Текст книги "Тоска по дому"

– Это Джобо, – ответила Ноа. – В Джобо закладывается отснятая пленка, и Джобо превращает ее в негативы. Без Джобо невозможно начать процесс проявки фотопленки. – Когда она в четвертый раз произнесла «Джобо», меня охватил приступ смеха. Это название – Джобо – жутко меня насмешило, и как бы я ни прикусывал губы, никак не мог остановиться. Ноа пыталась сдержать себя, но я в конце концов заразил и ее, и она тоже начала хохотать, перебрасывая из стороны в сторону свои длинные волосы, чтобы не попали ей в открытый рот. Внезапно я заметил, что она и вправду красивая, как сказал Амир своему другу по телефону. Особенно когда смеется. Через несколько секунд у меня началась икота, как это всегда со мной случается, когда я долго и без остановки смеюсь, но это только рассмешило нас еще больше. Если бы мама видела, что я так заливаюсь смехом, она уж точно изобразила бы на своем лице выражение «как тебе не стыдно», – так она делает со времен Гиди, если я смотрю смешную программу по телевизору, даже когда я стараюсь смотреть с выключенным звуком. Но мама этого не видела, и мы продолжали смеяться, пока у меня в животе не заболел «мускул смеха», а глаза Ноа не засверкали от обилия слез. Но тут вошел Амир. Как только мы увидели его лицо, то мигом перестали. Он, правда, улыбнулся мне и поцеловал в губы Ноа, но сразу было видно, что от этого клуба полунормальных-полупсихов он сам немного ошалел.

– Как прошло? – спросила его Ноа, и он, зигзагами расхаживая по комнате, начал объяснять:

– Нелегко, совсем нелегко.

Я взял в руки фотографию, начал рассматривать ее, чтобы он подумал, что я не слушаю.

– Нава утверждает, что это из-за убийства Рабина, – сказал Амир, а я наблюдал за ним поверх фотографии, как сыщик. – Дело в том, – продолжал он, разговаривая руками, – что им нет дела до самого Рабина. Некоторые из них даже не знают, что он был премьер-министром. Но все эти поминальные церемонии, грустные песни и специальные программы по телевизору, – похоже, их эмоциональные антенны улавливают, что в идеальном мировом порядке что-то расшаталось, и это уводит почву у них из-под ног. Ты понимаешь, о чем я говорю? – спросил он у нее. Без моего желания, да еще в самый неподходящий момент, у меня вырвался неприятный звук отрыжки, и Ноа не успела ответить, что да, она понимает. Амир спросил меня с тревогой в голосе, хорошо ли я себя чувствую.

– Он в порядке, – сказала Ноа и улыбнулась мне так, будто у нас двоих есть секрет, о котором ни в коем случае нельзя рассказывать Амиру.

– Прекрасно, – сказал Амир нервным тоном, совсем ему не свойственным.

– Я пойду, – сказал я. Я чувствовал себя так, будто во время матча «Бейтара» я сижу на трибуне стадиона, куда, обойдя все заслоны, проникло слишком много безбилетников, и от тесноты просто невозможно дышать. Я чувствовал, что чем-то им мешаю, хотя и не был уверен. Действительно, чем я могу им мешать.

– Спасибо за все объяснения, – сказал я Ноа, и она улыбнулась.

– Это я должна сказать тебе спасибо, – ответила она, – благодаря тебе я выбрала действительно красивые фотографии.

– Не выпьешь стакан воды хотя бы? – спросил Амир.

– Нет, – ответил я, – дома обо мне уже, наверно, беспокоятся.

Ночью, после того как я вернулся из подвала-бомбоубежища, где собирались члены клуба «Рука помощи», мне приснился сон. По-видимому, он был важным, потому что я помню бо́льшую часть этого сна. Шмуэль, мужчина лет шестидесяти, с волосами, как солома, в потрескавшихся очках, стоял посреди нашей гостиной, излагая мне свою теорию, ту самую теорию, которую он объяснял несколько часов назад в реальности в «кофейном уголке» клуба (стол с отслаивающимся пластиковым покрытием, два стула, один со сломанной спинкой, сахар с комками, растворимый кофе «Элит», пастеризованное молоко, видавшие виды чайные ложки).

