Текст книги "Каменная пациентка"

Глава 15

Грязно-бурые листья кружатся на фоне белого неба и отскакивают от моего лобового стекла. Вдоль обочин голые кусты боярышника ощетинились шипами, поджидая любителей погулять в любую погоду. Осень возвращается в Саффолк. К тем из нас, кто живет здесь круглый год.

– Просто напомни мне, – говорит мама слишком ясным тоном, который приберегает для прикрытия своих пробелов в памяти. – Где мы опять были сегодня утром? – Вопрос важен для нее. Это самые душераздирающие моменты: когда она знает, что она не знает.

Душераздирающие, потому что данная стадия тоже пройдет, и это будет означать потерю последнего, что от нее осталось.

– Мы были в больнице, в Ипсвиче, – отвечаю я.

– На работе? – Это скачок в сторону: когда мы были в амбулаторной гериатрии этим утром, она не помнила, что работала там.

– Нет, для твоего осмотра.

– О, конечно, – говорит мама так преувеличенно беспечно, что я понимаю – она не вспомнила. Сохранилась ли какая-то часть ее, которая знает, что эта больница – причина, по которой я существую на свете? Мортен Ларкаст был норвежским неврологом, приехавшим на конференцию и пригласившим симпатичную молодую медсестру выпить с ним в его последний вечер в Ипсвиче. К тому времени, когда я узнала его имя, он был женат и имел детей; к тому времени, когда я узнала его адрес – он уже умер. Я посматриваю на маму в зеркало и замечаю легкую, свободную улыбку на ее лице. Воздух машины как будто дрожит от всех разговоров, которые у нас теперь никогда не состоятся. Почему она не желала никаких отношений с моим отцом или с отцом Колетты? Почему была слишком гордой, чтобы просить их поддержки? Не думаю, что у нее имелись какие-то особенные правила воспитания, в которые не мог бы вмешиваться мужчина. Полагаю, меня должно радовать, что мама никогда не упоминала о моем отце за все время, пока болеет. Я каждый день с беспокойством думаю о собственной старости, о времени, когда моя забота и контроль исчезнут, и представляю, как бормочу что-то, пока Хонор отвлекает меня, подмешивая в йогурт лекарства. Даже сама мысль о том, чтобы стать обузой для своей дочери, выворачивает мне кишки.

Вместо разговоров я запихиваю компакт-диск с «Тем, Что Я Зову Настоящей Музыкой 90-х» в плеер, и пускай «Boyzone» несет нас к дому.

Колетта ожидает нас у дверей. Она привела в порядок свои волосы, пока нас не было дома. Теперь у них мягкий красно-коричневый оттенок и филировка на кончиках.

Я говорю ей, что мне нравится ее прическа, затем оповещаю о том, что сказал врач утром, и складываю свежие рецепты в коробочку для медицинских записей.

– Останешься попить кофе? – спрашивает Колетта, наполняя чайник.

– Пощади, мне хочется провести остаток дня в одиночестве. – Я желаю барахтаться в своем странном настроении, валяться на диване, глядя «Хорошую жену» по телевизору, и сжевать целое колесо сыра «Бри» с целым пакетом крекеров.

– Обними меня. Я тебя люблю.

Я закрываю за собой входную дверь. Как только дважды квакает разблокированный замок машины, в моей сумке вибрирует телефон.

– Вы оказались правы. – Хелен Гринлоу сразу переходит к делу. Я сажусь на водительское сиденье и закрываю за собой дверь. Мне не требуется выяснять, насчет чего я права.

– Как он это сделал?

– Он подошел ко мне, когда я шла вдоль Миллбэнка. Полагаю, из моей инициативы «Десять тысяч шагов каждый день» известно, что я хожу от Пимлико пешком. Это всплывает и в интервью, и в соцсетях, и так далее.

Я делаю мысленную отметку: «Пимлико». На одну остановку дальше по линии «Виктория» от любимого Хонор Воксхолла. Гринлоу жила там, пока Робин являлся членом парламента, в трехэтажном оштукатуренном особняке «супер-премиум-класса» на площади Святого Георгия, и продала дом после его смерти – я проверяла. Это уже кое-что.

