, но он только шарахался от меня. Я все время старалась быть другим человеком, потому что ненавидела себя, какой была на самом деле. Закомплексованная трусливая лохушка. Теперь все погрузилось в хаос, потому что я стала никем. Я не знаю, кто я, и ненавижу себя еще больше.

Ее прервал шум в прихожей. Скрежетнули вешалки, потом хлопнула входная дверь. Хольгер ушел; Эдит с Полом говорили на кухне, но Ванье были неинтересны их разговоры.

Худшее, что я делала, – продавала себя, чтобы почувствовать себя паршиво.

Когда один парень на вечеринке спросил, не отсосу ли я ему за сотню, я сказала «да». Хотелось сделать что-то, отчего мне стало бы еще хуже.

Пик моей проститутской карьеры настал, когда я тем же вечером дома спросила Пола, не хочет ли он, чтобы я ему отсосала. Он надолго замолчал. Сначала я подумала, что он обдумывает предложение, но потом увидела, что он плачет.

Он ничего не сказал. Он, из которого вопросы всегда сыплются, как из ведра, ничего не сказал!

После этого я уже не блядствовала. Been there, done that.

– Не пора ли вставать?

Живот скрутило, Ванья шумно захлопнула дневник:

– Блин, ты напугал!

Пол стоял в дверном проеме, и Ванья почувствовала, как лицу становится жарко.

– Никогда не слышал, что надо стучать?

– Я хотел бы поговорить с тобой кое о чем.

– О чем?

– Одевайся и приходи на кухню, там поговорим.

Ванья надела халат поверх ночной рубашки и вышла к родителям. Эдит, куда-то собиравшаяся, быстро обняла Ванью и сказала занудное, прежде чем исчезнуть.

– Садись, – пригласил Пол. Ванья подумала, что у него заискивающий вид, однако прикусила язык, чтобы не ляпнуть глупость. Ей не хотелось вредничать именно сейчас. Пол никому никогда не рассказывал, что она предложила ему тем вечером. Во всяком случае, не рассказал Эдит.

Ванья села за стол и налила себе простокваши.

– Я хотел бы кое-что доверить тебе, – начал Пол, наклоняясь через стол. – Я собираюсь начать новую серию статей… – Он сделал паузу.

– Об убийствах в электричке?

Пол озадаченно посмотрел на нее.

– Нет-нет… Не об убийствах. О самоубийствах.

Ванья окаменела, но ничего не сказала. Подумала про Марию.

– Значит, так, – продолжил Пол. – Когда полиция проводит предварительные расследования, то материал, который никуда не ведет, попадает в архив, неофициальный, который называется «Помои». Благодаря своим связям в полицейском управлении я получил доступ к этому архиву. В последний год частота отчетов о самоубийствах стала вызывать тревогу. Я думаю не только о Марии… Самоубийств больше, намного больше, и погибшие, как правило, очень молоды.

– К чему ты ведешь?

Пол немного поразмыслил, потом продолжил:

– В газетных редакциях есть нечто вроде этих «Помоев». Новости, которые по тем или иным причинам не попали в газету. И там полно отчетов о самоубийствах. Говорят о волне самоубийств, но о них никто не пишет, потому что это табу, все боятся, что освещение темы станет причиной новых самоубийств. Но я не верю в молчание. Я верю в правду и освещение проблемы. В то, что серия по-настоящему хороших статей откроет людям глаза. И вот почему ты попала в кадр.

Ванья не знала, что отвечать.

– Я хочу взять у тебя интервью. Не сейчас, у меня пока недостаточно материала, но в свое время, и я прошу тебя подумать, что именно ты хотела бы вытащить на свет. Что-то настоящее.

Ванья оледенела.

Какого он несет?

– Мне нужна перспектива, надо подойти к правде как можно ближе, – продолжал Пол. – Ты в общем и целом похожа на Марию, у тебя те же интересы, и ты хорошо знала ее.

Ванья подавила порыв выплеснуть простоквашу ему в лицо.

Ты в общем и целом похожа на Марию?

Чванливый, эгоцентричный алкоголик Пол, которому ни до одной собаки нет дела.

Ванья мрачно посмотрела ему в глаза.

– Пошел к чёрту. – Она крепко сжала губы. – Пошел к чёрту, идиот.

Идите к чёрту
Моргунгова

Половина седьмого. Мама крепко спит, и в обычном случае проспала бы почти до обеда. Но сегодня она проснется от полицейских сирен. Или оттого, что кто-то громко стучит в дверь. Перепуганный сосед, например.

Карита осторожно прокралась по ковровому покрытию мимо маминой комнаты, не заглядывая туда. Ей сейчас не хотелось видеть маму. Увидит – может передумать. Даст слабину при виде маминого умиротворенного лица и того, как спокойно она дышит. При виде мамы, которая никогда не жалуется, которая всегда поможет.

