Текст книги "Книга домыслов"

– А где твои вещи? – крикнул я вслед сестре.

– В багажнике. Не волнуйся, я много с собой не взяла, – крикнула мне в ответ Энола.

– Долго здесь не задержишься?

Захлопнув дверцу машины, я зашел в дом.

– Еще не знаю.

Услышав, как сестра ругается, я пошел на ее голос. Послышался звук рвущейся бумаги. Энолу я застал склонившейся над журналом Пибоди. Сестра с остервенением рвала страницу с рисунком, на который я только что смотрел.

– Прекрати! Зачем? – крикнул я.

Сестра увернулась. Обрывки бумаги усыпали пол.

– Ты хоть понимаешь, сколько этой книге лет?

– Зачем ты оставил ее открытой? Нельзя оставлять такие книги лежать открытыми!

Ее глаза сузились.

– Ты не можешь рвать все, что тебе хочется. Книга моя!

– Откуда она у тебя? Кто дал тебе эту пакость?

Сестра в доме всего несколько минут, а мы уже ссоримся. Ничего удивительного в том, что в свое время она отсюда уехала.

– Букинист дал мне ее.

Я сразу же понял, как глупо это прозвучало. Люди ни с того ни с сего не отдают старинные книги.

– Как просто! Это же очевидно!

Сестра со всего маху плюхнулась в серое кресло, подняв в воздух облачко пыли.

– Потрудись объяснить. Ты теперь выманиваешь у людей старинные книги?

– Нет.

– А зря…

Я рассказал сестре о посылке и беседах по телефону с мистером Черчварри. Я упомянул Бесс Виссер и сказал, что мама знала эту женщину.

Сестра смотрела на меня глазами внезапно протрезвевшего человека.

После продолжительного молчания она заявила:

– Не верь ему.

Подтянув колени к груди, Энола обхватила лодыжки руками. На запястье сестры я заметил небольшую голубую татуировку. Ее там прежде не было. Маленькая птичка.

– Он безвредный. Мне интересно с ним общаться.

– Ты ужасно доверчивый. Что ему от тебя нужно?

Я оглядел свое жилище. Ни денег, да и вообще ничего ценного.

– Он просто эксцентричный одинокий старик.

– Одинокий, значит. Ты уверен? Он прокрался к тебе в доверие, используя нашу маму. Ты зациклен на ней, поэтому представляешь собой легкую добычу.

Сестра засунула руки глубоко в карманы толстовки. Ее пальцы двигались, поднимая и опуская ткань.

– Она мертва. Ты не сможешь найти ее в этой книге.

– Не все так просто. Из этой книги я узнал кое-что важное: женщины в нашей семье имеют весьма прискорбную привычку умирать молодыми.

Губы сестры дернулись, едва не сложившись в отвратительную гримасу.

О двадцать четвертом июля я умолчал. Есть ограничительные линии, которые не стоит пересекать, когда имеешь дело с Энолой, а я уже вплотную подошел к одной из них.

– Ты не хочешь узнать, в чем тут дело?

– Не хочу, – сказала сестра. – Я просто живу своей жизнью.

– В цирке… Извини, но я одержим памятью о маме.

Мы смотрели друг другу в глаза. Энола первой отвела взгляд и уставилась на свой рукав. Было непросто общаться с ней после стольких лет разлуки. Она может прямо сейчас встать и уехать. Помешать ей я не смогу.

– Как у тебя вообще дела? – спросил я.

– Я голодная.

Сестра ринулась в кухню. Двигалась она как-то порывисто, суетливо. Послышались шаркающие звуки ее шагов по потрескавшемуся линолеуму. С грохотом открывались и закрывались дверцы шкафов.

– У тебя здесь хотя бы что-нибудь съедобное есть? Чем ты питаешься?

– Посмотри в левом подвесном шкафчике. Там же, где и прежде. Третья полка.

Вновь послышался громкий стук.

– Лапша быстрого приготовления! Господи Иисусе! И зачем я только сюда приехала?

– Я тоже теряюсь в догадках.

– И с какой стати ты перетащил свои шмотки в гостиную? Подожди… Почему ты дома? Разве ты не должен быть сейчас на работе?

– Урезание бюджета.

Два страшных по своей силе слова. До этого момента я не произносил их вслух – по крайней мере, при тех, кто еще не в курсе.