– В каком он был настроении? Вы сказали ему, что я с вами встречалась? – Мое сердце замирает, пока я жду ответа. Гринлоу колеблется с ответом, или это моя паранойя играет со мной дурную шутку?

– Нет. Все произошло очень формально и быстро, весь обмен репликами длился секунды. Он представился, сказал, чего хочет, пояснил, что ему нужны наличные, и назначил мне встречу.

Мое замершее было сердце снова бьется, в два раза чаще. К моей ярости примешивается нечто вроде восхищения: я не думала, что в Джессе есть такое; настойчивый поиск, поездка в Лондон… В его глубинах таится что-то большое и темное. Я недооценила это в нем – то, что он чувствовал ко мне, то, как тяжело воспринял мое «предательство», то, насколько серьезно он меня пугает.

– Ясно. – Я не уверена, что знаю, как мне поступить с этой информацией. – Ну, спасибо, что сообщили.

– Нет, я не закончила. Мне нужно, чтобы вы сделали кое-что для меня. – В ее фразе нет вопроса или просьбы. Я словно получаю приказ от начальника. – Ему нужны наличные, естественно. Получение денег не проблема, но доставка – другое дело. Он не желает возвращаться в Лондон – не хочет, чтобы передача происходила где-то рядом с камерами слежения. Поэтому он попросил меня передать их на каком-то участке восточного направления шоссе А12. – Когда Гринлоу описывает место встречи, я сразу понимаю, где это. Когда-то там находилась маленькая старомодная бензозаправка, но теперь от нее остались только кучи щебня и бетонные обрубки столбов в тех местах, где были насосы; заметные, только если вы знаете, куда смотреть. Случайные дальнобойщики иногда парковались там, чтобы поспать. Ее снесли несколько лет назад, а на противоположной стороне новой дороги построили гараж «Бритиш Петролеум» и продуктовый магазин «Маркс и Спенсер». – Я не могу идти одна. – Это констатация факта, а не выражение страха.

– Джесс не жестокий, – говорю я, и только потом осознаю, что боюсь оставаться с ним наедине.

– На самом деле это скорее практическая причина, – поспешно уточняет Хелен. – У меня катаракта, и я не могу водить машину, а эту тайную встречу я, естественно, не хочу афишировать. Не могу себе позволить, чтобы в подобное место меня вез водитель такси.

Несколько секунд я обдумываю то, о чем она меня просит. Если я не помогу, все это сделает ее уязвимой для разоблачения, а значит, подвергнет риску и меня. Она явно принимает мое молчание за признак того, что я собираюсь с духом, прежде чем отказать.

– Я и сама не больше вашего хотела, чтобы открылись эти шлюзы глупости, но раз уж они открылись, вы тоже должны действовать в целях самосохранения, – убеждает Хелен.

Ну да, она эксперт в этом.

– Марианна.

Впервые за все время карьеры мне хочется настоятельно порекомендовать кому-то обращаться ко мне только «доктор Теккерей», но я прикусываю язык.

– Я здесь, я думаю, дайте мне секунду. – Я не могу скрыть мольбу в голосе; зная, что это паника, а не вызов, Хелен позволяет мне подумать. Я делаю глубокий вдох. – Я не буду выходить из машины, – говорю я. – Не хочу, чтобы он видел меня с вами.

Глава 16

Хелен, помаргивая, появляется из полутемного зала ожидания станции Дисс. Она одета практично, в брюки и какие-то спортивные туфли на «липучке» из тех, что обычно рекламируются на последних страницах журнала «Телеграф». Я ищу в ее глазах помутнение от катаракты, но линзы-хамелеоны в ее очках уже превратились в серо-коричневые под низким осенним солнцем.

Деньги, очевидно, в ее черной сумке. Дисс не считается криминальным местом, однако нигде нельзя быть полностью защищенным от грабителей, и я ловлю себя на том, что иду со стороны сумки, пока в конце концов не предлагаю понести ее. При всем своем объеме она оказывается удивительно легкой.

– Сколько он у вас просил? – интересуюсь я, как только мы садимся в машину.

– Десять. – Хелен не спускает глаз с дороги.

