Текст книги "Загадочная аура России. В поисках национальной идеи"

Минлень

Когда я стоял за трибуной и говорил о лени, то ловил себя на том, что никак не могу остановиться. А когда я начинал говорить об узаконенной лени, называемой КЗОТом или кодексом законов о труде, то негодование, бушующее в моей душе, перехлестывало через край.

Вы знаете, сколько времени я – рядовой профессор-медик – должен отдыхать в году? Семьдесят два рабочих дня, в связи с чем вместе с праздниками и выходными я должен отсутствовать на работе около ста дней в году. Как же я, будучи генеральным директором Всероссийского центра глазной и пластической хирургии, буду командовать вверенным мне учреждением, если треть года я буду отдыхать? А как я смогу делать по 700–800 глазных операций в год? Да за треть года отдыха я просто разучусь оперировать! Руки без скальпеля задеревенеют.

А Вы знаете, какая у меня продолжительность рабочего дня по КЗОТу? С девяти утра до трех часов дня. А я… вообще-то… работаю с 10–11 утра до 2–3 часов ночи[1]1
  С женой мне повезло. Она терпит это.


[Закрыть].

А Вы знаете, какой отпуск должен иметь анестезиолог? Пятьдесят два рабочих дня. А продолжительность рабочего дня с 9 утра до 3 дня.

А Вы знаете, какой положенный по КЗОТу отпуск должна иметь рядовая постовая медсестра? Сорок шесть рабочих дней.

И так далее, и тому подобное.

Оказывается, по КЗОТу я должен быть в отпуске 100 дней в году и работать всего с 9 часов утра до 3-х дня

Вот я и решил, пользуясь правами генерального директора, установить иной режим работы: отпуск у всех – 1 месяц (24 рабочих дня), а продолжительность рабочего дня у всех – с 9 утра до 6 вечера.

Кто-то по этому поводу повыступал, за что я их выгнал с работы… выгнал, да и все, чтобы узаконенную лень не пропагандировали. Писали они жалобы, конечно, а я взял, да и не пустил в наш центр комиссию то ли управления, то ли министерства труда… охранникам отдал приказ – не пускать! Походили они вокруг центра, погрозили и ушли, тем более, что совесть их гложет… ведь основной закон по труду был принят аж в 1972 году. Порекомендовал я им переименовать «Минтруд» в «Минлень». Сказал им – «трудовикам», что кроме их «защиты права на лень», существуют еще и права слепого человека, которого кто-то же должен оперировать.

Последний аспект имеет свое обоснование. Если бы наш центр работал по КЗОТу, то мы бы не смогли делать в среднем по 8 тысяч сложнейших операций в год, а делали бы всего 2–3 тысячи. При этом я хотел бы особо подчеркнуть выражение «сложнейшие операции», продолжительность каждой из которых может варьировать от 1 часа до 8 часов. Ну не зашьешь же ты рану, не завершив операцию, в угоду тому, чтобы закончить свой рабочий хирургический день в 3 часа… по КЗОТу?! Ты, честно говоря, можешь так сделать и обосновать все в истории болезни, но… бездушно это – не побороться до конца во имя счастья слепого человека… Бог не простит. И ему, Богу, вообще-то, плевать на этот самый КЗОТ, созданный бюрократами под управлением Дьявола во имя искушения под названием Лень.

А если анестезиологи начнут заканчивать наркоз по КЗОТу в 3 часа дня? А если операционная сестра бросит инструменты и уйдет, сказав, что рабочий день уже закончился? А если…

Платить надо людям лучше, а не давать им отгулы за переработанные часы… во имя наказания под названием «безденежная Лень»! Ведь каждый отгул добавляется к длинному-длинному безденежному отпуску, во время которого… из-за отсутствия денег… трудно куда-либо съездить, а можно только угрюмо вбирать в себя «постельную затхлость».

А новогодние каникулы, созданные, как дань моде, призывающей «канать под Европу»? А что под нее канать-то, находя «радость» в сугробах по пояс при температуре 300, в то время как люди приезжают к нам лечиться независимо от праздников!

