Текст книги "Эвмесвиль"

15

Стало быть, я всегда на службе – будь то в касбе или в городе. Если бы я полностью отдался преподаванию, мне пришлось бы распрощаться с обязанностями в касбе, но я слыву «сочувствующим» и в качестве такового знаком не только Кондору и его штабу, но и его противникам. С этим я должен считаться, хотя, как я уже говорил, мои симпатии имеют определенные пределы.

Я привык отличать то, что думают обо мне другие, от своей самооценки. Другие определяют мой социальный статус, каковой я, конечно опять-таки в известных пределах, принимаю всерьез. Мало того, я им удовлетворен. Чем отличаюсь от большинства эвмесвильцев, недовольных либо занимаемым местом, либо тем, что они из себя представляют.

С таким же успехом я мог бы сказать, что не удовлетворен моим положением и не принимаю его всерьез. Это утверждение можно бы тогда отнести и к положению города вообще, к отсутствию центра, который бы обязывал всех чиновников к добросовестности и придавал смысл любому действию. Ведь здесь уже не имеют значения ни клятва, ни жертва.

Однако раз возможно все, то можно и вольничать сколько угодно. Я анарх – не потому, что презираю авторитет, а потому что нуждаюсь в нем. А значит, не неверующий, но скорее человек, требующий достоверности. И веду себя как невеста в горнице – прислушиваюсь к каждому тихому шагу за дверью.

Мои притязания зиждутся, хоть и не целиком, но по большей части на моем образовании: я историк и, как таковой, знаю, что из идей, образов, мелодий, зданий, характеров можно предложить.

* * *

Мое сегодняшнее положение подобно положению инженера на предприятии, подлежащем сносу, его совершенно не мучает совесть, поскольку замки и соборы, да и старые гражданские дома давно снесены. Я – лесоруб в лесу с тридцатилетним оборотом рубки; если режим продержится так долго, можно считать, ему сильно повезло.

Самое лучшее, чего можно ожидать, – скромная законность, о легитимности здесь не может быть и речи. Гербы лишились своих регалий или заменены знаменами. Причем нельзя сказать, что я, как Шатобриан, жду Реставрации, или, как Поджигатель, – циклического возвращения; в политическом плане я оставляю это консерваторам, а в космическом – звездочетам. Нет, я ожидаю равноценного, даже более сильного, и не только в сфере человеческого. Нагльфар[32]32
  В скандинавской мифологии корабль, построенный из ногтей мертвецов; на этом корабле мертвые приплывут из своего царства, чтобы принять участие в последней битве перед концом света (рагнарек).


[Закрыть] выходит на расчетную позицию.

* * *

Невозможно отрицать, что, читая лекцию перед аудиторией, клюющей лишь на самые банальные приманки, я отношусь к себе с известной долей юмора. Змея превращается тогда в дождевого червя. И когда я в форме стюарда обслуживаю Кондора и его гостей, мой вкус к соразмерности следует отнести скорее на его счет.

Итак, я вполне серьезно отношусь к своим обязанностям внутри некоего целого, каковое отвергаю в его скудном убожестве. Причем важно, что это отрицание касается именно целого, а не каких-то определенных его частей или сфер – консервативной, реакционной, либеральной, иронической или иных, поддающихся некоему социальному определению. До`лжно сохранять свободу от перемен гражданской войны с ее постоянно усиливающимся порабощением.

При таком условии я, разумеется, могу серьезно воспринимать то, чем здесь занимаюсь. Знаю, почва колеблется, как при оползне или лавине – и именно потому отношения в частностях остаются прежними. Я криво лежу на кривой плоскости. Дистанции между людьми не меняются. На зыбком основании я вижу их даже более отчетливо. Их позиция на самом краю бездны вызывает у меня сострадание.