Это маленькое состояние – конечно, больше, чем я смогла бы иметь на руках в случае подобной необходимости, даже если бы мне удалось объяснить это Сэму. Хелен Гринлоу сидит рядом на том месте, которое я называю «мамино сиденье». В ее маленьком теле присутствует обманчивая уязвимость и некая «легкость-на-ногу». Она выглядит хрупкой и даже милой: старость всех нас низводит до невинности, по крайней мере на вид.

– Где вы живете в Пимлико?

Я вижу, как Гринлоу взвешивает плюсы и минусы сохранения своей приватности; и тот факт, что она отвечает, я воспринимаю как знак доверия, или скорее уступки; в конце концов мы ее достали.

– Маленький дом на площади Святого Георгия, бывшая конюшня, – говорит Хелен. Она, возможно, поумерила свои запросы, но не сильно.

– Звучит славно.

Я отказываюсь от дальнейших дорожных разговоров, потому что знакомый пресс из невысказанных слов давит на меня. Я хочу спросить Хелен о настоящем и будущем, о том, что случится дальше, и еще (может, сейчас единственный шанс спросить об этом) – о ее жизни до того, как она пересеклась с нашими. Но чувство вины удерживает меня, чувство вины и хрупкость этого молчания. Я открываю окно на дюйм. Я боюсь, как и тогда. Мне есть что сказать, однако я оставляю это при себе.

Я сворачиваю с двухполосного шоссе и проезжаю мимо знака «Дорога закрыта». На старой ветке дороги сорняки пробились сквозь щели в асфальте и теперь расплющиваются под моими шинами. Бетонные остатки старой заправки едва видны под зарослями буддлеи. Я оборачиваюсь через плечо, прикидывая, как отсюда выезжать задом. Водители на основном шоссе едут слишком быстро, чтобы нас заметить. Мусорный контейнер наполовину заполнен старыми отходами, и Хелен с отвращением бросает туда сверток с деньгами.

– Хорошо, давайте отвезем вас обратно на станцию, – говорю я, когда она возвращается на пассажирское сиденье. – Если мы поедем сейчас, вы успеете на четыре шестнадцать до Ливерпуль-стрит.

– Я хочу подождать, пока он не приедет.

Ее упорство почти восхищает.

– Нет. Если он увидит меня здесь, то взорвется. – Джесс не понял бы, что сам заставил меня пойти на это. Все, что он увидит, – величайшее предательство, которое он только может представить. Мне было бы страшно находиться рядом с ним в тот момент.

Но это еще не все. Мне стыдно участвовать в сговоре с этой ужасной женщиной. Я по-прежнему ненавижу все, что она сделала.

Хелен в очередной раз моргает. Она моргает очень редко – раз в минуту или около того.

– Мне нужно знать, что он их взял.

Я вздыхаю. Если бы это были мои десять тысяч фунтов, я бы тоже хотела это видеть. Я возвращаюсь со старой дороги на шоссе, пересекаю разделительную линию и паркуюсь возле закусочной на другой стороне, приткнув машину позади белого фургона. У стойки я заказываю себе латте.

– Что желает ваша мама? – спрашивает продавщица. Она кивает на Хелен, но слово «мама» вызывает у меня рефлекторное чувство нежности. И оно немедленно гаснет от того, как Хелен вздрагивает от одной мысли, что нас приняли за родственников. Я вспоминаю другое подобное вздрагивание, другое оскорбление, и тут же ожесточаюсь против нее.

– Я ничего не буду, спасибо, – говорит она.

Молоко в этом латте – мои единственные калории за весь сегодняшний день. С тех пор как я вернулась домой, мне толком некогда поесть – я либо спешу куда-то, либо валюсь спать без сил, либо пью. Это видно не только по моему ставшему свободным поясу, но и по моей серой припудренной коже, сухим глазам и легкой дрожи в руках.

Машина стоит на травянистой обочине, и мы ждем в ней, сидя рука об руку.

– Вот он. – Я не знаю, какой путь проделал Джесс, но он, должно быть, устал, потому что приехал на желтом велосипеде, который я видела возле библиотеки, а отсюда до Настеда на нем добрых полчаса езды. Он по-мальчишески перекидывает ногу через раму, прежде чем остановиться рядом с мусорным баком. Я прищуриваюсь и задумываюсь: не пора ли снова на лазерную коррекцию зрения.