– В будние дни библиотека теперь закрыта?

– Открыта, но без меня. Отпущен на все четыре стороны.

Ее руки обвились вокруг моих плеч. Сестра прижалась к моей груди. Так она поступала в детстве всякий раз, когда хотела, чтобы я поносил ее на руках. Как будто она до сих пор во мне нуждается.

– Они идиоты.

– У них просто нет денег.

– Только ты способен находить оправдание для людей, уволивших тебя.

Может, и так.

– Твоя очередь.

– Моя?

Она побежала в кухню и вернулась с брикетом сухой лапши.

– Ты знаешь, почему я не на работе, а дома. Теперь твоя очередь рассказывать.

– Мне захотелось тебя повидать. Давно не виделись.

Это уж точно. Глядя на сестру, я вспомнил, как она, забросив рюкзак на заднее сиденье «олдсмобиля», сбежала из дому.

– Ты поедешь со мной, – заявила Энола, отламывая кусочек сухой лапши и отправляя его себе в рот. – Ты безработный. Карнавальное шоу Роуза, в котором я сейчас участвую, – то, что нужно. Том Роуз хорошо ко мне относится. Он найдет для тебя какое-нибудь занятие.

– Я библиотекарь.

– Бывший библиотекарь. – Ее слова не должны были бы меня уязвить, но уязвили. – Ты хороший пловец. Бак-ловушка для тебя проще простого.

Как она может серьезно говорить такое? Сестра снова плюхнулась в кресло и захрустела сухой лапшой.

– У них уже есть пловчиха.

– Нет. Этим занимался ты с матерью. Я гадаю на картах.

Как будто я не научил ее всему тому, чему обучила меня мама! Я показал сестре, как выпускать воздух и расправлять грудную клетку, объяснил, когда следует позволять весу тела тащить тебя на дно, когда надо улыбаться… Я помнил ее маленькой. Купальный костюм в горошек. Черные, как у мамы, волосы плывут вокруг нее в воде. Сестра улыбается мне из-под воды, а я считаю: «Восемьдесят девять Миссисипи, девяносто Миссисипи…»

– У меня есть кое-какие наметки. Я разослал свои резюме, а завтра буду звонить охотнику за головами. Я со всем справлюсь.

– Будет лучше, если ты поедешь со мной. Я очень волнуюсь за тебя, когда ты один живешь в этом доме.

Сестра огляделась, останавливая взгляд на каждой трещинке, каждой дырке, образовавшихся за время ее отсутствия.

– Иногда я по тебе скучаю.

Я сел на пол. Энола осталась сидеть в кресле. Первый шаг навстречу друг другу.

– Когда ты мне позвонила, то напугала до чертиков. Нагадала себе что-нибудь страшное?

– Я не хочу об этом говорить.

Сестра сунула мизинец в небольшую дырочку на потертой обивке подлокотника кресла.

– Зачем ты перенес свои вещи в гостиную?

– Так проще, тут компьютер… Проще искать работу.

– Чем-то пахнет… В доме всегда так пахло?

– А как, по-твоему, здесь должно пахнуть?

Дом пропах кофе, приготавливаемой в кухне пищей и немного морем. Сестра, не приложив, казалось, ни малейшего усилия, спрыгнула с кресла и приземлилась возле меня ворохом мешковатой одежды. Она подобрала валяющийся на полу листок бумаги и принялась рассеянно сгибать и разгибать уголок. Цирк «Эфемерный», 1981 год. Небольшой отрывок, посвященный прыгунам с вышки. В нем упомянуто имя моей бабушки. Сестра крутила уголок бумаги, зажав его между большим и указательным пальцами так, как европейка обычно делает с сигаретой.

– Прекрати! Ты же приехала сюда не для того, чтобы портить мои вещи?

– Не смотри на меня так. Это никогда не кончится… – начала она, но затем заговорила о другом. – Я разговаривала с Фрэнком. Он считает, что дом может в любую минуту разрушиться.

– Звонила Фрэнку? Зачем тебе понадобилось звонить ему?

– Хотела предупредить его о своем приезде. Хотелось с ним увидеться… Это правда?

– Ты о доме? Не знаю. Возможно.

– Тебе обязательно надо поехать вместе со мной.