Временами я смотрю на них, и мне кажется, будто я брожу по улицам Помпей перед извержением Везувия. В этом счастье историка, но в большей степени – его боль. Когда мы видим, как человек что-то делает в последний раз, пусть даже съедает свой последний кусок хлеба, это заурядное действие чудесным образом углубляется. Мы становимся свидетелями и соучастниками превращения эфемерного в сакраментальное. Угадываем времена, когда такое зрелище было обыденным.

* * *

При всем этом я присутствую как сторонний наблюдатель, будто Эвмесвиль – сон, игра или своего рода эксперимент, что не исключает внутреннего соучастия, того чувства, какое завладевает нами в театре, когда пьеса нас захватывает.

По причине подобного наблюдения я с большей охотой общаюсь с Виго и Бруно, чем с собственным родителем и братцем. Если бы я вел себя как они, то угодил бы в тиски машины, противной мне во всех отношениях, неважно, с какой стороны я на нее смотрю – сверху, снизу, справа или слева.

Тогда Кондор – и практически и морально – был бы для меня «тираном». Тиранов до́лжно ненавидеть, и я бы его ненавидел. Или иначе он воплощает волю к власти, которую так восхвалял Поджигатель; несмотря на волны и бурю, он как великий капитан ведет struggle for life[33]33
  Борьбу за жизнь (англ.).


[Закрыть]. Тогда я принял бы его за образец; я последовал бы за ним безоглядно, мало того, я бы им восхищался. Но, как бы то ни было, это те чувства, в зависимость от которых я не впадаю.

Когда я смотрю на нас en famille[34]34
  В кругу семьи (фр.).


[Закрыть], как на историков, мне кажется, что я живу этажом выше, чем родитель и братец, а именно там, где живут естественнее. Я могу в любой момент спуститься оттуда. Это была бы смена ипостасей, из историка я бы стал политиком; у такого превращения могут быть добрые и благородные причины, но в любом случае оно сопряжено с ограничением свободы.

* * *

Такова роль анарха, который свободен со всех сторон, но может повернуться в любую: он – посетитель, сидящий за столиком у входа в одно из знаменитых кафе, чьи названия вошли в литературу. Я представляю его себе, как на портрете кисти Мане, одного из старых мастеров: темная, коротко подстриженная бородка, на голове котелок, в руке сигара; лицо спокойное, сосредоточенное – иными словами, он безмятежно, но в глубине души осознанно доволен собой и миром.

Вероятно, люди тогда пользовались большой личной свободой. Означенное кафе расположено вблизи от Палаты, мимо проходят известные современники – министры, депутаты, офицеры, художники, адвокаты. Кельнеры в зале начинают накрывать столы для вечерних посетителей; приходит рыбник с корзинами устриц, собираются веселые девицы.

Меняется и обстановка: в этот час большие города начинают грезить; ночь набрасывает на них свою пелену. Наш посетитель видит знакомых и незнакомых людей, побуждающих его к разговору, к делу, к удовольствиям. Однако сколько бы ни было их, проходящих мимо, он отказывает себе в общении. А значит, он не станет разменивать накопленные им сокровища на мелкую монету. Их внешний образ задевает его глубже, чем реальные, но эфемерные личности. Будь он художником, он бы сохранил эти образы и высвободил в живописном шедевре. Будь он поэтом, вновь оживил бы для себя и многих других созданное настроение: гармонию людей и домов, умирание красок и пробуждение звуков в наступающей ночи. Все сливается, сплавляется воедино.

 
Tout, jusq’au souvenir, tout s’envole, tout fuit
Et on est seul avec Paris, l’onde et la nuit[35]35
  Все, даже память, все прочь уносится, прочь,/ И снова перед ним – Париж, вода и ночь (фр.).
  Поль Верлен. «Парижский ноктюрн». Перевод И. Булатовского.


[Закрыть].
 

Как и всякое удовольствие, от воздержания это опять-таки становится возвышеннее. Чувственность, а с нею и ощущения, до ужаса обостряется. Невидимая гармония все сильнее и сильнее вливается в гармонию видимую, пока слияние не становится слепящим. Посетитель может в любой момент вернуться в реальность. А если отказывает себе в этом и упорствует в нежелании, значит, сверхчувственному жениху недостаточно предложения. Натиск фигур все сильнее; они жаждут быть узнанными.