– Вы его сможете разглядеть?

– Я пришла подготовленной. – Хелен достает что-то из своей сумки, и мне требуется несколько секунд на то, чтобы понять – это маленький красный театральный бинокль. Теперь рядом со мной милая «женщина-из-публики». Даже невооруженным глазом я вижу, как Джесс засовывает руку в мусорный бак, вытаскивает пакет и открывает его. Он прижимает к груди пачки наличных, разорвав пакет на маленькие кусочки, которые кружатся вихрем и смешиваются с осенней листвой. Хелен не опускает бинокль, когда он отъезжает, и смотрит ему вслед еще долго после того, как Джесс исчезает из моего поля зрения.

– Хорошо, – говорит она. – Надеюсь, на этом все и закончится.

Глава 17

Бассейн в моем распоряжении. Я ни разу не бывала в этой часовне, когда она еще действовала, так что могу лишь догадываться обо всех произнесенных здесь отчаянных молитвах – о пациентах и от них самих, в течение века, пока шли службы. Я стою в дальнем конце, сложив руки, но прыгнуть в воду и нарушить безмятежность поверхности, как и говорил Сэм, кажется почти кощунством. Ротанговые кресла выстроились в ряд вдоль старых поперечных нефов[8]8
  Архитектурный термин – помещение, отделенное от соседнего общего пространства колоннами.


[Закрыть].

Вода, как свинцовое зеркало, отражает лики святых без малейшей ряби. Я не могу не думать о прошлом этого помещения. Оно заполняет пространство. Гидромассажная ванна выключена; но из предбанника доносятся неясные звуки, и иногда парилка, которая находится в старой ризнице, издает шипение. Наконец я выполняю идеальный нырок, как меня учили в Кромер-Холле. Я не столько плаваю, сколько борюсь с водой, нанося удары вместо гребков. А затем захожу в парилку.

Свет медленно меняет оттенок, напоминая радугу в тумане. Я вытягиваюсь на мраморе, скрестив ноги. Поднимаю руки перед лицом. Из-за веса, потерянного после возвращения в Саффолк, я чувствую себя мешковатой, а не гибкой. Интересно, сколько еще лет красоты осталось моим рукам?

– Это, должно быть, одно из немногих помещений, которое мы никогда не «крестили». Ирония, однако…

Я подскакиваю, поскальзываюсь и трескаюсь локтем о твердый камень. Боль пронзает мое тело, отчего перехватывает дыхание. Как он попал сюда?

– У них есть предложение, – поясняет Джесс, будто читает мои мысли. – Минимальный трехдневный пропуск в спортзал. Они пытаются немного оживить выручку в межсезонье. Не думаю, что они пустят сюда гопоту, верно?

– Ты ведешь себя не лучше.

– С чего бы? Это только ты так думаешь.

Он ставит мне шах и мат. Я не могу разъяснить ему и не стать в очередной раз снисходительной. Я остаюсь сидеть, когда он ложится на плиту напротив и его тело издает шлепающий звук при соприкосновении с мокрым мрамором.

Механизм испускает новую порцию пара. Джесс приподнимается и разгоняет его, вырезая своими длинными руками веерообразные фигуры в клубящейся дымке.

– Плохие новости, – сообщает он. – Гринлоу сказала «нет». Она не даст мне никаких денег. – Я громко смеюсь, как бывает, когда вы не можете поверить своим ушам. Мой смех разносится эхом. – Я не шучу, малышка.

От шока кажется, будто окружающий шум резко выключили, так что я слышу свое дыхание и его. Поймать его на лжи – означает признаться, что я была вместе с Гринлоу. Понятия не имею, зачем ему лгать, но думаю – и размышляю я быстро, прямо здесь, в панике, – что должна пресечь это прежде, чем очередной виток недоверия выйдет из-под контроля. В его странном спокойствии чувствуется некое предвкушение, мне даже кажется, что он затаил дыхание. Я думала, что напоминание о семье сработает, однако я ошибалась. Я не знаю, что еще делать, но указать на его обман тоже не могу.

– Это значит, что ты собираешься обратиться к прессе?