Энола, потянувшись, достала книгу, лежавшую на моем письменном столе. «Легенды и стихотворения Балтийского моря». Книга Петера Болоховскиса. В детстве мама читала ее мне. Сестра порывисто раскрыла ее, едва не разорвав переплет.

– Полегче! Хорошо? Эту книгу трудно найти.

Или украсть…

Энола швырнула книгу на кресло, и она раскрылась на иллюстрации, изображающей стоящего у ствола дерева на берегу реки мужчину. Я вспомнил, о чем эта сказка: мужчину соблазнила водяная женщина. Кажется, их называют русалками. Русалками становятся дети и девственницы, которые умирают некрещенными. Во всех культурах мира есть водяные духи: русалки, селки, никси. В Америке мы не придумали для них имени.

– Извини, что я вот так тогда уехала, – сказала сестра.

– Ничего страшного.

– Я видела, как ты стараешься…

– Спасибо.

Энола, обняв меня, склонила голову мне на плечо. Так мы и застыли, глядя на стены, глядя куда угодно, лишь бы не друг на друга. Сестра мотнула головой в сторону книги.

– Сделай для меня кое-что.

– Да?

– Почитай мне вслух. В детстве я очень любила, когда ты мне читал. Когда я выросла, никто мне уже не читал.

В книге Болоховскиса я отыскал сказку «Орел», которую выбрала сестра. Медленно, как мама, я принялся читать Эноле о крестьянской дочери, которая стала королевой змей, и о ее детях, превратившихся в дрожащие на ветру деревца. Во всех сказках хорошее имеет свою цену. Энола слушала меня молча, прижавшись лбом к моему плечу, позволяя запомнить себя такой, какой она была в эту минуту.

Позже, когда солнце уже село, я встал, разминая ноги, стараясь восстановить кровообращение. В ступни словно кто-то вогнал несколько иголок или булавок.

– Я много часов провела за рулем, – сказала Энола. – Голова раскалывается. Я хочу спать.

Я взъерошил ее волосы костяшками пальцев. Теперь у нее на голове был короткий, торчащий во все стороны ежик. Я хотел спросить, зачем сестра коротко подстриглась, но решил, что не стоит.

– В твоей спальне все осталось так же, как было до твоего отъезда.

Энола шаркающей походкой направилась по коридору к себе. Скрипнув, отворилась дверь.

– Ты хоть бы одеяло поменял.

А кто пожелает мне спокойной ночи?

Прищурившись, я смотрел на плохо отпечатавшуюся ксерокопию документа, когда свет автомобильных фар внезапно осветил комнату. Я взглянул на часы. Половина десятого. Я должен был заехать за Алисой в восемь часов… Да, это ее машина. Я видел, как она идет к дому по гравийной подъездной дорожке. На ней были джинсы и футболка. Волосы распущены. Я огляделся. Повсюду были разбросаны мои вещи, книги, упаковки из-под лапши. Блин!

Я встретил Алису, стоя в проеме двери и опираясь спиной о притолоку. Ребро бруса врезалось мне в спину. По всем правилам полагалось пригласить гостью в дом, но ее квартирка, в отличие от моего дома, опрятная, а на кровати лежит целая гора подушек.

– У меня совершенно вылетело из головы. Прости.

Она вертела в руке связку ключей, а затем хлопнула ладонью себя по бедру.

– Ты извинился. Принято.

– Пять минут – и я буду готов.

– Чья это машина?

Алиса указала на «олдсмобиль».

– Энола сегодня приехала. Мы так заговорились, что я не обратил внимания, который час.

– Она вернулась?

Алиса стояла, скрестив руки на уровне талии, слегка покачиваясь с носков на пятки. Все, что моя подруга знала об Эноле, рассказал ей я, либо это были уж совсем давние воспоминания. Надоедливая, эгоистичная, инфантильная и немного сумасшедшая. Должно быть, я сам говорил это Алисе в свое время.

– Мне следует пойти поздороваться с ней, – глядя на окно дома, произнесла моя гостья.

Я сказал, что Энола спит. Алиса вопросительно приподняла брови:

– Хочешь, чтобы я зашла?

– Нет… Да… Она сейчас спит. Я бы хотел, чтобы ты зашла, но в доме ужасный беспорядок. Мои вещи раскиданы повсюду. Я уже готовился ко сну…

Алиса улыбнулась.