Профессор Венера Узбековна Галимова – «золотая хирургическая единица» Центра

Мы сейчас много говорим относительно здоровья населения в России. И этот злополучный КЗОТ можно было бы поменять хотя бы в отношении медиков… во имя здоровья нации! Ведь медики, вообще-то, заботятся о здоровье!

Если бы наш Всероссийский центр глазной и пластической хирургии работал по КЗОТу, то мы должны были бы удвоить наш штат и… уменьшить зарплату вдвое. Глазной хирург «созревает» только через 15–17 лет практической хирургической работы, и каждая «хирургическая единица» ценится на вес золота. Поэтому использовать эту «единицу» не на «полную катушку» не просто глупо, но и безнравственно, особенно если учесть, что настоящий хирург без полной хирургической загрузки «закисает», как «закисает» спортсмен без тренировок. Я знаю, что хирурги хотят много оперировать и иметь счастье послеоперационной усталости. Хирурги знают, что без хирургии они мало проживут… жизненная сила сожжет их.

А пока все держится на Совести людей, той Совести, которая «безденежным путем» противодействует этому самому КЗОТу.

Размышляя обо всем этом, я продолжал сидеть в международном венском аэропорту за кружкой пива. Неказистый мужичок, который оставил на попечение арабам свою недопитую кружку, что-то застрял в туалете.

Арабы, поглядывая на эту кружку, о чем-то живо беседовали. Они даже иногда пальцем показывали на нее, на кружку-то. Чувствовалось, что они хотят что-то сделать с этой кружкой, чтобы… хотя бы… не слышать этих постукиваний по ней или, еще хуже, «желудочных звуков».

Самый молодой из арабов встал из-за стола, слегка зацепился своим балахоном за стул, элегантно отцепился от него и подошел к пустому столу неказистого мужичка. Он взялся за ручку недопитой (неказистым мужиком) кружки пива, поднял ее и с хохотом, оглядевшись по сторонам, сделал движение, будто бы он собирается выплеснуть остатки пива неказистого мужичка на пол.

Старший из арабов решительно поднял руку и что-то громко сказал по-арабски, что я расценил как «не надо!». Молодой араб, послушавшись старшего, поставил кружку неказистого мужичка на место, но… при этом небольшая порция пива все же выплеснулась на стол.

Молодой араб, удивительным образом протиснувшись в широком балахоне меж тесно стоящих стульев, сел на место. Старший араб ему строго что-то сказал. А потом все арабы, уставившись на кружку пива рядом с лужицей, стали ждать.

Молодой араб с кружкой пива

От березы к березе

А мои мысли опять возвратились к тому времени, когда я стоял за трибуной и говорил, что когда-то давным-давно наши люди смогли через лишения на лошадях и оленях освоить не только Сибирь, но и Аляску. И даже смогли дойти до Калифорнии. Наши люди создали огромную Российскую Империю. О какой уж лени тут говорить!!! Попробуйте, хотя бы, проехать на лошади от Петербурга до Владивостока! А зима?! Холодная вьюжная зима! Ясно дело, что «пахали» от мала до велика! Куда уж тут качать права на законный отдых! Тут бы землянку вырыть где-то по пути во Владивосток, чтобы отсидеться там в самые холодные зимние месяцы, да и кашки поесть из котелка… иногда.

А ведь что-то тянуло людей в дорогу… что-то тянуло… сильно и неудержимо тянуло, обрекая на невзгоды! Нет, чтобы сидеть себе в теплом Ростове и лопать репку, запеченную в печи! Что же тянуло людей? Что? А тянула их, на мой взгляд, матушка Земля. Земля, ведь, живое существо. Она умеет мыслить, да мыслить так, как ни одному человеку неподвластно. Она, матушка Земля, хотела, чтобы по ее поверхности, поросшей травой и деревьями, сновали еще и люди – те люди, которые своей Жизненной Силой добавляют силы ей – матушке Земле, чтобы она, наша матушка, жила вечно и… никогда больше не сбрасывала людей с самой себя путем поворота своей оси на 6666 км, что называется апокалипсисом. Да и не хочет она, матушка Земля, делать этого, очень не хочет сбрасывать людей с себя.