– Нет, – отвечает Джесс. Я расслабляюсь, выдыхаю, и мир вокруг кажется вновь ожившим. Гидромассажная ванна включается, напоминая, что мы здесь не на своей собственной территории и не одни, и облегчение от этого снимает еще немного груза с моих плеч. Джесс тоже это чувствует, глубоко вдыхает пар и медленно его выпускает, словно на занятиях йогой, а затем быстрым, как у молодого человека, движением хватает меня за предплечье:

– Тебе придется восполнить эту недостачу.

– Джесс, ты делаешь мне больно! – Из-за боли от его хватки до меня не сразу доходит весь шокирующий смысл его слов. Он просит у меня денег. Требует их!

– Это лишь то, что ты мне должна.

– Я… что-что?

– Кто остался в Настеде и разгреб все дерьмо? Я сделал это. Все плакали, и удивлялись, и никто ни в чем не усомнился. Где была тогда ты? – говорит он. – Ты не дала ни пенни на похороны.

– Ты никогда меня не просил! – Никто не ожидал, что Джесс Брейм обеспечит «свободный бар» в «Социале» для всех желающих: выпивка лилась в глотки рекой так же споро, как и слезы текли из глаз. – Ты сделал это ради себя, чтобы унять чувство вины.

– Да, но ты же сбежала. – Пальцы, охватывающие мою руку, слабеют – от раскаяния или от скользкого пота? – Пускай это будет десять штук, положим, в нынешних деньгах. Это все равно меньше, чем ты должна.

– За кого ты меня принимаешь, за какую-то комиссию по компенсации криминального ущерба? Ни один адвокат не стал бы заниматься вопросами потери чертова заработка или еще чем-либо в этом роде в подобной ситуации. И вообще, компенсация – для жертв, Джесс. Не для людей, которые причина проблемы, в первую очередь. – Он не отвечает. Какие-то эфирные масла, распыленные в воздухе – кажется, можжевельник и ментол, холодят и очищают мое дыхательное горло и легкие. Они помогают мне дышать размеренно, и я благодарна за это. – И даже если бы я захотела дать тебе денег, я не могу. Не такую кучу, как эта.

– Марианна, у тебя два дома. Как ты смеешь сидеть здесь и заявлять, что ты нищая?

– Я ничего не буду говорить, пока ты не отпустишь меня. – Джесс ослабляет, но не отпускает свою хватку. Я поворачиваю к нему лицо. – Я не собираюсь морочить тебе голову и говорить, что я бедная. Ты знаешь, что это не так. Все во что-то вложено. – Я слышу себя, и мне досадно. Как же много наших денег вложено в собственность, в доли, в акции и инвестиции – для получения максимальной отдачи. Однако это не отменяет того факта, что он лжет мне. У него есть деньги Хелен.

– Не угрожай мне, – говорю я. – Прости меня, ладно? Прости, что я сбежала, и мне жаль, если я ввела тебя в заблуждение насчет своей жизни, но это… Мы держались вместе все эти годы, Джесс. Ты разбиваешь мне сердце.

Мои эмоции проникают туда, куда не смогла достучаться логика, разбившаяся о каменную стену. Джесс отпускает меня внезапно и роняет голову на руки.

– Я думал, что могу рассчитывать на тебя, – произносит он.

И я ловлю себя на том, что хочу погладить его по голове. Рефлекс утешения силен, однако наше прежнее право прикасаться друг к другу с нежностью, конечно, отныне аннулировано. Моя рука повисает над его плечом.

– Ты можешь, Джесс, ты способен… заработать нормально, а не наступать на старые грабли. Я всегда буду беспокоиться о тебе.

– Но?… – спрашивает он.

«Но я не буду любить тебя и все равно оставила бы тебя». Мы оба это знаем, однако это не означает, что я могу так сказать.

Джесс опускается на колено возле моих ног; я плотно сжимаю ноги вместе и быстро отвожу их в сторону – прежде, чем он попытался бы что-то сделать. Раздается стук – его голова, которую он явно хотел уткнуть мне в колени, ударяется о мрамор. Я вздрагиваю и кладу ладонь ему на затылок. Он отмахивается от меня и, пошатываясь, бредет к двери. Распахивает ее плечом.