– Я тоже хочу спатки.

– Хорошо.

Женщина проскользнула мимо меня прежде, чем я успел передумать и остановить ее.

Стоя посреди гостиной, Алиса медленно окинула ее взглядом – так, как обычно делают люди, попав в картинную галерею. При каждом шаге с ее резиновых шлепанцев на пол сыпался песок. Клочки бумаги, разбросанная одежда, трещины на стенах, ходящие ходуном под ногами половицы… Я от досады укусил себя за костяшки пальцев.

– Ой-йо-йой! – вырвалось у Алисы.

– Да уж. Я бы предложил тебе где-нибудь присесть, но, думаю, лучше будет пойти в кухню.

– Не надо. Все в порядке.

Алиса заглянула в коридор. В него выходили три двери: спальни сестры, моей спальни, куда уже не положишь ни себя, ни гостью. За третьей дверью находилась спальня покойных родителей. Нам придется обойтись диваном, как-то сдвинув в сторону мою одежду и книги.

– На работе ты всегда был сама аккуратность.

– Эскапизм[6]6
  Желание уйти, убежать от действительности.


[Закрыть], полагаю.

Алиса рассмеялась. Слава богу! Я предложил поехать к ней.

– Только мне на переодевание нужно минут пять.

Моя гостья сказала, что не стоит беспокоиться.

– К тебе приехала сестра. Вы долго не виделись.

На крыльце она довольно сдержанно чмокнула меня в губы. Из-за чего это? Из-за того, что она увидела мое жилище, или дело в том, что ее родители живут напротив, через улицу? А на крыльце их дома горел фонарь. Я снова перед ней извинился. На этот раз Алиса взяла меня за руку и слегка ее сжала. У нее на коже между указательным и большим пальцами есть местечко, отполированное множеством прикосновений к удочке. Искра страсти пробежала между нами. Мы стояли, не отрываясь друг от друга целую минуту.

– В следующий раз обязательно позвони, – сказала она.

– Позвоню.

Я стоял на крыльце до тех пор, пока ее автомобиль не скрылся за поворотом.

Сев за компьютер, я отправил свое резюме на соискание должности в архив видеозаписей. Не совсем по моему профилю, но попытаться стоит. Через какое-то время резюме вернулось обратно. Место уже занято. Этого следовало ожидать. Я слушал, как волны разбиваются о скалы близ побережья. Мысли мои вертелись вокруг Алисы, сползающего в море дома, в котором я живу, и женщин-утопленниц. Я пытался заснуть, но не смог. Смирившись с этим, я занялся бумагами.

Чуть позже из спальни Энолы до моего слуха донеслось едва уловимое шуршание. Я отложил бумаги в сторону и заглянул в комнату сестры.

– Эй, ты не спишь?

Энола сидела, скрестив ноги, на полу посреди комнаты. Она ссутулилась и слегка покачивалась из стороны в сторону так, словно впала в молитвенный транс. Перед ней были выложены в линии карты Таро. Энола с необыкновенной быстротой, словно карточный шулер, выложила перед собой еще шесть рядов по шесть карт в каждом. Карты мелькали, словно рябь на поверхности воды. Как только последняя карта легла на свое место, Энола тотчас же одной рукой сгребла их все, перетасовала и снова начала раскладывать.

– Энола…

Сестра никак не отреагировала. Она продолжала упражняться, хотя в этом не было никакой необходимости. Каждое ее движение было выверено, словно у балерины. Колода карт была очень потертой. Рубашки потускнели и пожелтели. В прошлом, скорее всего, они были оранжевыми или, возможно, красными, но сейчас об их первоначальном цвете можно было лишь строить предположения. Уголки карт загнулись и пообтрепались. Старый картон. Такой нельзя хранить в сыром месте. Оттуда, где я стоял, видно было плохо, но мне показалось, что лица нарисованы несколько грубовато. Может быть, ручная работа. Сестра с меланхолическим видом вновь собрала карты. Я наблюдал за тем, как она совершает одно и то же действо. Разложить – собрать, разложить – собрать… Она напоминала человека, страдающего маниакальным синдромом. Казалось, она ничего вокруг не замечает.

Я вновь позвал сестру. Она меня не услышала. Она меня не видела.