Русский мужик мог чувствовать зов Земли-матушки

Попробуйте на лошадях проехать от Петербурга до Владивостока!

Почему же Земля-матушка отдала россиянам одну шестую часть земной суши? Почему она не отдала ее китайцам, которых очень и очень много на свете? Почему? Да потому, что… когда-то… каждый русский мужик или русская баба имели столько Жизненной Силы, выигранной в бою с дьявольской Ленью, что ее хватало на сто китайцев, уютно выращивающих рис на клочках земли размером в один квадратный метр. Ширь земная тянула русского мужика и заставляла его запрягать лошадь, будоражить свою семью и звать туда… неведомо куда. Русский мужик мог чувствовать зов Земли, зов Земли-матушки, мог чувствовать потому, что смог… когда-то… сбросить с себя одеяло Лени и набросить вместо него розовое покрывало романтики, которое заставляло его по-детски широкого раскрыть глаза и искать свое счастье среди русских елей и берез, каждый раз желая увидеть за следующей березой свою мечту, ту мечту, лучше которой не бывает на свете. А за очередной березой мечта не встречалась, но зато впереди появлялась еще одна береза, еще одна, еще одна… еще одна… и так до бесконечности… чтобы утвердить в заскорузлой душе русского мужика то, что мечтой его является стремление вперед… от березы к березе, поскольку только через стремление его, мужика, Жизненная Сила становится действенной, а принцип «от березы к березе» помогает матушке Земле использовать ее для утверждения Жизни. И поэтому не зря одна шестая часть земной суши была отдана русской Жизненной Силе.

От березы к березе…

А сейчас… право на законный отдых и… слегка приоткрывающийся брюзжащий рот. Да и китайцы… на подходе, которым надоело выращивать рис на площади в один квадратный метр.

Нам, к сожалению, сейчас нужна целая революция или война, чтобы люди перестали говорить о законном отдыхе, который, вообще-то, интерпретируется не как понятие «пенсия», а как право на Лень или… как право обитать под дьявольской антиэнергией, которая… к сожалению… столь изощренно завлекательна своей постельной негой.

Мы, русские, даже хотим диктатуры и даже вспоминаем Сталина, поскольку в глубине души понимаем, что нас кто-то затаскивает в болото, нас аж засасывает туда… приятно и уютно засасывает… А название этому болоту – Лень, Большая Лень… Дьявольская Лень… Коварная Лень. Мы прекрасно понимаем, что Сталин – убийца, убийца миллионов. Но мы, русские, не столь боимся смерти, даже смерти миллионов, как боимся чего-то… чего-то такого… А боимся мы Лени, Большой Лени, Глубокой Лени, Всепоглощающей Лени, от которой попахивает уже Большой Смертью, название которой… душевный коллапс, откуда нет выхода даже в будущих жизнях. Мы не хотим входить в этот коллапс… Мы чувствуем эту бездну… бездну провала в другое более низкое измерение… Мы сопротивляемся… Ведь когда-то… когда-то именно нам, русским, Земля-матушка отдала предпочтение, позволив жить на безбрежных просторах, впитывая в себя энергию Земли. А отдала предпочтение она нам потому, что мы, русские, некогда зарядились, отбросив лень и прагматичность, такими простыми понятиями как детская непосредственность, романтичность, дружба, стремление, мечта, порыв, страсть, самопожертвование, душевность, любовь и многое другое тому подобное, что мы чувствуем и не можем выразить словами, потому что слов не хватает. А это так важно, так важно для Земли-матушки, которая, наверное, считает нас – и молодых и глубоких стариков – своими детьми и требует от нас детского восторга оттого, что мы живем на Земле.