Температура падает, и воздух очищается. Джесс на секунду замирает в дверном проеме, на фоне витражных окон, и лишь слегка ослабевшая талия выдает его возраст. Его фигура настолько отличается от силуэта Сэма, что в сердце у меня екает, прежде чем я беру себя в руки.

– Лучше бы ты никогда не возвращалась домой, – говорит он, и я вижу в его глазах слезы.

Я жду достаточно долго, чтобы быть уверенной, что он ушел, дольше, чем стоит находиться в парилке. Когда я наконец выхожу – горит верхний свет, и бассейн полон народа. Я не знаю, что с моим лицом, но все таращатся на меня, и какой-то человек поднимается из гидромассажной ванны и помогает мне усесться в шезлонг, пока его напарник приносит мне стакан воды. И они спрашивают наперебой, все ли у меня в порядке, говорят, что мне действительно необходимо посидеть, что я выгляжу так, будто перегрелась, и интересуются, не нужен ли мне доктор.

Глава 18

На моих влажных волосах тюрбан, кожа чистая до скрипа – а на душе кошки скребут. Рыбный пирог в духовке пахнет аппетитно, но я знаю, что не захочу его есть, когда он окажется на столе.

Сэм заночует здесь сегодня перед полетом, хотя аэропорт Станстед, вероятно, ближе к Лондону, чем к Настеду. Я выглядываю на парковку – не появился ли его серебристый «Приус», а мое подсознание ищет красную «Ауди» или желтый велосипед.

Я отхожу от окна, пробую набрать Хонор, но ее телефон выключен, хотя времени много больше, чем четыре пополудни. Я проверяю ее «Инстаграм» – ничего в течение нескольких дней.

Мой пульс учащается. Я не могу избавиться от мысли, что Хонор восстанавливает свое психическое равновесие за счет моего. Однако поделиться этим мнением с Сэмом не лучшая идея.

Прежде чем он приедет, я хочу проверить – говорила ли правду, когда сказала Джессу, что у меня нет денег. Я открываю ноутбук, выстраиваю в ряд различные виджеты онлайн-банкинга и захожу один за другим во все наши счета. Я не лгала: все наши капиталы – я будто слышу в голове глумливый голос Джесса, что только богатые дрочеры называют свои деньги «капиталами», – все они связаны. Эта квартира вытрясла из нас все подчистую. Там, где у нас раньше имелись сбережения – теперь ничего. Компания более чем здорова, но я – миноритарный акционер, а это означает, что я не могу вывести средства без подписи Сэма. Мне негде получить наличные так, чтобы Сэм не увидел, и я не могу придумать, как объяснить вывод десяти тысяч фунтов. Мой текущий счет почти на нуле, и в следующем месяце я стану одной из тех женщин, кому приходится просить у мужа денег на новое платье. Я не думала об этом в таком ключе, когда отказывалась от своей зарплаты, однако тогда я никак не могла предвидеть эту неразбериху.

Через некоторое время я возвращаюсь к окну, а двумя бокалами вина позже, когда становится слишком темно, чтобы различить машины, я нарушаю очередное обещание, данное Сэму, – захожу в локальную сеть кафедры и просматриваю темы диссертаций для поступивших в магистратуру в этом году. Я слежу за горсткой студентов, кому преподавала, еще когда они были новичками, и отмечаю свой мягкий вклад в формирование всестороннего развития у бывших детей, которых я с каждым годом вижу все реже. Аманда приберегла несколько интересных тем для этого года: «Необычные общественные пространства Лондона XX века», «Куба до Кастро», «Новый взгляд на викторианскую тюрьму». Я вчитываюсь в предложенные тезисы «Общественных пространств», но не могу сосредоточиться даже на том, что обычно нахожу увлекательным. Моя неспособность сконцентрироваться на ключевых вопросах дает понять, что я не в силах углубиться в работу так, чтобы больше ни о чем не думать. Это лишь попытка убежать от стресса, причины которого – Джесс и моя мать.

Я беспокойно верчу в пальцах телефон, дважды проверяю, что удалила все сообщения от Джесса и Хелен. Мой палец зависает над ее номером.

Обязана ли я ей чем-нибудь? Должна ли предупредить о том, что происходит с Джессом? Я хочу надеяться, что на этом он остановится, но если дело зайдет дальше – может, Хелен одолжит мне денег, чтобы спасти и себя?