Карита зашла в ванную. Из зеркала на нее уставилось бледное лицо в обрамлении длинных черных волос. «Прыщи – это не круто», – объявил Джастин Бибер в той рекламе. И «Проактив» не помог. Из-за этого чёртова крема лицо только опухло и стало еще отвратительнее.

Это Голод помог ей понять, что делать, хотя детали обдумала она сама.

Карита выбрала фломастер с широким стержнем, сильно пахнущим спиртом.

Начала со лба, потом нос, рот, подбородок, шея и щеки; потом девочка откинула волосы назад и обвела глаза. Немного щипало – щекочущее ощущение, как при акупунктуре. Приятный жар. Прыщи исчезли.

Без пятнадцати семь. Она оделась. Черная футболка с концерта Голода в Упсале. И джинсы с пятнами крови – она их носила уже почти два года, не стирая. Что, если бы мама узнала обо всем, что она сделала? Теперь уже не узнает.

Карита шмыгнула обратно в свою комнату. Все необходимое сложено в армейскую сумку. Моток рояльной струны – самой толстой, какую она смогла найти, в два миллиметра толщиной. Два тяжелых пояса с заклепками и плеер – ярко-желтый кассетный «Sony» восьмидесятых годов, с кассетой, которую она скоро будет слушать.

Аналоговый шум такой живой, что его почти можно надеть на себя.

Она вышла в темноту. Без пяти семь.

Лицо жгло, и утренний холод покалывал, как электричество. Траву на лужайке накрыл серо-стальной иней. Босые подошвы саднило, словно она шла по осколкам.

Карита перешла через дорогу. Соседская машина стояла на своем обычном месте, перед воротами гаража, из дома не видно. Йонни, который жил тут со своими родителями, был из тех, кто дразнил ее Блевотиной.

Как-то она отпустила челку, чтобы закрыть лицо, но Йонни ее раскусил, понял, что она стыдится своей плохой кожи.

Как ему, во всем остальном полному дебилу, удалось сообразить?

Карита закрепила рояльную струну на буксировочном крюке машины с логотипом фирмы, где работал папаша Йонни, потом пошла к дороге, и струна начала разматываться. Бросила взгляд на окно кухни. Окно светилось, и она поняла, что в доме начинают просыпаться.

Что из дома скоро выйдут. Что скоро подойдут к машине.

Как же я вас ненавижу.

Фонарный столб был наполовину скрыт деревьями, росшими возле перекрестка.

Струны как раз хватит.

Две минуты спустя Карита уже сидела, прижавшись спиной к холодному столбу, и холод инея с травы на обочине дороги проникал сквозь джинсы. Клепаный ремень обернут вокруг столба, поверх ее груди и шеи, вокруг шеи же – рояльная струна в три оборота.

Карита посмотрела на часы (четыре минуты восьмого) и достала желтый плеер с наушниками на поролоне. Музыка должна заглушить все остальные звуки.

Пленка зашуршала; Карита смотрела на нее сквозь плексиглас.

«Metal Mean Machine» – аккуратным почерком, синими чернилами.

Теперь Голод у нее в голове; она точно знала, что услышит в те одиннадцать минут и три секунды, что длится запись. Голод ведь записывает дорожку, а не песню.

Сначала слышался только слабый фоновый шум, потом – электрическое пощелкивание. За ним последовали несколько секунд, в течение которых ей казалось, что она слышит скрип и дыхание. Карита закрыла глаза и представила себе Голода.

Говорят, он живет где-то в сельской местности в Сконе и никогда не выходит из дома при свете дня. Карита была на нескольких его концертах, однако не знала, как он выглядит. Она представляла себе его на сцене. Белый, почти прозрачный, с обнаженным торсом, кровь течет с головы по рукам. Говорят, он слепой.

Голод подарил ей одиннадцать минут три секунды. Запись только для нее.

11.03.

Скоро папаша Йонни хлопнет входной дверью и направится к машине. Через десять минут задним ходом двинется по ведущей к гаражу дорожке. Потом проедет двадцать метров, после чего остановится на перекрестке. Из-за высокой живой изгороди в этом месте плохо видно дорогу, так что ему надо успокоиться, прежде чем выехать на главную улицу. На это уйдет еще минута.

Она дернулась, когда ударами вступил металлический бас – сначала медленно, потом в такт с ударами ее сердца, потом все быстрее и быстрее. Барабан и скрежет – словно цепи тащили по камням.

Слова были ее собственные. Слушать их в этой записи было неописуемо прекрасно.

И наконец – тот самый звук, фирменный звук Голода. Похоже на гитары, но вряд ли это гитары. Карита не понимала, а так и было задумано, чтобы никто не понял.