Я прикрыл за собой дверь. Вернувшись в гостиную, я засел за «Принципы прорицания» и тут неожиданно вспомнил, где уже видел такое. Мама сидела за квадратным, окантованным металлом кухонным столом, а папа молил ее прекратить и идти спать. Мама же, раскачиваясь на стуле, упорно продолжала раскладывать карты. Карты со свистом рассекали воздух. «Паулина, – шептал папа, – пожалуйста».

Что-то явно не так с Энолой.

Я вышел с телефоном из дома. Ночь была теплой и душной. Он ответил после шестого звонка.

– Саймон! Святые небеса! Уже поздно!

– Извините, – произнес я.

– Ничего, минуточку…

Я слышал, что он перед кем-то извиняется. Потом женский голос что-то пробормотал в ответ. Должно быть, это его жена. Приглушенные шаги. Скрип открывающейся и закрывающейся двери.

– Что случилось?

– Я кое-что нашел.

– Что?

– Это касается моей семьи. Мне кажется, в журнале упомянуты имена кое-кого из моих предков. И еще. Они умерли… Ну конечно, все когда-нибудь умирают, но они умерли очень молодыми. На протяжении нескольких поколений все женщины моей семьи тонули.

Повисла тишина. Я слышал плеск волн, стрекотание цикад, шум крови у меня в ушах.

– Мартин! Вы ведь знаете, что моя мама покончила жизнь самоубийством?

– Она утонула, – помолчав, произнес Черчварри.

– Так же, как и ее мама, и мать моей бабушки, и так далее.

– Я… Э-э-э…

Похоже, у старика сбилось дыхание.

– Сегодня ко мне приехала сестра. Она ведет себя точно так же, как мама.

После недолгого молчания Черчварри сказал:

– Полагаю, что под впечатлением прочитанного вы сильно этим обеспокоились. Извините.

Светало. На рассвете даже невозможное кажется возможным. Столько женщин, которые утонули…

– Я предпочитаю верить не в проклятия, а в факты, – произнес я.

Тихий глотательный звук, донесшийся до моего слуха через тысячи миль расстояния.

– Конечно, – быстро отозвался Черчварри. – Однако, если появляются определенные доказательства, расследование не помешает.

– Мне кажется, что во всем повинны сезонная депрессия и низкий уровень серотонина.

– Вполне вероятно, – поддакнул букинист.

– В любом случае мне бы хотелось узнать, с чего все началось, если у этой истории вообще есть начало.

– Да, разумеется.

– Если, конечно, вообще это можно узнать.

Черчварри и на этот раз со мной согласился. Я чувствовал себя так, словно мы оба топчемся на одном месте, ожидая, что другой возьмет инициативу в свои руки.

– Если вы полагаете, что я смогу быть вам полезен… – начал он первым.

– Сколько времени вы занимаетесь книгами?

– Отец открыл магазин, будучи еще совсем молодым, так что мы уже довольно долго в этом деле.

– Значит, вы знаете людей, которые могли бы выяснить для меня кое-что такое, чего я сам выяснить не смогу?

Букинист откашлялся.

– Саймон! Я как раз и есть тот человек, к которому люди обращаются, если хотят добиться невозможного. Я с удовольствием помогу вам в ваших поисках. Для меня это будет сродни приключению. Кисмет[7]7
  Судьба, предопределение (араб.).


[Закрыть].

Вот только особой радости в его голосе не было.

Работы предстояло много. Следовало узнать все, что возможно, о Гермелиусе Пибоди, первом владельце журнала. Что его связывало с Бесс Виссер, Рыжковой и картами Таро? Какое отношение имеет ко всему этому мальчик-дикарь?

– Мне кажется, пришло время кое-что узнать о проклятиях, – произнес я.

Где-то на периферии моего слуха шелестели карты, порхая в пальцах сестры… Тихое, едва слышимое шуршание.

Четырнадцатое июля. Осталось десять дней.

Глава 8

Водный номер оказался сродни пытке: ты тонешь, но утонуть не можешь. Однако Эвангелина была согласна на все. Когда немой молодой человек привел ее к Гермелиусу Пибоди, она подозревала, что добром это не кончится, но глаза юноши источали столько тепла, когда он коснулся ее руки, что девушка безропотно за ним последовала.