Мы, русские, не столь боимся смерти, а боимся Большой Лени, от которой попахивает Большой Смертью

Я поднял кружку пива, подул на пену, чтобы она не пузырилась на усах, и отпил его, пивко-то. Австрийским было оно, пивко это. Австрийские мужики постарались, чтобы оно было вкусным, таким вкусным, что… может быть… вкуснее пива не встретить на всем белом свете и что… может быть… только из-за него, австрийского пивка-то, люди станут летать именно через венский международный аэропорт, а не через какой-нибудь там Франкфурт, где… пиво хуже… явно хуже, потому что немцы не могут вложить в него, пивко-то, всю свою любовь к Земле, как это делают австрийцы, у которых так мало земли, так мало, что любая капелька пива кажется вытекающей из земли.

Я посмотрел в сторону стола, где стояла одинокая кружка с австрийским пивом, оставленная неказистым мужичком. Еще раз обратил внимание на маленькую лужицу рядом с кружкой и, как и арабы, стал ждать, когда же появится этот самый неказистый мужичок, который что-то долговато застрял в туалете.

Неказистый мужичок не заставил себя долго ждать. Он появился, сел за свой столик и подвинул к себе свою недопитую кружку пива. Арабы внимательно наблюдали за ним.

Неказистый мужичок, соскучившись по пиву, с пеной и воздухом засосал его. Арабы напряглись. И вдруг он увидел лужицу пива перед собой. Лицо его исказилось, а воздух, прорвавшись из желудка, раздул щеки. Неказистый мужичок испытующе посмотрел на арабов. Молодой араб явно некстати хихикнул.

Неказистый мужичок пальцем потрогал лужицу на столе, а потом поднес палец к языку. Чувствовалось, что он по вкусу понял, что пролито пиво. Его пиво! Он слегка наклонил голову и посмотрел на уровень пива в кружке. Но понять что-либо было трудно из-за пены.

Наблюдая за неказистым мужичком, я понял, что он начал негодовать. Он заерзал на стуле, постучал пальцами по столу и громким окриком позвал официантку – немку такую в полосатой юбке. Та подошла. Между ними состоялся разговор… видимо на тему пролитого пива. Я увидел, что официантка показала в сторону арабов. Неказистый мужичок стал сверлить их взглядом. Молодой араб скукожился…

Молодой араб скукожился

Дырявая варежка

А мои мысли опять возвратились к предвыборной кампании В. В. Путина. Во время своих выступлений я всегда рассказывал один эпизод из давней-давней студенческой жизни. Дело было в ту зиму, когда в Башкирии после нового года ударили такие морозы, которых не помнили даже наши деды. Мы, как всегда, в зимние студенческие каникулы собирались в поход по уральским горам, но из-за морозов отказалась идти почти вся туристическая группа. Только мы с моим другом Миннуром Салахетдиновым решили «проявить героизм» и доказать другим студентам, что морозы нам нипочем и что мы здоровыми возвратимся в родную общагу, а не околеем от холода в горах.

В общем, пошли мы с ним… два дурака. Пудовый ватный двухместный спальник с собой перли. Котелок еще и крупы-перловки прихватили, да на две банки тушенки со студенческой стипендии разорились. Лыжи у нас, конечно, были плохонькие, поэтому еще одни запасные лыжи за собой на веревочке тянули… которые, когда с горки съезжаешь, все время на тебя наезжают и этим очень, черт побери, нервируют. Но куда без запасных лыж деться! А вдруг сломаются основные лыжи-то?! Снега-то – по пояс!

Зимний поход

Зимний костер

А морозы и в самом деле доходили до –50 °С ночью. Во время такого мороза даже у костра, разведенного из бревен в снежной яме, посидеть невозможно, – спина, черт побери, мерзнет. Вот и приходилось дергаться, обогревая по очереди то спину, то бок, то еще что-нибудь, приговаривая: «Какой собачий холод, а!».

Мы, конечно же, залазили в этот самый пудовый ватный двухместный спальник, и вдвоем, совершая змееподобные движения, зарывались в снег, но это не помогало, и мы, два дурака, подрожав и поиздавав звуки «Угу-гу-гу-гу», снова шли к костру, чтобы отогревать наиболее замерзший бок.

