Текст книги "Эвмесвиль"

В особенности я рассчитываю на собак; у них тонкий нюх на насильственные действия, в которых они участвуют жалобным воем. На смерть они реагируют характерным повизгиванием. Чувствуют ее даже на расстоянии, и не только нюхом.

Независимо от этого, я буду регулярно посылать в касбу одного из моих подчиненных за припасами и, как гласит устав караульной службы, чтобы «поддерживать связь». Буду держать нос по ветру и, скорее всего, одним из первых узнаю о свержении Кондора. А значит, выиграю время.

После такого переворота в городе начнется страшное волнение, напоминающее переполох в улье, наполовину как перед брачным вылетом, наполовину как при избиении трутней. Папашка и братец дома начнут советоваться, не надо ли вывесить старый флаг. Излишняя поспешность может стоить головы. Вероятно, я бы проявил верность семье и отсюда, сверху, сообщил им о происшедшем. Тогда бы они первыми узнали, что Кондор лежит в луже крови, и смогли бы извлечь какие-либо преимущества.

Для анарха в такой ситуации мало что меняется; флаги для него имеют значение, но не смысл. Я их видел уже и поднятыми, и сброшенными, как листва в мае и ноябре, причем я наблюдал как современник, а не только как историк. Майский праздник останется, но проходить будет по-другому. На шествиях будут нести другие портреты. День Великой Матери перепрофанируют. Любовная парочка в лесу будет больше ему под стать. Я имею в виду лес как целое, нераздельное, где каждое дерево есть покуда древо свободы.

Для анарха мало что меняется, когда он сбрасывает военную форму, которую носит отчасти как шутовской костюм, а отчасти как маскировку. Форма прикрывает его внутреннюю свободу, которую он осуществляет при таких переходах, чем и отличается от анархиста, ведь анархист, по сути несвободный, начинает неистовствовать, и на него приходится надевать более прочную смирительную рубашку.

* * *

Прежде я распоряжался часовыми только от имени Кондора, теперь они будут подчиняться мне непосредственно, вернее, я их себе подчиню. Первым делом прикажу им разрядить винтовки и спрячу боеприпасы в надежном месте. Потом можно с ними и посоветоваться – не оттого, что мне нужен их совет, а оттого, что это производит лучшее впечатление. Я изучил такие совещания. Там много говорят, но всегда есть один, который знает, чего хочет, и припас в мешке дубинку. Он-то и правит бал.

Вероятно, я еще раз поразведаю, как идут дела наверху, в касбе, и внизу, в городе. Нет ничего опаснее, чем доверять голым слухам, так можно легко оказаться на месте осла, слишком рано ступившего на лед. La journée des dupes[40]40
  День одураченных (фр.) – исторический факт в истории Франции; когда кардинал Ришелье готовил договор с Протестантской унией, его знатные враги во главе с королевой-матерью Марией Медичи были крайне возмущены и решили, что уж теперь-то кардинал наконец будет свергнут. Они уже праздновали свою победу в Люксембургском дворце – было это в один из дней с 10 по 12 ноября 1630 г., – когда выяснилось, что король вызвал кардинала к себе и заверил его в незыблемости своей поддержки. Противники Ришелье потерпели поражение и заплатили ссылкой, темницей и опалой.


[Закрыть] повторяется.

Китаец по натуре квиетист – его я пошлю в город; он будет там незаметен. Небек агрессивен, ему самое место в касбе. Он сообщит мне, видел ли труп. И: «Ты видел только сапоги или и лицо тоже? И прежде всего: кто теперь главный?»

Наверное, он там немного помародерствует; с него станется. Надо учесть и то, что он будет просто тянуть время. Китаец, возможно, вообще не вернется, продаст в городе винтовку и останется со своей Пин-Синь. С него такое тоже станется, но и мне хорошо – я от него избавлюсь.

А может, я отпущу обоих со службы; моей безопасности они помогут мало, а хлопот причинят много. То, что я почти каждого человека считаю потенциальным изменником, есть изъян моего характера, но такое отношение вполне себя оправдывает. Чтобы развязать им язык, никакие пытки не нужны. Болтливость словно придает им силы и значимость; они делают это из удовольствия, даром.

* * *

Вероятно, мне хватит времени, чтобы выяснить, что происходит и какого объема чисток следует ожидать. Так или иначе – стоит покуда залечь на дно. Каждый разумный человек в Эвмесвиле учитывает такую возможность. Меняет квартиру, пусть даже всего на одну ночь. Уезжает в деревню, у него обнаруживаются тайные активы. Эти люди исчезают, как лягушки, а потом выныривают спустя дни, месяцы или годы. Оседают на зимовку, дожидаясь весны и нового майского праздника.