Скала ждет Моисея, ждет, когда он коснется ее жезлом.

16

Ну и как теперь быть с этим «черт попутал»? Отец и брат подразумевают мою службу, особенно когда оба заползают в наш домишко и не вылезают оттуда, пока самое худшее не минует. На чердаке у них все время лежат два флага – не фигурально, а фактически; они вывешивают один или другой, смотря куда подует ветер. Если удержится Кондор, они чисты; одержат верх его враги – к ним и тут не подкопаешься. Вероятно, читали когда-то лекции о Джордано Бруно и теперь выставляют это героизмом. Каждый историк знает, с каких противоречивых сторон можно показать любые аспекты людей и власти.

Снова и снова меня поражает непринужденность, с какой мой родитель пытается привести нашу кривую реальность в согласие со своими в принципе похвальными теориями. Я же, напротив, сознаю, что занимаю в этой кривой реальности не менее кривое положение, и понимаю, что именно это знание придает чистоту моему мышлению. Когда я действую, я действую не вкривь, а скорее вкось: соответственно ситуации и без сочувствия к себе. В Эвмесвиле такое различение уже неизвестно.

* * *

Кондор придерживается учения Макиавелли, согласно которому основа государства – хорошая армия и хорошие законы. Можно бы добавить еще и гарантию хлеба насущного. Так и есть; у нас именно такой случай; у нас обеспечены и хлеб, и особенно зрелища. Волнения случаются именно здесь, во время спортивных состязаний, а еще на рынках, реже перед судами. Полиция легко с ними справляется, хотя Домо с большей охотой их просто игнорирует. «Они сами устанут, когда достаточно побушуют». Он также считает, что лучшая полиция – такая, о которой, как о хорошей хозяйке дома, почти не говорят. От множества забот избавляет его телевидение; зрелища и репортажи о происшествиях люди предпочитают политике. Вдобавок массы рассеиваются, сидят по домам.

К тому же Кондор популярен в народе. Поэтому едва ли стоит ожидать беспорядков, хотя они, конечно, возможны в любой момент. Они вообще случаются неожиданно, как землетрясения. Классические революции давным-давно уступили место военным переворотам, которые следуют один за другим. Вот и трибунам в первую голову нужен генерал. Азбучная премудрость, а безотказный мотив – коррупция и разложение предшественника. Что ж, тут они почти всегда правы.

Новые господа представляются в разных вариантах – одни ссылаются на народ и его волю, другим, как Кондору, достаточно фактической власти. Иной раз прибегают к доверительному напускному добродушию.

В любом случае, надо в оба смотреть за полицией и за военными, генералами и телохранителями. Клики гвардейских офицеров вроде той, из которой вышли Орловы, в касбе едва ли мыслимы; отец Кондора был всего лишь фельдфебелем. У Домо есть доверенные люди в армии вплоть до батальонного уровня, следящие за обстановкой. Причем речь идет отнюдь не о шпионаже; все происходит куда более непринужденно.

«Мой дорогой фенрих, вы же знаете, какие большие надежды возлагает на вас Кондор». На парадах к нему обращаются по имени, он получает возможность отличиться; неудивительно, что его вызывают и на доклад. Старательный солдат, откровенный сторонник – ничего секретного, ни намека на вынюхивание и соглядатайство. Само собой понятно и что Домо «поддерживает непосредственный контакт с войсками». Я вижу то одного, то другого из этих мальчиков, когда Кондор после обеда в кают-компании берет их с собой в ночной бар – это особое поощрение. Открытые лица, отсутствие глубокой критики, доверчивость. Таков третий вариант допустимого в Эвмесвиле поведения; непонимание кривой ситуации, которое я воспринимаю как проблему, тогда как мой родитель старается его не замечать.

Доверчивость есть норма, кредит, за счет которого живут государства; без нее они бы долго не протянули.