Но больше всего мерз у меня большой палец левой руки, потому что на варежке в этом месте была дырка. Как я проклинал эту дырку! Я даже пытался путем прикусывания уменьшить размер дырки, но ничего не достиг, кроме того, что обслюнявил варежку. Вот и приходилось идти, загнув большой палец внутрь основной части варежки. Неудобно это, кстати! Особенно когда топором рубишь.

Сделав несколько холодных ночевок, мы, честно говоря, совсем охренели. И вот однажды, проторив в день более 20 км снега и пройдя через хребет, мы с моим другом Миннуром Салахетдиновым вышли к маленькой башкирской деревушке, затерянной среди гор, которая называлась Кошеля. Мы, совсем очумевшие и находящиеся в состоянии нервного срыва оттого, что эти проклятые запасные лыжи постоянно наезжали на нас, подошли к первой попавшейся избе. Ночь уже была. Собака залаяла. Мы поорали призывно. Хозяева вышли. Спросили – кто такие? Ответили, что мы студенты-медики. Поохали хозяева. Пригласили домой. Мы, конечно же, зашли. Даже запасные лыжи с собой затащили в избу. Заговорили с хозяевами по-башкирски. Даже на философию потянуло. Керосиновая лампа горела. Электричества здесь не было.

Дырявая варежка

Хозяева помогли нам скинуть заледеневшие телогрейки. Положили их на печь сохнуть. С ужасом оглядели наш пудовый двухместный ватный спальник. Вынесли обратно на улицу запасные лыжи. Посадили за стол. Чай горячий налили. Сахарок пододвинули. Остатки картошки выставили на стол. Соль рядом поставили. Извинились, что хлеба у них нет, а башкирские лепешки, которые пекут в золе, они уже съели… вот только кусочек остался.

Остатки картошки

Мы, конечно же, какое-то время еще покорчили из себя сытых, но потом так накинулись на остатки картошки, так накинулись… и нам казалось, что вкуснее еды не бывает на всем белом свете. Солью густо солили картошку-то… чтоб сытнее была.

И тут хозяин-башкир, такой крепенький, полез в сундук и вытащил оттуда такое… такое, лучше чего я никогда не видел на всем белом свете. А вытащил он бутылку поганенькой советской водки и заскорузлой рукой вкусно поставил ее на стол. Мы с Миннуром, которого я всегда звал Мур-мур, начали говорить что-то типа того, что, вроде как, «не надо уж», понимая, что у него, хозяина-то, эта бутылка, скорее всего, единственная на всю зиму в этой деревушке, куда нет дорог. Но глаза наши, видимо, говорили другое. Согреться хотелось. Очень хотелось… хотя тепло было в избе. Очень тепло. Даже большой палец на левой руке, который вечно мерз из-за дырявой варежки, отогрелся. Понял я, что я с пальцем (большим!) останусь. А от этой мысли, приперченной мечтой о том, что я – деревенщина какая-то – могу стать после окончания мединститута аж хирургом, стало так тепло на душе, так тепло, что… аж выпить захотелось. И я красиво сказал по-башкирски:

– Ладно уж.

Хозяин – башкир такой крепенький – налил нам с Мур-муром сразу по полстакана. Мы ахнули, конечно. Тепло разлилось по телу. И мне казалось, что лучше тепла не бывает на всем белом свете.

А потом хозяин, который тоже ахнул полстакана, хитро посмотрел на нас и сказал по-русски:

– Закус.

Я сразу понял, что он хочет что-то предложить на закуску. Я стал ждать… потому что жрать хотелось так, что ничего ценнее этого «закуса» не могло быть на всем белом свете.

Закус

Мой друг Миннур Салахетдинов (Мур-мур)

Хозяин еще раз хитро посмотрел на нас с Мур-муром, снова полез в сундук и извлек из него… пачку печенья «Крокет». Он с хрустом разорвал бумажную оболочку и аккуратно вынул несколько печенек, которые на удивление не раскрошились… видимо, бережно вез на лошади в деревню… для гостей вез, печенье-то.