– Мир, – объясняет он с жаром, – разделен на три цвета: красный, белый и прозрачный. Красный и белый олицетворяют две человеческие крайности, а прозрачный представляет срединный путь. Божественный компромисс. В политике, например, крайне правые – это белый цвет; Рабин, благословенна его память, был красным, а истинный путь, прозрачный, пролегает между ними. То же самое и с любовью. Мужчины – белые. Женщины – красные. Вот почему сердца разбиваются. А теперь, – тут Шмуэль наклонился и прошептал мне прямо в ухо, – посмотри на вашу квартиру, друг мой. Все здесь красное, белое и прозрачное.

Я окинул взглядом квартиру. Режиссер-постановщик сна переместил камеру и позволил мне с ужасом убедиться, что Шмуэль прав. Стулья были красными, стол – белым, а стена, отделяющая нас от семьи Закиян, прозрачной. Я мог видеть сквозь стену и Симу, и Моше в разгар их ссоры, но не слышал, что они говорят. На столе стояла прозрачная тарелка, справа от нее лежал красный нож, а слева – белая вилка.

– Но почему именно красный, белый и прозрачный? – спросил я Шмуэля. – Где логика?

Шмуэль пожал плечами и кивнул головой в сторону картины, висевшей на прозрачной стене, той самой картины, которая так раздражала Ноа: изображение мужчины, глядящего на улицу через окно. Оригинальные цвета картины – фиолетовый, черный и оранжевый – сами собой сменились на красный и белый. Этот образец современного искусства мне не понравился, к тому же было совершенно непонятно, почему Шмуэль стоит посреди моей гостиной, хотя он должен находиться в клубе, на своем месте. Я обратился к нему, чтобы выяснить это обстоятельство. Но он исчез. Или, может быть, не исчез? Может, он просто прозрачный? Эта внутрисонная мысль пронеслась в моей голове, но у меня не было времени проверить ее, потому что внезапно в окно сильно постучали. Я подошел, чтобы узнать, кто это, но ничего не мог увидеть, потому что окно было не прозрачным, а белым или матовым. По голосам я понял, что Ноа, Ицхак Рабин и какой-то мальчик, возможно Йотам, потеряли ключи и хотят, чтобы я им открыл. Я подошел к двери и подергал ее. Впустую. Я навалился на дверь плечом, но она не поддавалась. Я ударил дверь ногой, как в каратэ, но она не открылась. На этом заканчивается часть, которую я помню.

Утром, когда я проснулась, его рядом уже не было, но постель еще хранила тепло, а на подушке была вмятина в форме головы. В фильмах в подобных эпизодах мужчина после ссоры всегда оставляет женщине письмо с извинениями или покупает ей букет цветов, и хотя я знаю, что Моше не по части писем или букетов, я надеялась, что на кухонном столе меня кое-что ждет. Так обстоит дело с фильмами – они влияют на тебя, хотя ты отлично знаешь, что все это глупости. Когда на столе ничего не оказалось, кроме полупустой чашки черного кофе, я была разочарована. Лилах, которая по утрам обычно спокойна и весела, хныкала. Эта малышка – антенна. Она улавливает все. Именно поэтому мы всегда стараемся спорить в спальне, за закрытыми дверями. Я поменяла ей подгузник, приготовила для нее нарезанный банан, как она любит. Тем временем к нам присоединился Лирон и попросил помочь ему зашнуровать ботинки. Я подогрела ему какао, в качестве компенсации за съеденные мной кукурузные хлопья добавив туда две дольки шоколада, надрезала кожуру апельсина, чтобы на большой перемене ему было легче его очистить, в тысячный раз объяснила ему, как делают петлю из шнурка и продевают через него петлю второго шнурка, и все это время пыталась обнаружить в нем отголоски вчерашнего спора, но ничего не увидела. Как обычно, он слишком быстро пил свое какао и, как обычно, немного обжег язык. Как обычно, он забыл вытащить уголки воротника и, как обычно, рассердился, когда я ему об этом сказала. И только у двери, после того как он привычно поцеловал меня в щеку, он вдруг обернулся и спросил:

– Я иду в детский сад Хани, верно?