Дж. ведет себя очень непредсказуемо. Отрицает получение ваших…

– я пишу сперва «денег», но затем возвращаюсь и перепечатываю заново: —

…вашего письма. Если он свяжется с вами, пожалуйста, позвоните мне как можно скорее. М.

Я так долго пялюсь в экран, что совсем забросила наблюдение за автостоянкой. Хлопнувшая дверь квартиры заставляет меня вскрикнуть и выронить телефон.

– Черт побери, Марианна, – говорит Сэм. – Я подумал, ты увидела призраков из психушки. – В его голосе скорее раздражение, чем сочувствие. У него серый, измученный вид, как всегда бывает в середине строительства.

– Я не слышала, как ты вошел, вот и все. – Слезы сами приходят из ниоткуда.

– О, дорогая… – Прижавшись к куртке Сэма, я чувствую запах лосьона после бритья, кофе и уюта. Если Джесс – это волнение в моей душе, то Сэм – сама стабильность. Держаться за него – это как окунуться в теплый мед. Я могла бы с радостью стоять так всю ночь, я могла бы спать стоя.

– Ты плавала, – говорит он, вдыхая запах моих волос. – Боже, мне нужно выпить после этой поездки. Красное или белое?

Мы не можем выпивать оба, не тогда, когда одному из нас может понадобиться сорваться в Лондон без промедлений.

– Все, что пожелаешь. Я пропущу.

Сэм видит меня насквозь.

– Я видел ее всего три часа назад, Марианна. Она в порядке.

– Ты видел ее!

– Да. У меня была встреча в Виктории, так что я заскочил. Она, кажется, привыкает к тому, что люди теперь к ней приходят. Что-то вроде «более реального образа жизни». – Сэм закатывает глаза, но с нежностью. – В квартире бардак, однако не на безумный манер. Свинья все еще там, к сожалению.

– Она регулярно встречается с доктором Адиль?

– Насколько мне известно, да. Я не спрашивал. Она на «одном G». – Я заставляю себя улыбнуться. Когда Хонор была подростком, она объясняла, что ее состояние всегда, кажется, можно описать соответствующим гравитационным притяжением. «Одно G» – это нейтральное, достаточное, чтобы удержать ее на якоре, не пригибая к земле. «Нулевая гравитация» означает – нет сна или аппетита, «два G» подразумевают, что она не может подняться с кровати. – Сегодня ей не понадобится никто из нас.

Сэм откупоривает бутылку «Мальбека» – он признает только натуральные пробки, – наполняет бокал и тянет бутылку к моему, но я – как собака с костью. Не могу перестать это мусолить.

– Я хочу привезти ее сюда на неделю.

– Что, и она пропустит неделю своего курса, просто чтобы развеять твою паранойю? – Сэм наливает по привычке в мой бокал. – Дай ей вздохнуть, Марианна. Она стабильна. Ее лекарство действительно помогает, а не делает хуже. Сколько времени прошло с последнего из тех звоночков? Десять месяцев? Год?

– Значит, теперь самое время ждать рецидива, не так ли?

Сэм поджимает губы.

– Сказать честно? Я думаю, что ты необходима своей маме прямо сейчас, и Колетте тоже. Ты никогда не простишь себе, если потеряешь эти дни. – Его подбородок на мгновение вздрагивает. Его отец умер, когда Сэм был в командировке, и он так и не смог смириться с этим. Он уставился на стену за моим плечом, моргая слишком часто. Иногда я так увлекаюсь поддержкой других, что забываю о том, кто поддерживает меня.

– Ты прав. Пускай это подведет черту под моим днем, – говорю я и сама доливаю свой бокал доверху. – В любом случае – как дела на стройке?

– Потеряли месяц из-за этой чертовой прозрачной крыши, – отвечает он, а затем увлекается, и это становится настоящим облегчением – слушать, как он говорит о балках, перекладинах и проходах. Я жду, что его лицо разгладится, когда он вывалит стресс от работы на меня, однако этого не происходит. Я заставляю себя проглотить несколько маленьких кусочков рыбного пирога, впервые осознавая, как отвратительно это блюдо. Но все же оно притупляет жжение в моем желудке.