Я протянул руку, взял печенье и съел его. Мне казалось, что ничего на свете вкуснее не бывает и что… когда-нибудь осуществится моя мечта, и у меня будет столько печенья «Крокет», что больше печенья не бывает ни у кого на всем белом свете.

Бутылку мы выпили, в общем, на троих. Дорогую бутылку выпили. Только после этого хозяин – башкир такой крепенький – спросил, как нас зовут. Я не удержался и… бескультурно так… подобрал последнюю крошку от печенья «Крокет», – уж больно вкусным оно было, печенье-то.

Разговорились. По-башкирски[2]2
  Я хорошо говорю по-башкирски.


[Закрыть]. Говорили о том, о сем. О жизни, конечно, говорили… о жизни в деревне Кошеля, вокруг которой столько волков, столько, что больше волков не бывает на всем белом свете.

А потом жена хозяина стала укладывать нас с Мур-муром спать. И знаете, куда она нас положила? Знаете, куда? Положила она нас аж на саму хозяйскую кровать, застланную свежими белыми простынями, да по две огромные подушки каждому дала. Накрыла нас толстым одеялом, вдетым в свежий пододеяльник. А кровать-то красивой такой была… с шарами.

Я, конечно же, постарался сказать что-то типа того, как «не надо уж», но прозвучало это у меня неубедительно под добрым взглядом хозяйки – башкирки такой уютненькой. И я ничего умнее не придумал, как сказать:

– Ладно уж.

Перед тем как уснуть, я бросил взгляд на пудовый ватный двухместный спальник. А спал я в ту ночь так сладко, так сладко, что более сладкого сна, наверное, не бывает на всем белом свете. Храпел, наверное… немного… для солидности.

А в шесть утра хозяюшка – башкирка такая уютненькая – разбудила нас с Мур-муром. Мы встали и стали застилать кровать, а хозяюшка сказала что-то типа того, как «не надо, не надо, что вы, вам еще сегодня сорок километров шагать».

Деревенский рукомойник

Мы с Мур-муром подошли к рукомойнику и решили сполоснуть лицо. В рукомойник была налита теплая вода. Мы даже почистили зубы, найдя зубные щетки на дне рюкзаков. У Мур-мура даже зубная паста нашлась. Мыло, правда, мы хозяйское использовали. Хозяйственное, конечно.

После этого хозяюшка усадила нас за стол и подала нам по огромной тарелке супа с огромным куском мяса в каждом. Лапша это была… «Тыкмас» по-башкирски называется… Я обратил, конечно, внимание на то, что лапша была не магазинная, а натуральная. Значит, хозяюшка – башкирка такая уютненькая – ночью месила тесто, раскатывала и резала его тонко-тонко, как полагается башкирской женщине.

Деревенская лапша (тыкмас)

Помню, я ел этот суп с таким аппетитом, таким аппетитом, что сильнее аппетита, наверное, не было ни у кого на всем белом свете. Да еще и куском башкирского хлеба, называемого «Кол икмеге», заедал.

Когда суп в тарелке закончился, я сделал вид, что уже сыт. А хозяюшка – башкирка такая уютненькая – предложила налить мне еще супа, на что я ответил что-то типа того, как «хватит уж…». Но она стала настаивать, напоминая о дальней дороге. В конце концов, я с достоинством согласился:

– Ладно уж.

Вторая тарелка тоже улетела со свистом. А друг мой Мур-мур – башкир такой, выросший в зауральских степях – съел аж три тарелки супа.

Чаю попили после супа. Крепкого и горячего. С сахаром, конечно. Хлеб весь башкирский доели… чтобы сытыми быть наперед. Хорошо, оказывается, быть сытым-то.

Рюкзаки сложили прямо в избе. В тепле, а не на морозе. Пудовый двухместный ватный спальник, который, правда, не успел просохнуть, аккуратно в рюкзак запихали, а не горбом, как обычно… на морозе. Веревку, на которой таскали запасные лыжи, заменили на новую, беленькую такую. Надели высохшие на печи телогрейки и валенки.