Что касается меня, я не планирую долгого отсутствия. В конце концов ночной стюард не такая уж крупная рыба. Но и ему лучше до поры до времени стать невидимым. Куда опаснее подозрения, какие я возбуждаю как историк. Целые своры профессоров-импотентов с радостью и готовностью отдаются политическим преследованиям. Даже если бы я их не боялся, одна только их близость была бы для меня невыносима. Тогда лучше уж мыть в ресторанах посуду.

Возможно также, что я на неопределенный срок вообще снимусь с лагеря. Если в касбе станет совсем жарко, меня, может быть, даже сочтут мертвым. Такой способ исчезновения особенно благоприятствует воскрешению.

18

Исчезнуть лучше, чем залечь на дно; лягушачьей тактике я предпочитаю мышиную. При этом я имею в виду не черных и серых обитательниц домов и садов, а желтовато-рыжих лесных зверюшек, похожих на крошечных белочек. Питаются они орехами, которые ранней осенью запасают на зиму в норках. Там мышь спит в полной безопасности полгода или дольше, пока норку прикрывают опавшие листья, а затем снег.

По их примеру я подготовился к превратностям судьбы. Орешниковая соня – ближайшая родственница сони-полчка; еще в детстве я представлял себе весьма приятной жизнь этих любительниц поспать. Неслучайно после смерти матери я потерялся в этом дающем защиту мире. Одиноко прячась на чердаке, я мысленно превращался в соню. На годы она стала моим тотемным зверем.

На опушке леса я отыскал подходящее место для норки. Вход в нее должен был находиться не на ровной земле, а в расщелине скалы или в пустом древесном стволе. Оттуда я начал рыть ход; с каждым днем он понемногу становился все глубже и глубже. Землю я разбрасывал, чтобы не было никаких следов.

Когда углубился в землю достаточно далеко, я прорыл другой лаз – для возможного бегства. Имея вход, надо позаботиться и о выходе, создавая путь, надо всегда помнить и об обратном пути – это я понял уже тогда. Работал я тихо и осмотрительно. С неба днем угрожали ястребы, а по ночам – филины, были враги и на земле, в первую голову гадюки – орешниковая соня всегда в опасности. Такую цену ей приходится платить за свободу.

Когда я выкопал вход и выход, передо мной встала другая задача – устроить жилище, каморку не слишком маленькую, не слишком большую. Тогда мне еще не приходило в голову, что рядом могла бы быть и самочка. Не заботился я и о маме, она была везде, собственно, она сама и была моей норкой.

Устроив комнатку и придав ей овальную форму, я занялся коридором в кладовую. Это помещение было больше и сводом напоминало форму для выпечки; с таким хранилищем голод мне не грозил. Не забыл я и об отхожем месте; орешниковая соня славится своей чистоплотностью. В отличие от других мышей она не пахнет, только ранней весной источает запах мускуса. Отхожее место за зиму наполнится черными зернышками; здесь я тоже подумал не только о входе, но и о выходе.

Затем настало время обустроить жилище. Для лежанки, где предстояло проспать зиму, прекрасно подходил пух. Я знал места, где был богатейший выбор пуха, – гнезда крапивников и корольков. Я находил гнезда по звуку «си-си-си», который издают корольки; так они созывают разлетевшихся птенцов. Я высматривал их гнезда, еще когда они только начинали их строить. Орешниковая соня очень аккуратно забирается на ветви. Там я находил пух, который птички выщипывали у себя, и волоконца, собранные у растений, и забирал свою дань.

На опушке леса распускает усики в зарослях крапивы и скабиозы шелковистая клеверная повилика. Ее мягчайшие нити образуют подушки, которые ранней осенью высыхают. Это растение я тоже собирал, укладывал подушки на лежанку, а еще добавлял пухлые плоды собачьей розы и боярышника.

Я работаю с удовольствием; ступнями я удерживал волокна, а руками и ртом сплетал их. Ничего сложного, несмотря на темноту. Когда материал приятен на ощупь и подвижен, работа превращается в игру; материальное оборачивается духовным наслаждением.

С таким-то настроением я работал; оно еще улучшилось, когда начали падать орехи – звук их падения я отличал от всех прочих. Короткий сухой стук, благовещение. Я вообще предпочитаю пророчество. Не пустое обещание, но явления, карманная мелочь, нечто материальное. Я похож на Фому: покажи свои раны! Тогда я поверю.