Вскоре звук был везде, кричал в ней. Словно буря отчаянных стонов, страх всего мира в одном-единственном отвратительном и великолепном реве, который поглотил ее собственный страх и смеялся над ним. Напоминал ей, что человеческие чувства абсолютно ничего не стоят.

С днем рождения, Карита, подумала она, видя, как отец Йонни открывает дверцу машины.

Хуртиг
Квартал Крунуберг

Самым старым частям Стокгольмского полицейского управления сто лет; здание представляет собой один из шведских образчиков имперского стиля, принятого тогда во всем мире для размещения законной власти. В настоящий момент эту власть представляли сержант Шварц и сержант Олунд, стоявшие у входа в управление и разговаривавшие еще с одним полицейским.

Заметив Хуртига, Шварц широко улыбнулся и объявил:

– Дело раскрыто.

Хуртиг остановился на лестнице:

– В смысле?

– Авария на мосту Лильехольмсбрун.

– Да? И что там?

– Такое уже случалось. В том числе дважды – в Нью-Йорке. В две тысячи втором и две тысячи седьмом.

– Человек попадал под машину?

Олунд, который лучше Шварца чувствовал людей, заметил, что Хуртиг не склонен к иронии. Однако Шварц продолжал:

– Да не. Один безбилетник выпал из самолета. Представь себе – из самой Африки летел только затем, чтобы грохнуться на Лильехольмсбрун. А на него же не приземляются. С него прыгают.

– Прыгают с моста Вестербрун, – заметил Олунд.

Хуртиг следом за ними вошел в здание; Шварц рассказал, что мост Лильехольмсбрун находится в зоне подлета к аэропорту Брумма. Мужчина, вероятно, прятался в отсеке шасси, и во время захода на посадку его выбросило из самолета.

– Он упал уже мертвым, – сказал Шварц. – Насколько я понял, в отсеках шасси бывает тепло всего час после старта, но потом становится невыносимо. Если бы он не замерз до смерти, то умер бы от нехватки кислорода.

Олунд рассказал, что погибший был гомосексуалистом из Нигерии и двумя годами раньше пытался получить вид на жительство в Швеции, но ему отказали. Миграционная служба не сочла гомосексуализм достаточным поводом для предоставления убежища.

– Учитывая, что в Нигерии гомосексуализм карается смертной казнью, – заметил Хуртиг, – человеку приходится выбирать между пожизненным целибатом и бегством из страны.

В каких-то частях мира гомосексуализм незаконен и наказывать голубых – в порядке вещей. В других местах – наоборот. На своей родине тот мужчина был Люцифером, так что на мост Лильехольмсбрун приземлился падший ангел.

– Я так понимаю, если ты мне понадобишься – ты у меня под рукой, – сухо констатировал Хуртиг и повернулся к Олунду. – А как там с убийством на Сальтшёбанан?

– Пока ничего нового. Но я сегодня подытожу материал, который у нас есть. Посмотрю, не пропустили ли мы чего-нибудь.

Когда они расходились по кабинетам, на стойку дежурного в полицейском управлении лег уплотненный «стеганый» конверт. Это привело к тому, что через двадцать минут Хуртиг пересмотрел материалы предварительного следствия по делу о смерти Фабиана Модина.

Иво
Патологоанатомическое отделение

Кариту Хальгрен из Моргунговы доставили к Иво Андричу по частям. Ее голова оказалась отделена от тела двухмиллиметровой рояльной струной и «Мерседесом» в двести лошадиных сил.

Одежду и принадлежавшие девочке вещи – футболку, джинсы, два ремня в заклепках и, наконец, плеер с кассетой и наушниками – отправили техникам; позже они попадут на стол Йенсу Хуртигу.

Андрич почти закончил отчет о вчерашнем post mortem девушки из Салема. Несмотря на коктейль из водки и хлора, выпитый ею перед самоубийством, он разобрал кое-какие фрагменты текста на расползающейся в слякоть бумаге из ее желудка; судя по всему, это было что-то вроде личного дневника. Но сейчас – Моргунгова.

На этот раз вскрытие прошло легче. В желудке – ничего, кроме простокваши и мюсли. Иво взял несколько проб крови и тканей. Их поместят в летучий парафин, который затвердеет в кубик, сохранив ткани. Остатки проб отправятся в биобанк, где будут храниться более двадцати лет.

Как грустно, подумал он. Пробы станут старше, а девочка – уже нет.

Нельзя, чтобы человек умирал молодым. Такое не может быть Господней волей.

Иво потянул «молнию» мешка поменьше – того, где была голова.

– Jebiga[4]4
  Да что за хрень (серб.).


[Закрыть], – тихо выругался он, когда на него уставилось разрисованное черным лицо. Широко открытые глаза были подернуты тонкой кровавой пленкой.

Закончив, он вымыл руки и прошел в кабинет. На столе лежал десяток фотографий: обрывки дневниковых записей. Красной шариковой ручкой на разлинованном листе.