* * *

Итак, беспорядки маловероятны, но если они случаются, на карту ставится все. И начнутся с самых решительных действий – мятежа на флоте, занятия радиостанций, воззваний офицеров, а прежде всего с покушения лично на Кондора. Собственно, пришел к власти таким же образом.

Приготовления к такого рода действиям полностью скрыть почти невозможно. В большинстве случаев что-нибудь да просачивается. Многие восстания оказывались успешными только потому, что власть не приняла всерьез ранние симптомы, а ведь симптомам предшествует еще и инкубационный период.

Домо вряд ли позволит застать себя врасплох; у него идеальная разведка. Утренние доклады знакомят его с событиями, происшедшими за ночь. Раз в день на доклад является начальник полиции; в его докладе внимание уделяется, в частности, отчету о вскрытых письмах и скандальной хронике.

Между полицией и армией трудно усмотреть существенные различия. Что до войны между нашими феллахскими государствами, то скорее можно говорить о пожарах. Перекинувшихся на чужие территории. В остальном они зависят от воли великих империй.

Для тирании справедлив закон дикого леса; когда молодой олень воображает, что может бросить вызов альфа-самцу, дело доходит до пробы сил. Начинается заваруха. Домо минуту медлит, а затем подает красный сигнал. Дальше включаются фонофоры – на полосе частот, которая до сих пор ждала своего часа, и работают только те аппараты, какие, как мой, специально предназначены для таких случаев.

Подразделения собираются по тревоге в условленных местах. Каждый знает, что ему делать.

17

Если сигнал застанет меня в касбе, я первым делом надену полевую форму, которая, как спасательный жилет на корабле, лежит у меня под койкой – удобный полевой комбинезон, а также сапоги и фуражка. Все красноватого оттенка, под цвет горы, на которой стоит замок. В сумке – сухой паек, бинты и прочее. Даже для плоской бутылочки коньяка нашлось место в нагрудном кармане. Арсенал расположен в подвале; там я получу винтовку и патроны. Мне подчиняются двое каютных стюардов. Так как они прислуживают мне в касбе, я хорошо с ними знаком по ежедневному общению.

Втроем мы по извилистой тропинке спустимся к дороге, ведущей в город, и займем пост на полпути к нему. Раньше там стояла сторожевая башня, обвалившаяся во время большого землетрясения. Сохранившееся основание покрыли камышом, и башня стала похожа на хижины, какие сооружают на Сусе для утиной охоты. Там мы и устроимся. Стюардов я пошлю вперед, к щиту с надписью «Проход запрещен». Они сорвут с него фольгу, под которой скрыт рисунок, выполненный светящейся краской, – череп со скрещенными костями.

Домо всегда надеется, что полиция обойдется без применения огнестрельного оружия; каждый выстрел, даже в порядке самообороны, тщательно протоколируется и обосновывается. Если все же открывают огонь, Домо требует стрелять на поражение, причем метко.

Мои стюарды, установив на дороге еще одно предупреждение, вернутся на пост. Я организую караулы и разъясню задачи; стюарды меняются. Думаю, одним будет китайский повар, которых привлекают и к обслуживанию, а вторым – ливанец по имени Небек. У повара длинное имя, сотоварищи называют его Кун. От этого толстяка мне будет мало проку; его женушка Пин-Синь живет в городе.

Могу представить их себе в деле: ливанец пребывает в радостном ожидании, он любит пострелять и надеется, что на нас нападут. Его лексикон изобилует воинственными оборотами, особенно в касбе, если он неделями не навещал свою голубку. «Врезать, грохнуть, пристрелить». Китаец же сидит с добродушным видом, сложив руки на брюхе.

В принципе на этом посту не может произойти ничего серьезного. Это очень тепленькое местечко. Зайти за предупредительный щит рискнет только самоубийца. Днем его убьют уже на подходе, на склоне горы, а ночью передовые посты предупредят нас по фонофору и сигнальными ракетами. Сойти с тропинки невозможно, так как гора сплошь обросла колючим молочаем, о котором в народе говорят, что он «более ядовит, чем тещин язык». Атаковать можно только по шоссе и только с хорошим вооружением. Но такое наступление готовят не один день.