Наступило время говорить хозяевам «спасибо»… только спасибо. Но хозяина дома не было.

– А где хозяин-то? – спросил я.

– А он запрягает лошадь, – ответила хозяюшка. – Он вас подвезет, сколько можно… Снег глубокий в этом году. Дорогу до деревни Галиакберово занесло. А это сорок километров. Муж хочет, чтобы вы дошли до деревни, а не ночевали в лесу. Мороз ведь –50 °С! Он два раза ночью коню овса давал, чтобы у него силы было больше… ведь дорогу занесло. Думаю, километров десять сможете проехать, а потом… пешком.

Мы вышли во двор. Хозяин – башкир такой крепенький – запрягал лошадь. А мороз поутру был такой… такой, что хотелось тут же возвратиться в избу и жить там вечно, в тепле и уюте.

– Сейчас будет готово! – крикнул нам хозяин. – Дорога длинная до Галиакберово. Около десяти километров лошадь сможет пройти там, где дорога будет идти по глухому лесу, а потом начнутся глубокие сугробы, где лошадь не пройдет. Эти десять километров мы проедем еще ночью… я дорогу знаю… а когда рассветет, вы пойдете сами. В Галиакберово живет мой родственник… второй дом от конца деревни. Переночуете у него. Привет от меня передайте.

– Рахмат! (Спасибо!), – крикнули мы с Мур-муром хозяюшке.

Лошадь, запряженная в сани

Мы положили рюкзаки и лыжи на сани. Сели сами туда же. Поехали. Но лошадь тянула плохо, дорога все же была сильно занесена. Тогда мы с Мур-муром соскочили с саней и побежали за лошадью… без рюкзаков и без лыж. О, как легко бежалось! Как легко!

– Джик-джик, джик-джик… – скрипел снег под нашими валенками во время бега.

Хозяин периодически оборачивался и добро смотрел на нас – двух дураков, весело бегущих за лошадью. Чувствовалось, что мы были приятны ему и… понятны.

Во время бега мы с Мур-муром разогрелись. Мы даже кидали друг другу всякие там фразы, остроумнее которых, как нам казалось, не было на всем белом свете. А на душе было хорошо, так хорошо, что лучше, наверное, и не бывает на всем белом свете.

– А нам морозы нипочем, – запел я даже однажды по-русски во время бега.

Но вскоре появились сугробы, в которых лошадь стала застревать. Мы сняли рюкзаки с саней и встали на лыжи. Я привязал к себе запасные лыжи новой веревкой. Они уже не столь нервировали меня.

– Рахма-а-а-ат! – крикнули мы вслед уезжающему на лошади хозяину.

Я шел впереди и торил глубокий снег. Предстояло пройти еще 30 км.

– Джик-джик, джик-джик, – хрустел под лыжами снег.

Я шел и думал. А думал я о том, что хозяюшка – башкирка такая уютненькая – не спала ведь всю ночь. Я, как деревенский человек, знал, что ей, чтобы сварить для нас – непрошенных гостей – суп, надо было растопить печь… ведь электричества в этой деревушке не было. Да к тому же она должна была топить печь очень долго, чтобы образовалось много золы, в которой можно испечь вкусный башкирский хлеб «Кол икмеге».

Башкирский хлеб «Кол икмеге»

Я шел и думал о том, что хозяин – башкир такой крепенький – тоже не спал всю ночь, и из заначенного в чулане мешка два раза отсыпал лошади овса, чтобы она, лошадка-то, хорошо бежала по занесенной снегом дороге… чтобы эти два студента-дурака не ночевали в снегу, а добрались до деревни Галиакберово и переночевали в тепле у его родственников.

Добрая заплатка

Я шел и шел, торил и торил снег. Сил было навалом! Утренний супчик дал энергию. И тут я вдруг заметил, что моя левая рука не мерзнет.