После Кроммескилла с его скромно одетыми жителями Эвангелина испытала потрясение, столкнувшись с Пибоди и познакомившись с его манерой обхождения. Она не знала, на чем остановить свой взгляд: на пышном наряде пожилого мужчины, на роскошном убранстве фургона либо на молодом человеке, чьи волосы были повязаны темно-красным, почти фиолетовым, платком.

– Какая удача! Что за удивительное создание! – пророкотал Пибоди, осмотрев девушку с макушки до кончиков пальцев ног.

Под пристальным взглядом мужчины ее ноги, казалось, приросли к доскам пола. В конце фургончика молодой человек присел на небольшую замысловатую кровать, которая откидывалась, прикрепленная к стене. Его взгляд тоже ни на миг не отрывался от девушки, вот только юноша вселял в ее сердце успокоение.

– Эвангелина! Так, значит. Красивое имя. Да, его стоит сохранить.

Пибоди схватил перо и поднес его к переплетенной в кожу книге. Его голова качнулась в сторону второго обитателя фургона.

– Ты уже познакомилась с Амосом?

– Да.

Мужчина принялся мерить шагами фургон. Это было не так уж просто. Мистеру Пибоди пришлось немного ссутулиться, а его облаченный в бархат локоть зацепил руку девушки.

– У тебя вид человека, спасающегося от кого-то бегством.

– Нет, сэр, – отозвалась Эвангелина.

– Из тебя никудышная лгунья, – тряся животом, рассмеялся Пибоди. – Даже мне приходится временами пускаться в бега. У тебя есть семья?

– Никого, о ком стоило бы упомянуть.

Пибоди ухмыльнулся в усы.

– Замечательно. Мы все здесь сироты. Возьмем, к примеру, этого молодого человека. – Хозяин цирка указал рукой на Амоса. – Ни одного родственника. К тому же бедолага нем. Что же до меня, то моя матушка отошла в мир иной много лет назад и теперь, надеюсь, пребывает около Всеблагого Господа нашего.

Мужчина заученно раскланялся самым галантным образом.

Оказывается, юноша немой. Эвангелина помнила, как осторожно он к ней прикасался. Ладони его были грубыми, словно у фермера. Он смотрел на нее со сдерживаемым любопытством.

– Что ты умеешь, дорогуша? – спросил Пибоди.

– Я?

– Мы все кое-что да умеем. Хотя мы весьма рады появлению в нашем обществе столь милой девушки, мы, если говорить начистоту, занимаемся здесь бизнесом. – Пибоди запнулся на последнем слове и продолжил, растягивая слова: – Каждый обязан вносить свою лепту. Лично я ежедневно решаю возникающие проблемы, намечаю маршруты следования, обращаюсь с речью к публике, когда в этом возникает потребность, и делаю все возможное для получения максимальной прибыли. Амос – ученик прорицательницы, а временами становится нашим дикарем.

Краска стыда залила лицо молчаливого юноши. Амос опустил глаза на свои босые, покрытые грязью ноги.

– Хотя я человек великодушный, я просто не в состоянии принять кого-либо бесполезного, того, кто не сможет зарабатывать деньги. Итак, дитя мое, что ты умеешь делать?

«Я убиваю. Я убийца».

Девушка закусила губу и вспомнила, что бабушка Виссер рассказывала о ее крещении в холодной воде.

– Я могу долго задерживать дыхание, когда плаваю.

Седые брови взметнулись под изогнутые поля шляпы.

– Многие умеют плавать.

– Но я, сэр, не тону.

Легкая улыбка.

– Замечательно! – записав что-то в книге, заявил Пибоди. – Хорошо, что ты красивая. Непотопляемая красавица. Русалка… Просто замечательно! – мурлыкал он себе под нос. – Отлично. Молодой человек проследит, чтобы тебя здесь устроили как полагается. Мы просто не можем разбрасываться такой редкостью.

Той же ночью Пибоди обдумал множество способов, которые позволили бы эффектно представить русалку публике. Не стоит ограничиваться тем, что девушка станет надолго задерживать дыхание. Нужна вместительная емкость, достаточно большая, но такая, чтобы ее легко было перевозить. Что-то вроде большой бочки объемом в хогсхед[8]8
  Хогсхед – единица измерения объема жидкости, 1 хогсхед равняется примерно 250 литрам.