* * *

Я рассматриваю свою задачу с трех точек зрения: сначала с точки зрения ночного стюарда Кондора затем – с точки зрения историка и, наконец, с точки зрения анарха.

При этом бросается в глаза, что инструкция упускает из вида одну возможность, и весьма важную, скорее даже не упускает из вида, а обходит молчанием, ведь не учитывать ее нельзя. Я имею в виду возможность нападения противника с тыла. Тогда касба должна быть в его руках. Вероятно, произойдет все внезапно, поскольку, случись прежде атака на касбу, мы бы заметили. Из нашего укрытия виден поворот подъездной дороги, и мы смогли бы участвовать в обороне, пусть и весьма скромно.

Итак, классический случай дворцового переворота. Тут вообще достаточно нескольких выстрелов, а то и одного удара кинжалом. Местоположение резиденции властителя относительно столицы всегда считалось большой проблемой в сравнительно-исторической науке. Крепость может располагаться как внутри, так и вне города. В первом случае преимущество заключается в непосредственной близости; любое недовольство можно задавить в зародыше. Расположение за границами города, напротив, дает свободу маневра и позволяет выиграть время для размышлений, а затем использовать необходимые длинные рычаги воздействия. Расстояние от столицы надлежит тщательно продумать. Эвмесвиль хорошо виден из касбы, но сама касба труднодосягаема. Капри далеко от Рима, и все-таки Тиберий сумел дипломатическим путем ликвидировать опасный заговор Сеяна, не выезжая за пределы острова. Тем не менее на случай бегства он держал в гавани готовые к отплытию корабли.

На Востоке издревле дворцы, как известно, находились внутри городских стен, но их снабжали подземным ходом, ведущим за город. В наследственных монархиях загородные резиденции часто строились как замки для развлечений или летнего отдыха. Тиран же всегда должен быть настороже. Он бы с радостью имел глаза на затылке; в ночном баре Кондор и Домо всегда сидят, едва не упираясь спинами в стену. В других помещениях, а также в переходах и коридорах развешены зеркала.

Словом, не исключаю, что в касбе никто не помышляет о возможности дворцового переворота. Наоборот, представление о нем преследует тиранов даже во сне и может достичь той степени бреда, что наиболее опасна для ближайшего окружения. Оно может погубить в человеке самые добрые задатки и намерения, как случилось с Тиберием. Неудивительно, что историки дают ему столь противоречивые оценки.

Служба в касбе приятна еще и потому, что недоверие не преступает границ разумной и вполне обоснованной осторожности. Тональность общения сдержанная, но не без благосклонности, которая ночами порой даже перерастает в сердечность. Обоюдное уважение редко страдает. Только когда приезжает Желтый Хан со свитой, уровень общения снижается, но тогда есть на что посмотреть.

* * *

Признаться, я был бы не прочь прислуживать Тиберию. А значит, очутиться ближе к исторической субстанции, в чьем последнем, разбавленном настое я здесь плаваю.

Эпоха после Акция открыла головокружительные перспективы, которые воплотились лишь отчасти. Виго указал на причины: уничтожение флота Антония в тени таинственного храма. Там Исида и Осирис, здесь Аполлон. Октавиан сказал зятю: «Тебя следовало бы называть теперь не Антонием, а Серапионом!» Незримо присутствовал там и Асклепий. Корабли Антония были срублены из деревьев рощи на острове Кос, посвященной этому богу. За это святотатство Август после победы приказал казнить Публия Туруллия[36]36
  Приближенный Антония, сенатор, участник убийства Юлия Цезаря.


[Закрыть].