Скоро орехи падали вовсю; ветер отчаянно трепал листву, и они градом сыпались наземь. Вдобавок их сбрасывали – стимфалийские птицы с медными крыльями, стаями прилетавшие с севера, где проводили лето в лесах Желтого Хана.

Я купался в этом изобилии, носил в нору лучшие орехи во рту, но всегда осторожно, чтобы не подавиться. Не чурался и других плодов: трехгранных буковых орешков, шиповника и рябины, как и разнообразных семян.

Очень скоро моя кладовая была наполнена. Не забывал я и о полноценном питании, ибо важнейший запас – тот, что у тебя в брюхе во время зимнего сна. «Зиму без просыпа сплю напролет и жирею я очень / Этой порою, когда сном я питаюсь одним» – так прекрасно сказал один римский поэт, воспевавший нашу жизнь[41]41
  Марк Валерий Марциал (40–104) / Эпиграммы, книга XIII, Гостинцы; 59. Сона. Перевод Ф.А. Петровского.


[Закрыть].

Голод маленькой сони утоляется быстро. Фантазия, наоборот, ненасытна; она упивается изобилием мира. Какую радость доставляли припасы мне, крошечному смотрителю погреба с пухлым брюшком. Я тщательно перебрал их и рассортировал. Пусть теперь приходит зима, чем холоднее, тем лучше, я к ней готов.

Когда листопад усилился, вокруг стало неуютно и мрачно. Однажды утром листья покрылись инеем. Я еще раз проверил лежанку, взбил покрывало. Потом засыпал вход сухой травой, выход тоже – менее тщательно. Пусть теперь идет снег; настало время волков.

Я мог теперь спокойно лечь, свернувшись калачиком и прижав подбородок к груди. Мое дыхание не поколеблет и перышка, сердцебиение будет едва ощутимо. Я там как дитя в материнской утробе. Почему такое не длится вечно?

* * *

Как получилось, что, дойдя до этой точки, я покончил с моими мечтаниями? Мечта достигает кульминации, становится слишком сильной – и мы вынуждены от нее отказаться. Мы ждем возлюбленную, издалека слышим шум ее экипажа и отличаем его от всех других. Он останавливается у дома, и начинается игра дверей – экипажа, сада, дома; вот она поднимается по лестнице, и сейчас откроется последняя дверь.

19

Игры детей столь же разнообразны, сколь и их характеры; то, чем они занимаются, став мужчинами и женщинами, обозначается уже в играх. Лейтмотив повторяется в каждом возрасте. Так случилось и со мной в моих грезах об орешниковой соне и ее крепости-убежище в Эвмесвиле. Здесь я должен начать издалека.

Еще до того, как Кондор обстрелял из орудий порт, в городе чувствовалось волнение и беспокойство, всегда предшествующие таким событиям. Слухи, разговоры, шушуканья. Люди, которые прежде едва здоровались, теперь встречаясь, подолгу обсуждали ситуацию.

В доме моего родителя тоже собирались такие, кто, как и он, надеялся, что трибуны устоят, и у них были для этого кое-какие основания. Они старались вселить друг в друга мужество и подчас говорили весьма разумные вещи. Я мог судить об этом, ведь, с одной стороны, мне, анарху, все это было безразлично, с другой же – очень меня интересовало как предмет, подлежащий историческому анализу. Кроме того, я, пожалуй, единственный не испытывал страха. Я прислушивался к разговорам не без внутреннего удовольствия, подобно Стендалю в схожей ситуации. Между прочим, я ценю его и как историка.

Этим я ничего не хочу сказать против страха. Он принадлежит к физическим и даже к физиологическим основам нашего бытия. Когда пол под ногами начинает колебаться или дом вот-вот обрушится, наши взоры непроизвольно устремляются к двери. Это обеспечивает выбор – к примеру, таких, что не угодили в западню. И тут неподражаемый образец Одиссей с его, можно сказать, непревзойденным чутьем. Страх первичен: это инстинктивное чутье опасности. Сюда можно присовокупить осторожность, а также хитрость и коварство. Предусмотрительность Одиссея исключительна, ведь он вдобавок обладает мужеством и любопытством. В его личности ярко проявляются ум, доблесть и жажда познания, свойственные западному человеку.

* * *

Их страхи свидетельствовали о положении дел даже лучше, нежели слова, которые они произносили. Кондор уже был средоточием интереса – невидимый для противников, видимый для приверженцев. Они кучковались вместе – от младшего Катона до изменника Ганелона. Кондор определял их мышление, а потом и действия. Возможно ли, позволительно ли еще приспособиться к нему, а то и переметнуться на его сторону?