[Закрыть], но невысокой, не больше тех бочек, в которых бродит вино. А еще эта бочка должна легко разбираться на случай, если девушка окажется не такой сноровистой, как о себе рассказывает. Пибоди что-то писал и рисовал в своем журнале, пока не догорела последняя свеча и фургон не погрузился во тьму.

Пибоди нашел в Тарритауне одного бондаря-шотландца. После приватного выступления Мелины сошлись на приемлемой цене. Сделанная бондарем лохань была незамысловата, но вполне устраивала Пибоди. Бондарь с помощью молотка просто-напросто скрепил несколько клепок обручами так, что внутри можно было свободно плавать, а стоящие сбоку люди видели, что в лохани происходит.

Пока цирк стоял лагерем, дожидаясь, когда заказ будет выполнен, Пибоди поручил Бенно сколотить несколько невысоких лавок, на которые смогли бы усесться до десяти человек. Прибегнув к помощи Амоса, Бенно изменил первоначальное предназначение дорожных сундуков, в которых хранились цирковые костюмы, и корыт для стирки белья, превратив их в надежные подпоры.

После обеда, махая молотком, Бенно заметил Амосу:

– Русалка очень красивая. Я заметил, что она на тебя то и дело посматривает.

Тот согласно закивал.

Бенно ударил молотком по долоту. Полетели мелкие щепки.

– До Мелины ей далеко, но девушка однозначно премиленькая.

Закрепив доску, Амос склонил голову набок. Со времени появления в лагере Эвангелины он и думать перестал о Мелине.

– Тебе повезет, если она у нас задержится.

Что-то сжалось в груди Амоса. Он понятия не имел, как назвать это щемящее чувство. Парень пожал плечами.

– Слишком губу не раскатывай. Еще неизвестно, сколько она у нас пробудет. С другой стороны, только представь, какое у Сюзанны гибкое тело!

Амос не отрываясь смотрел на доску. Ему не хотелось ничего отвечать своему другу. Перестать думать об Эвангелине он просто не мог.

Воду в лохань носили ведрами все члены труппы. Не работали только Пибоди и мадам Рыжкова. Их старые спины и руки просто не выдержали бы такой нагрузки. Пибоди следил за ходом работ, давал указания, руководил, в то же самое время придумывая вступительную речь к новому номеру.

Эвангелина будет русалкой из давно затонувшей Атлантиды. Чудо таинственных океанов и тайна морей. В порыве нетипичного для него хвастовства Пибоди заказал местному живописцу, рисующему вывески, намалевать несколько афиш, изобразив Эвангелину с длинным рыбьим хвостом.

На замечание девушки, что никакого хвоста у нее нет и люди будут разочарованы, Пибоди ответил:

– Ты красива. Все остальное не важно, если ты сможешь подолгу задерживать дыхание и плавать под водой.

Пибоди настоял на том, чтобы Эвангелина надела на себя длинную белую сорочку, которая прилипнет к телу, когда девушка погрузится в воду.

Первая часть номера прошла безукоризненно, девушка главным образом плавала. Впрочем, из-за прилипающих к спине мокрой ткани и волос плавание на спине было затруднено, но Эвангелина справилась. Когда она остановилась, улыбнулась зрителям и помахала им рукой, Пибоди рассказал публике о таинственности ее происхождения.

Взмахнув рукой, хозяин цирка хлопнул ладонью по краю лохани и скомандовал:

– Ныряй!

Выдохнув, девушка опустилась на дно лохани. Подол рубахи развевался в воде. Голос Пибоди долетал до ее слуха сквозь водную толщу. Он предложил собравшимся, если те пожелают, считать, а сам произнес долгую мрачную речь.

– Ужасы и мучения океанской бездны, добрые леди и остальные мягкосердечные зрители! Вот что выпало на долю этой хрупкой девушки! Бедное создание! А вы бы выжили, доведись вам испытать такое? – В этом месте Пибоди указал пальцем на самого маленького мальчика среди зрителей и продолжил: – А ты, добрый малый, выжил бы, окажись на ее месте?

Под водой Эвангелина оказалась один на один со своим страхом. Когда она закрывала глаза, то представляла себе, как разбитые в кровь губы бабушки Виссер вопрошают ее, зачем она это сделала. Вода немилосердно давила ей на живот и грудную клетку. Казалось, что это руки старухи сжимают ее. Старческий голос молил: «Пожалуйста!»