И тогда я поняла, что он не только слышал нас, а еще и понял, поэтому я сказала: «Конечно!» – и быстро погладила его по волосам, чтобы он поторопился, а он поднял голову, будто хотел сказать мне что-то, но потом развернулся и ушел. Я наблюдала за ним, пока он не вошел в здание детского сада в конце улицы, и, как только он ушел, пожалела, что дала ему уйти вот так, без объяснений. Но что я могла объяснить? Я не знала, как объяснить даже самой себе. Внезапно мне захотелось поговорить о происшедшем с подругой. Посоветоваться. Но с кем? Я взяла Лилах на руки, осторожно посадила ее в большую коляску, где она могла и стоять, лишь бы не начала снова плакать, и мысленно перебрала в голове всех своих подруг. Галит? Всегда говорит по телефону «да, да», но к концу беседы из ее вопросов становится ясно, что она не слушала. Каланит недавно родила близнецов, и разговаривать с ней надо короткими предложениями, потому что один из близнецов обязательно заорет и ты даже фразу не закончишь. Сигаль неделю тому назад как раз перевела своего сына в тот самый садик, о котором говорил Моше, и у нее уж точно готова целая речь на данную тему. Она, разумеется, за перевод. Люди всегда готовы превозносить сделанное ими, иначе почему они возвращаются из-за границы довольными? Я бы и в самом деле хотела хоть один раз встретить человека, вернувшегося из поездки за границу, который сообщил бы: «Было очень плохо». Еще, разумеется, есть моя сестра Мирит, но я заранее знаю, как она отреагирует на любой вопрос. Вся эта история, к примеру, сразу загонит ее в стресс. «Зачем вы ссорились? Почему он уехал глубокой ночью? Почему ты ему не уступила?» Мирит всегда за уступки. Вот уже полгода ее муж изменяет ей со своей подчиненной-военнослужащей, но Мирит закрывает на это глаза. Она говорит, что это у него пройдет, как будто это грипп. Если бы наша мама была жива, она бы показала ей, что это за грипп.

«Но мама в итоге осталась одна. – Я услышала, как Мирит говорит это в моей голове. – Ты забыла?» У мамы случился сердечный приступ, и прошло три часа, пока один из соседей не обратил на это внимание. «Приехавшие врачи скорой помощи сказали, что, если бы ее обнаружили вовремя, еще был шанс. Понимаешь? – продолжала Мирит. – Я знаю, что Дорон мне изменяет, но, по крайней мере, есть кому поинтересоваться из гостиной, все ли со мной в порядке, если я порежу себе палец ножом для салата».

За секунду до того, как я мысленно ответила Мирит, раздался звонок в дверь. Ноа, студентка. У них закончилось молоко.

– Заходи, заходи, – сказала я ей, – не стесняйся. – Ноа вошла в дом и, прежде чем я успела ее предупредить, ударилась головой о новый абажур.

– Что поделаешь, – сказала я, останавливая раскачивающийся абажур, – все в этом доме лилипуты.

– И у меня в семье все маленькие, – сказала она, потирая ушибленное место.

– Как же ты такой получилась? – спросила я.

– Не знаю. Моя бабушка повыше, так что, возможно, это от нее, – пояснила она.

– Почти не осталось, – извинилась я, потряхивая пустым картонным пакетом. – Может, выпьешь кофе здесь? – И, не дожидаясь ответа, налила в электрический чайник воду и достала чашки.

Она заговорила мне в спину: ей как раз вполне хорошо с ее ростом. В детстве она была замкнутой, с трудом выдавливала из себя слова, и ее замечали только потому, что она была выше всех. Без своего роста была бы вообще прозрачной.

– Ладно, – сказала я, – сегодня тебе вполне хватает внимания, с твоими ногами ты запросто могла бы быть манекенщицей.

– Чепуха, – запротестовала она и похлопала себя по бедрам. А я подумала: «Дай Бог мне такие».

Я налила в чашки кофе и молоко, подкатила к столу коляску с Лилах и села.

– А какой девочкой ты была в детстве? – спросила она, дуя на кофе.