В такие кануны тиран нуждается в друге, но у него непременно должен быть и враг. Прольется кровь – посвящение, которым он не вправе пренебрегать, ведь именно этого ждет от него народ. «Вот он, обжора, хромоногий негодяй! Тащите его крючьями, отцеубийцу, в Тибр его!»

Как обстоит дело с проскрипционными списками? Там есть более или менее виновные, но и попутчики не избегнут обвинения. Обвинители, до поры молчавшие, проявляют поразительное правосознание. Но тяжела и перспектива потерять должность, тут кое с чем приходится мириться. Лучше всего какой-нибудь незаметный пост, где нет нужды корчить из себя важную персону. Однако и тогда нет недостатка в завистниках.

Так они взвешивают шансы, прикидывают время и место. В сомнительных случаях разумно исчезнуть, хотя бы на одну ночь. Отсутствие может продлиться и дольше. А воды меж тем текут, в подходящий момент каждый может вынырнуть снова.

«Дорогой друг, где вы были, вас так давно не было видно?»

«Я жил».

* * *

Что касается места, самое разумное и благоприятное – позаботиться об укрытии заранее, когда ни одна туча еще не омрачает горизонт. У иных друзей моего родителя были родственники за границей; излюбленное место – домик на северном берегу Средиземного моря. Один договорился об убежище с подругой. Есть женщины, которые годами скрывали возлюбленного за потайными дверями или на чердаке. По ночам он выходил подышать воздухом.

Приблизительно так они думали и украдкой планировали, меж тем как я потирал руки. Человек – разумное существо и весьма неохотно жертвует безопасностью ради теорий. Вывески меняются, но стены, где их расклеивали, остаются. Так и мы расстаемся с теориями и системами.

«Тебя вообще ничто не волнует», – сказал мне как-то братец в ходе одного из наших бесплодных споров; я воспринял его слова, как комплимент.

* * *

Впрочем, все оказалось не так плохо, как они ожидали, хотя не обошлось и без насилия; каждая революция требует крови. В тот раз ее пролилось едва ли больше, чем на корриде.

Осторожность, конечно, никогда не вредит; существует определенный промежуток времени, когда происходит непредсказуемое. На несколько дней и ночей у преступного мира развязаны руки. Новые господа предоставляют ему свободу действий, укорачивая период бесчинств. Они вполне вписываются в общую концепцию. Ливанец однажды сказал мне: «Знаете, когда пришли первые ужасные новости, с цветистыми речами было покончено». В роще близ Нахр-эль-Кальба обнаружены трупы, которыми никто не заинтересовался и меньше всего полиция. Вдобавок убили одного ясновидца. Из таких передряг лучше других выбираются одноглазые.

* * *

Почти каждый человек дрожит за свою работу. Другим же открывается перспектива внеочередного повышения; соответственно множится число анонимных доносов. Такое происходит, когда множества закономерно сменяют одно на другое. Они пихают своих приверженцев всюду, даже в табачные лавки.

Надо также учитывать, что во время переворотов всплывают типы, которые говорят себе: «Будет лучше всего, если такой-то никогда не вернется». Чем более высокое положение занимал предшественник, тем глубже его падение, тем более неминуема его смерть. Но и мелким попутчикам в пригородах грозит возмездие. Им придется заплатить за свой хлеб во второй раз.

Существуют слои, соприкасающиеся с магмой и становящиеся для историка слишком горячими, слишком плотными. Видимо, отсюда мое отвращение к тупому повторению событий. Если Шекспир уже одолел какой-то материал, то раз и навсегда.

* * *

Нам следует либо, как зверям, действовать инстинктивно, либо, как существам духовным, руководствоваться разумом. Тогда не будет и угрызений совести. Почва Эвмесвиля истощена настолько, что в этом городе невозможны ни Варфоломеевская ночь, ни Сицилийская вечерня; происходят только мелкие низости. С другой стороны, надо учитывать возможность административной ликвидации. Ею занимаются незаметные чиновники, уютно расположившиеся в своих кабинетах, – часто эти типы даже не в силах видеть, как отрубают голову курице.

Такова отчасти ретроспектива, а отчасти взгляд в будущее. Врачи называют временное, преходящее отступление болезни «ремиссией». Но предрасположенность к заболеванию у пациента остается. Поначалу кажется, что поводов для беспокойства нет; Домо даже перегибает с юридическими формальностями. Тоже подозрительный симптом. Наша модель не судебный зал, а место дорожной аварии. Кто-то не заметил красный свет или знак преимущественного проезда и в результате сгорел вместе с сотней других людей.