Мне нельзя углубляться в мелкие частности, чтобы не удариться в пустые мечтания. Африканский напор на Европу был так же силен, как и азиатский, и по природе своей более красочен. Но я начал с Тиберия и думаю, что своим отъездом на Капри он упустил великие шансы. Такое не раз повторялось в истории – правда, в куда меньших масштабах, когда, например, герцог Орлеанский, будучи регентом, надумал полностью предаться распутству вместе со своими прощелыгами и развратниками и свалил все дела на гнусного Дюбуа.

Как личность Тиберий значителен; уже тот факт, что он, став едва ли не частным лицом, так долго удерживал в руках бразды правления, граничит с чудом. Там и магии хватало. Еще и сегодня, когда местные пастухи на Капри произносят имя «il Tiberio», оно в их устах звучит как-то необычно. Тиберий до сих пор намертво впечатан в тамошние камни.

Я часто в поздний час вызывал его в люминаре. Иные его дни зарегистрированы с точностью до минуты. Порой это чрезвычайно важно, так как историография по необходимости зиждется на сокращениях. Но я, кроме того, хочу знать, когда, как долго и в каком окружении такой человек скучал, – и хочу принимать участие. В этом отношении историк подобен хорошему актеру, который отождествляет себя со своей ролью.

* * *

Конечно, существуют концепции. Они неизбежны; и даже для гениального композитора едва ли отыщется дирижер, который интерпретировал бы его исторически идеально. Причем грубые отклонения нередко искажают произведение меньше едва заметных. Когда конгениальная импровизация схватывает глубинную основу звуков, их собственную эмоциональную жизнь, время судьбы торжествует над историческим временем.

Я легкомысленно затронул эту тему за семейным обедом и получил от родителя достойную отповедь: мол, изобретение фонографа сделало такие спекуляции несостоятельными. Оно, как я помню, было сделано одним особенно неприятным американцем, учеником Франклина, Эдисоном.

На самом деле – я, правда, не стал этого говорить – меняется не только техника, меняется и наш слух. Ведь даже совершенное и точное воспроизведение мы слушаем абсолютно по-другому, нежели оригинал, не говоря уже о том, что даже наилучшая машина не заменит живой оркестр.

Разумеется, с тем новым изобретением началось вторжение автоматов в музыку. В результате оно охватило своим стилем весь мир и привело к обобщению и опошлению народных мелодий, а также – заметим вскользь – породило целый арсенал отвратительных инструментов. Я часто внимательно к ним прислушиваюсь; каждому стилю присуще его индивидуальное содержание – эпоха сражающихся государств едва ли могла создать что-то, кроме ностальгических реминисценций. Тогда врачам приходилось больше заниматься пациентами, оглохшими от адской музыки, а не от грома пушек на полях сражений.

Я вовсе не против всемирного стиля, как надежды анарха. Новый Орфей смог бы воздать должное этому миру с его небесами и преисподней.

* * *

С люминаром я могу наслаждаться «конгениальными импровизациями»; значительные умы накапливают и формируют в катакомбах материал мировой истории.

Такое возможно в долгие периоды безопасного бытия, а в первую очередь если происходит в игре. Сюда же необходимо присовокупить страсть к архивам и евнухоидный китаизм, равным образом действует страх перед уничтожением и мировыми пожарами. Архивы Ватикана – лишь малая толика всей этой необозримой массы.

Я часто спрашиваю себя, на что направлено это стремление к архивированию. Мне кажется, оно выходит за пределы всякой исторической целесообразности. Хотя возможно, пойдет на пользу какому-нибудь эмиру Мусе грядущих пустынь и иных забытых богом мест.

Так на чем я остановился? Ах да, на Тиберии и на мысли о том, как я бы обслуживал его на Капри – должность в касбе для меня прежде всего – историческая модель.

Думается, я обладаю известным талантом в общении с великими мира сего. Как и в случаях искусственных и естественных спутников, самым благоприятным мне кажется удаление на среднее расстояние. Если слишком приблизиться к Юпитеру, сгоришь; если слишком удалиться, пострадает качество наблюдения. Окажешься в плену идей и теорий, но не фактов.