Прошла, кажется, целая вечность. Наконец Пибоди постучал рукой по краешку лохани, давая Эвангелине понять, что номер подошел к концу. Девушка взмахнула своими руками так, чтобы мокрая ткань рукавов стала похожа на крылья. Она всплыла. Ее макушка показалась над поверхностью, глаза медленно раскрылись. Эвангелина улыбнулась улыбкой циркачки, как учил ее Пибоди. Когда ее плечи поднялись из воды, она вздохнула. Воздух проник в ее легкие, а мокрая ткань прилипла к груди. Теперь девушка походила на Венеру, выходящую из пены морской. В первое время мужчины старались не смотреть на нее. Им было стыдно. Но со временем чувство стыда притупилось.

Две пары глаз неотступно наблюдали за Эвангелиной. Одна пара принадлежала мужчине со шрамом, другая – немому.

Когда они переезжали по раскисшим дорогам из города в город, лохань служила ей кроватью. Если поставить ее на бок и положить внутрь матрас, набитый соломой, получалось вполне сносное убежище от непогоды. Холстина, повешенная спереди, защищала от ветра и дождя, а также создавала иллюзию личного пространства. Эвангелина приделала крючки к краю гигантской лохани и повесила на них подаренную Мелиной пропитанную маслом ткань, превратив реквизит своего выступления в довольно уютную «комнату».

Девушка начала ловить себя на том, что против своей воли засматривается на немого предсказателя судьбы. Он обладал грацией и быстротой животного, всегда был готов помочь, а еще девушка часто замечала, что Амос на нее смотрит. Он тотчас отводил взгляд, но Эвангелине все равно казалось, что для него она словно открытая книга, что молодой человек знает все ее тайны. Он принес ей одеяла, чтобы постелить их в тех местах, где солома вылезла в прорехи матраса, а затем принялся проверять, хорошо ли законопачены швы между дощечками, проводя пальцами вдоль стыков. Амос не уходил до тех пор, пока Эвангелина не задернула промасленную ткань и мягким голосом не произнесла: «Спокойной ночи, Амос».

Девушка не знала, что парень стоял снаружи, пока не удостоверился, что она заснула. Каждый раз, зашториваясь на ночь, Эвангелина ощущала тихое довольство и умиротворение. Иногда она строила догадки о том, как бы звучал его голос, если бы он у него был. Пибоди сказал, что Амос немой, но не объяснил причин его немоты. Быть может, он получил серьезную травму. Эвангелину интересовало, может ли он издавать хоть какие-нибудь звуки и как он предсказывает судьбу, если нем.

Амосу снились сны мальчика-дикаря: кишащие диким зверьем болота; мягкий мох, на котором так приятно соснуть; удовольствие от ощущения прохладной речной воды на коже; красивая женщина, купающаяся в реке, ее волосы колышутся вокруг тела, словно вода от ветра… Ночи Эвангелины были куда мрачнее. Ей снилось, как она на четвереньках выбирается из серого дома в Кроммескилле. Колени ее содраны, ранки кровоточат. На них слой грязи и прилипшие к коже сосновые иголки. Как всегда, за ней гналась бабушка с побагровевшим лицом и молила о прощении и спасении: «За что? За что? Я же тебя любила!»

Труппа выехала из Филадельфии, держа путь к Нью-Каслу с его островерхими кирпичными домами, когда небесные хляби разверзлись и потоки дождя вознамерились утопить бродячий цирк. Маленькая лошадка металась и лягалась внутри фургона. Лама ревела, словно раненый ребенок. Опасаясь, что если они продолжат свой путь, то могут основательно застрять в вязкой грязи, Пибоди распорядился остановиться и выждать, пока дождь прекратится.

Ночь выдалась жаркой и душной. Все рано легли спать. Низко висели грозовые облака. Эвангелину сморил сон, как прежде часто бывало с ее бабушкой. Ночью ее мучили кошмары, вызванные чувством вины.

Сначала побег. Окровавленные колени, тяжелое дыхание… Она безуспешно хватает ртом воздух… А потом она оказалась на кухонном полу. Рука бабушки вцепилась ей в горло. Ее рот открыт. Бабушка кувшин за кувшином заливает ей в глотку кипяток. Горячая вода переполняет рот, обжигает внутренности, заполняя те пустоты, которые выело в ней чувство вины.