Я посмотрел на свою варежку, на большом пальце которой была дырка. И… увидел, что на эту дырку была наложена заплатка, да не просто заплатка, а заплатка, вырезанная из шерстяного носка и аккуратно вшитая в дыру, чтобы мой палец, палец чужого человека, не мерз… чтобы я стал хирургом, как мечтал. Хозяюшка – башкирка такая уютненькая – сделала это ночью, хотя я и не просил об этом… конечно. Сделала, да и все, во имя того, что она… любит людей, любит, да и все… как положено, вообще-то. Слезы выступили у меня на глазах.

Вспоминая все это, я сидел в международном венском аэропорту за кружкой пива и ждал самолета на Триполи (Ливия). Курил, конечно, пользуясь тем, что было написано «Rauchen zone», то есть, «курительная зона». Слегка негодовал от того, что в самолетах, где люди испытывают стресс, называемый «А вдруг шлепнемся?», курить запрещается, хотя известно, что около 50 % людей курят, и курят с целью борьбы со стрессом, являющимся основной причиной инфарктов, инсультов и других заболеваний, постоянно при этом приговаривая: «Все болезни от нервов». И любой человек, даже не курящий, знает, что выйдя на улицу, заполненную автомашинами, ты одним вдохом вберешь в себя столько канцерогенов, находящихся в выхлопных газах автобусов, что этот вдох в «канцерогенном отношении» будет значительно мощнее, чем пачка сигарет. Разве сравнить тоненькую сигарету с ароматным дымом с выхлопной трубой автобуса «Икарус»? Да и американцы, которые ввели моду на «здоровый образ жизни» и запретили курение, заставляя свои 50 % курящего населения терпеть, хлебая вреднейший кофе, или по-плебейски прятаться в туалете, лихорадочно засасывая дым, почти опустив голову в унитаз, ходят какие-то подернутые, игриво изображая образ счастливого человека, живущего по правилам. И не верю я статистике, что американцы живут долго, – на диабетических сэндвичах и «Кока-коле» долго не протянешь! А вот с махорочкой, да под душевный разговор, которые… всю твою душевную напрягу, называемую стрессом, снимут, можно каждый день сочным голосом говорить прохожему, изображая из себя хохла: «Здоровеньки булы!». Вот и хочется порой крикнуть: «Свободу курящим!».

Я посмотрел на неказистого мужичка, который беспрерывно курил, снимая, видимо, стресс от того, что кто-то, сволочь, разлил его пиво, пока он ходил в туалет или… даже, возможно, отхлебнул его пиво, сволочь такая.

Неказистый мужичок посмотрел и в мою сторону, выискивая того, кто мог бы разлить или даже… отхлебнуть его пиво. Но у меня стояла своя кружка пива, так что подозревать меня в том, что я во время его отлучки в туалет мог подбежать к его одинокой кружке пива и отхлебнуть из нее, было трудно. Поэтому он, неказистый мужичок-то, сделал вывод, что во всем повинны, скорее всего, арабы. А чо? Пить им, арабам-то, запрещено, а хочется, ведь! Заказывать пиво, да на публике – нельзя, конечно! Вот и приходится, когда кто-то уходит в туалет, втихаря отхлебнуть из чужой кружки, разлив пиво… из-за неумения пить.

Неказистый мужичок повернулся в сторону арабов и стал телепатирующе смотреть на них, так телепатирующе смотреть, что более телепатирующего взгляда не бывает на всем белом свете. Ему, неказистому мужичку-то, чувствуется, хотелось, чтобы арабы сами признались в своем прегрешении и… может… даже признались какого края его кружки они коснулись своими погаными губами.

Арабы молча смотрели на неказистого мужичка. Я бы сказал, даже осуждающе смотрели, телепатируя, видимо, что так думать об арабах нельзя.

В итоге получилось так. Неказистый мужичок смотрел на арабов, а арабы на него, неказистый мужичок – на них, а они – на него… Борьба взглядов пошла… по поводу кружки пива.

Арабы молча смотрели на неказистого мужичка