Res, non verba[37]37
  Дела, а не слова (лат.).


[Закрыть] – вообще неплохо, если при каждом действии или побуждении ориентироваться на физические законы. Это важная максима; ей следует слон, ощупывающий почву перед каждым следующим шагом. Однажды в ночном баре Рознер ненароком заговорил за столом об этом животном и рассказал, что слон, если ему угрожает опасность погрязнуть в песчаном бархане или в болоте, не задумываясь, хоботом снимает со своей спины седока, чтобы подложить его под ногу, словно кусок дерева. Домо, знаток подобных историй, сказал: «Виноват погонщик, требующий от слона невозможного. С опытным человеком такого произойти не может». И он прав: тот, кто правит слоном, должен знать, что делает.

В выборе правильной дистанции от властителя надо соблюдать сдержанность; не стоит приближаться к нему по собственной инициативе, в стремлении угодить и сделать приятное, как в случае с рыбаком, который, поймав огромную краснобородку, преподнес рыбину в дар Тиберию, а взамен был жестоко избит. Примерно так же случилось и с центурионом, который вызвался показывать дорогу носильщикам паланкина Цезаря и завел их в тупик. Здесь нужна осторожность, как в обращении со взрывчатыми веществами; и мне вспоминается тот астролог, который должен был предсказать час собственной смерти, и присутствие духа, с каким он выпутался из западни. Он сказал: «Я вижу, что именно теперь нахожусь в большой опасности».

Наилучшее положение – то, откуда много видишь, а сам малозаметен. В этом смысле я вполне удовлетворен своим местом; в ночном баре я зачастую веду себя как хамелеон и стараюсь буквально слиться с обоями. По сравнению с Капри можно сказать, я ловлю мелкую рыбешку, воображая при этом Тиберия, который беседует в триклинии с Макроном, а я подливаю вина спинтриям[38]38
  Здесь полезно обратиться к книге Светония «Жизнь двенадцати цезарей», где описывается жизнь при дворе Тиберия.


[Закрыть]. Теперь всплывает и судьбоносное имя: «Германик».

* * *

Моя работа, подчиненная или, как изволит выражаться мой братец, недостойная, меня нисколько не напрягает, она есть всего лишь субстрат наблюдения. Я исполняю такие же обязанности, как шофер, переводчик или секретарь на подхвате. Происходящее на моих глазах попутно – подавленная усмешка, закулисное словцо – выдает больше, чем помпезные приемы или публичные речи, когда власть стоит на котурнах. Оставим это Плутарху.

Я предпочитаю придворную и культурную историю политической, и Геродота Фукидиду. Легче подражать действиям, чем характерам; плоские повторения в мировой истории доказывают справедливость этого утверждения. Эвмесвиль – город эпигонов и даже феллахов, вот и в касбе не рассуждают о будущем. В разговорах обсуждаются мелкие повседневные радости и заботы.

* * *

Меня считают трудолюбивым, и я дорожу этой репутацией. День мой течет весьма приятно – времени для моих занятий сколько угодно. Когда же случается аврал, как, например, визит Желтого Хана или праздничный пир, я охотно являюсь на службу и даже прислуживаю за столом, что вообще-то не входит в мои обязанности. Мое поведение поощряется и известно всем, вплоть до Домо. Такое положение обеспечивает мне досуг для работы с люминаром, когда я из Эмануэло снова превращаюсь в Мартина.

Такой поворот дел, конечно, не столь прост, как может показаться на первый взгляд. Для начала надо постараться воспринять работу как игру, в которой я одновременно выступаю игроком и наблюдателем. Это сообщает даже опасным местам вроде тех, где ловят диких уток, своеобразную привлекательность. Предполагает умение наблюдать за собой как за феноменом, как за шахматной фигурой, с некоторого отдаления – иными словами, умение придавать бо́льшую важность историческому, а не личному контексту. Наверно, звучит претенциозно, но в прежние времена такого требовали от каждого солдата. Моя особенность как анарха заключается в том, что я живу в мире, который в конечном счете не воспринимаю всерьез. А оттого у меня больше свободы, я служу как доброволец по контракту.