Мой родитель и почти все его друзья даже сохранили свои посты; только моего братца слегка пощипали. Скоро они уже снова сидели вместе за столом, как семеро отважных[42]42
  Намек на новеллу Готфрида Келлера «Отряд семерых отважных».


[Закрыть].

* * *

Между прочим, я заметил, что наши профессора громогласно бахвалятся своей оппозиционностью к государству и его порядкам, чтобы предстать перед студентами в выгодном свете, но ожидают от того же государства жалованья, пенсии и детских денег и все же весьма высоко ценят порядок. Левая рука сжата в кулак, правая протянута за подаянием – вот так люди проходят по миру. При трибунах делать все это было еще легче, и в этом причина ностальгии моего братца по временам их власти. А ведь он же сам подпиливал сук, на котором они сидели.

* * *

Кондор ощущает и ведет себя как тиран, а стало быть, лгать ему особо не приходится. Для меня, по существу, ничего не изменилось. Мой характер, характер анарха, остается нетронут. Для историка добыча увеличивается, так как ей набирает пластики. Поток политики надо наблюдать всегда, отчасти как спектакль, отчасти же ради собственной безопасности. Либерал недоволен любым режимом; анарх проходит сквозь его последствия, стараясь ни на что не наткнуться, как по анфиладе комнат. Таков рецепт для всякого, кого суть вещей интересует больше их видимости, – для философа, художника, верующего. В этом смысле, думаю, иудеи действовали неправильно, отказываясь приветствовать Цезаря. Но ведь это формальность. Разумеется, надо преодолеть внутреннее сопротивление, прежде чем наслаждаться душевным комфортом.

* * *

Поначалу, как после всякой смены правительства, климат улучшился, благодаря реформам даже наступило некоторое оживление, новая метла чисто метет. Потом начались помехи, по большей части личного свойства. Я вернусь к этому, когда речь пойдет о смертной казни.

Что меня, возможно, ждут неприятности, я почувствовал не в касбе, а в городе. В институте ко мне стали относиться сдержаннее; в разговорах со мной – хотя и почти незаметно – люди стали осторожничать. Обычно такое проявляется в меньшей искренности, возникают табу. Вот и в моем присутствии избегали – даже в шутку – любого намека на властителя, а если и решались намекнуть, выглядело это весьма натянуто. На улице – еще заметнее. Незнакомцы, видевшие мой фонофор, отворачивались, словно увидели что-то неприятное. Другие же, не отводя взгляд, смотрели на меня с нескрываемым отвращением.

Фонофор положено носить так, чтобы его верхний край выступал из левого нагрудного кармана. Там выгравирован номер класса. Если у нас вообще можно говорить о классах, то они носят потенциальный, динамичный характер. Равенство и различия безликой массы сведены к простому движению. Социальная функция шифруется машинным кодом и вписывается в систему ступеней. Монополией обращения пользуется только Кондор и делится ею по собственному усмотрению. Фонофор гарантирует то, к чему уже якобинцы стремились как к идеалу – беспрерывный форум, – «перманентное заседание».

Золотой фонофор встречается редко; его носители нечасто передвигаются по городу пешком. Мой фонофор, естественно, отмечен классом низкого ранга – но примечательно, что он подключен к Красной Системе. Тут есть и преимущества и недостатки. Так, меня в любой момент могут привлечь в помощь полиции.

* * *

Изменения в глубинных слоях проявляются на поверхности легкой рябью. Люди становятся чувствительны к погоде; они ощущают, что, вероятно, температура снизилась на одну десятую градуса.

Неприятно, когда группа знакомых при твоем приближении явно меняет тему разговора. Тогда же я стал замечать за собой, что в некоторых местах и при определенных обстоятельствах начал прикрывать фонофор клапаном кармана. На первых порах чисто рефлекторно, но уже было начало маскировки – очень скоро я задумался о своей безопасности. Вероятно, было бы благоразумно на неопределенное время воздержаться от появления в обществе.

Я вовсе не хочу сказать, что задумал просто дезертировать; это противоречило бы моим правилам игры. Любая партия, начинают ли ее белые или черные, доводится до конца. О конце, несомненно, думал и Кондор и потому в своей инструкции обошел молчанием случай, что утиную засаду атакуют с тыла. Тиран всегда остается верен себе. И пока это так, он может на меня рассчитывать. Верность ленника здесь ни при чем. Тут вопрос собственной честности.