Это чувство тянется с самого раннего вечера – что наш разговор какой-то неестественный, чего с нами раньше никогда не случалось. Около десяти мы чопорно поднимаемся по винтовой лестнице. Сэм складывает свои брюки и аккуратно вешает их через перила верхнего этажа рядом с остальной одеждой на утро. Весь тот объем, который когда-то был на его плечах, переместился на талию, и сравнение с Джессом привычно вызывает у меня чувство вины.

– Ах да, – говорит он, по-прежнему стоя ко мне спиной, – каким-то чужим голосом. Он поправляет брюки, которые и без того уже висят ровно. – Я наткнулся сегодня на Аманду в библиотеке архитектурного института.

Меня пробирает озноб. Я так и не предупредила ее о вымышленном дне обучения персонала.

– Тебе пришлось долго за ней гоняться? – спрашиваю я с неубедительной легкостью.

– Нет, разминулись, как в море корабли. На встречных курсах. Ты же знаешь Аманду. Вечно куда-то спешит. Она передала тебе привет. – Сэм выравнивает стрелки на штанинах. – Забавная вещь. Она не помнит, что встречалась с тобой на днях. Сказала, что не видела тебя с тех пор, как ты ушла с вечеринки по поводу отпуска.

Как же осторожно, с какой же надеждой он передает мяч на мою сторону поля.

– Ну, ее там и не было, – говорю я. – Это был тренинг по информационным технологиям. Она прошла его на следующий день.

– Но ты сказала, что его проводят всего один день. Из-за этого я изменил свое расписание.

– Прости меня. У меня сейчас просто голова не на месте. Я, наверное, что-то перепутала. – Я подхожу к нему и встаю рядом, опираясь кулаками о перила. Сэм застыл сбоку; под нами темная пустота гостиной. – Эй… – произношу я и поворачиваю его к себе лицом, подставляя подбородок для поцелуя. И чувствую тот момент, когда он решает, что мне можно верить.

Когда мы устраиваемся для пятнадцатиминутного супружеского секса, он замечает пятнистый след руки на моем предплечье и замирает, сместив с меня свой вес, словно у меня в синяках все тело.

– Откуда это? – Я застываю в панике. – Это Дебби?

Врачи предупреждали нас о таком: наступает стадия, когда пациенты становятся настолько невменяемыми, что начинают набрасываться на своих опекунов.

– Она ничего не могла с этим поделать, она не понимала, что творит… – Мысль о том, что маленькая ладошка моей матери могла оставить этот огромный синяк – абсурдна. Остался ли хоть кто-то, кому я не буду лгать, или о ком? Это отвратительно до тошноты, хотя она и никогда не узнает.

– Господи, – муж морщится. – Это выглядит хуже, чем сперва показалось. Я буду теперь осторожнее.

Сэм нежно проводит указательным пальцем по коже вокруг синяка.

– Не думал, что она до сих пор способна на такое. У нее крепкая хватка для такой маленькой женщины, верно?

Я не могла бы чувствовать большую вину, даже если бы Сэм вдруг нашел один из волос Джесса в нашей постели. И с этой мыслью во мне вдруг просыпается задор, которого я не чувствовала с мужем годами. Я закрываю глаза и удивляюсь – почему мое тело выбрало именно этот момент, чтобы ожить под руками Сэма. Этот огонь разгорелся оттого, что Джесс теперь так близко? Все то желание, что копилось во мне с прошлой недели, нашло наконец выход, или страх, что Джесс собирается разрушить мою жизнь, и это может быть последний раз?

Сэм финиширует первым, прежде чем успеваю я, а затем, пока я улыбаюсь и жду, когда желание утихнет, в очередной раз справляясь с разочарованием, он гладит меня по щеке и произносит:

– Ты все еще прекрасна.

Нам не нужен сигнал тревоги. Телефонный звонок вырывает нас из сна. Это Колетта, звонит из машины «Скорой помощи». Мама упала, возможно, в результате очередного инсульта. Если бы она не сбила вазу, перебудив весь дом, она бы не выжила. В любом случае, врачи со «Скорой» говорят, что я должна прибыть в Ипсвичскую больницу немедленно.