* * *

В том, что касается самоотдаления, я многим обязан Бруно; он же научил меня и полезным способам преодоления страха. Солдат, поднимавшийся в атаку, знал, что его могут ранить или убить; то была часть службы, и даже почетная. К пуле, полученной здесь, в утиной засаде, ни король, ни отечество не имели бы отношения – ничего особенного, просто несчастный случай на охоте. С этим я должен считаться; меня захватывает тактическое положение, а не его убогая идеология. Домо тоже прекрасно знает, что после подобных инцидентов Кондор раздает не ордена и почести, а земли и деньги. Возможно и получение фонофора более высокого ранга.

Куда труднее справиться с проблемой жестокого обращения, затрагивающей глубоко укорененные понятия о чести. При посвящении в рыцари ты в последний раз получал удар, наносимый мечом плашмя, в дальнейшем надлежало всегда отвечать клинком. Офицера, раненного в национальной войне, награждали. Если же он в обществе получал удар и не требовал удовлетворения, его разжаловали. Над этим вечно потешались циничные мыслители: кавалер, которого лягнул благородный конь, хромая, отходил от него с улыбкой, но тот же кавалер жаждал крови, получив удар по уху от осла.

Мировая гражданская война перевернула все ценности. Народные войны ведутся меж отцами, гражданские войны – меж братьями. Давно известно, что куда лучше попасть в руки отца, нежели в руки брата; проще быть национальным врагом, чем врагом социальным.

Не хочу углубляться в подробности. Мне достаточно сравнить в люминаре положение военнопленных девятнадцатого века христианского летосчисления с положением социальных заключенных века двадцатого, как достаточно разницы в политическом языке общения. По мнению Тоферна, упрощение и опошление его идет рука об руку с усилением угнетения масс. Если на знамени пишут слово «гуманность», это означает не только исключение врага из общества, но и лишение его всех человеческих прав, чем объясняется возврат к пыткам во многих областях мира, перемещение населения, меркантильное отношение к людям, официальные и криминальные формы заложничества и скотские, батарейные условия содержания[39]39
  Аналогия с батарейным содержанием кур.


[Закрыть]. И все на фоне высоких слов – напоминает моего родителя, который одной ногой стоит в Афинах Перикла, а другой – в Эвмесвиле.

* * *

Разыгрывать из себя кавалеров здесь могли бы только комедианты; да об этом никто уже и не помышляет. Скорее многие, как мой родитель и брат, чувствуют себя мучениками. Половину Эвмесвиля населяют типы, пострадавшие за идею или по меньшей мере якобы пострадавшие. Они хранили верность своему знамени, оказывали героическое сопротивление – короче, снова ожили затасканные, трескучие военные фразы. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что они, за редким исключением, старались спасти свою шкуру, как и все остальные. Но если они не слишком преувеличивают, можно посмотреть на это сквозь пальцы.

Анарх держится не за идеи, а за факты. Страдает он не за них, а из-за них и зачастую по собственной вине, как при дорожной аварии. Понятно, существует и непредвиденное – жестокое обращение. Впрочем, думается, я достиг достаточной степени удаления, чтобы усматривать здесь несчастный случай.

* * *

Но мы не закончили с утиной засадой – какой же вывод следует из того, что случай дворцового переворота не упомянут в моих инструкциях? Такое событие разыгрывается в считаные минуты и заканчивается либо уничтожением нападающих, либо объекта нападения. Очевидно, Кондор и Домо не рассматривают возможность бегства. Во всяком случае, такова моя оценка.

Стало быть, указания для внешних постов избыточны, что не освобождает меня от собственного суждения о ситуации. Перспектива быть убитым в спину или походя – это крестьянская судьба и нисколько меня не вдохновляет. Я должен знать, что происходит в касбе, пока мы наблюдаем за окрестностями. Переворот вряд ли произойдет бесшумно.