– Я? – засмеялась я. – Со мной было все наоборот. Я всегда была самой маленькой, последней в шеренге на уроках физкультуры, и поэтому у меня не было выбора, я должна была научиться разговаривать, озвучивать себя, как говорится. С самого рождения у меня было свое мнение обо всем. Я заботилась о том, чтобы все знали, кто такая Сима. Кроме того, так меня воспитывала мама: «Если у тебя есть что сказать – говори! Никого не бойся». Потом, когда я выросла и часами спорила с ней, чтобы она позволила мне остаться и посмотреть «Даллас», она, пожалуй, сожалела о том, что так меня воспитала, и говорила мне: «Расек пхаль хазар, твоя голова тверда, как камень». Но в душе, думаю, она гордилась мной. И по сей день я такая упрямая. Вот, вчера, например… – Я произнесла это и замолчала.

– Что же было вчера? – спросила Ноа. Мне понравился ее тон. Заинтересованный, но не чрезмерно настойчивый. Хочет знать, но не обязательно все. Я начала рассказывать ей о ссоре с Моше и, слово за слово, вдруг заметила, что говорю о семье Моше, о том, как с первой же семейной трапезы, еще до того, как мы с Моше поженились, они меня удочерили, но, с другой стороны, всегда давали мне почувствовать, что я такая дочь, которая вызывает у них разочарование, что я не умею готовить для Моше ку́бэ хаму́ста так, как он это любит, что у меня слишком много мнений, что я плохо убираю в доме. Если я предлагала им кофе сразу после того, как они заходили в дом, они обижались и Моше тихо объяснял мне на кухне, что не следует сначала предлагать кофе, потому что это означает, будто я поскупилась на еду. Но если я не предлагала кофе, они тоже обижались. Я уже восемь лет с Моше, и иногда у меня такое чувство, что мне не хватит всей жизни, чтобы выучить правила его семьи.

– Конечно, – сказала Ноа и коснулась моего локтя, – я точно знаю, о чем ты говоришь.

Я ждала, что она расскажет немного о семье Амира, но она молчала, и я продолжала рассказывать о моей маме, о том, какой особенной женщиной она была, как она растила нас одна, после того как наш папа «укрепился в вере» и исчез, и как она ходила в одном и том же платье все лето, чтобы у нее остались деньги для книг и тетрадей для нас, и как за неделю до начала занятий в школе она сидела со мной и Мирит, помогала обернуть наши книги цветной бумагой и налепить наклейку на обложку. Она обертывала книги каким-то особым способом, я этому не научилась, не знаю, как мама это делала, но все учительницы приходили в восторг от моих книг, они поднимали их, показывая всем, и говорили: «Посмотрите, дети, все должны поучиться у Симы». Я говорила и говорила без перерыва, а Ноа молчала, и по ее глазам было видно, что она внимательно слушает, и Лилах тоже была спокойной, наверно, от удивления, ведь в своей жизни она никогда не слышала, чтобы ее мама говорила так много, не переставая, а когда я закончила, – не то чтобы закончила, а скорее устала, – обнаружила, что кофе уже холодный, и встала, чтобы сварить черный кофе, потому что молока больше не было, но еще и потому, что внезапно, не знаю отчего, мне стало стыдно смотреть Ноа в глаза.

Всякий раз, когда Амира что-то удручает, у него появляется тик. Посторонние не замечают. Зато Ноа хорошо видит, как у него начинает дрожать нижняя губа. А сама Ноа? У нее это макушка. Каждый раз, когда приближается срок сдачи работ в академии Бецалель, все черты ее лица сжимаются в одну болевую точку. А у хозяина дома – это живот. Слабое место. Когда он после призыва в армию проходил курс молодого бойца, его живот вышел из строя. И в последнюю неделю из-за этой истории с детсадом его угнетенное состояние отзывается изжогой там, внутри. А у Симы, его жены? Ни царапины. Даже когда Лирон бесится. Даже когда Моше сводит ее с ума. Даже в последнюю ссору. Может, это потому, что Сима такая: ничего не утаивает. Все всегда выкладывает как есть.

А по ту сторону поля мать Йотама сметает в совок выпавшие волосы. Почти каждый день, с тех пор, как погиб Гиди. А волосы у нее были такими длинными и густыми. Отец Йотама любил перебирать их пальцами перед сном. Или с нежностью скользил по ним ото лба и выше. Теперь он не прикасается к ней, и она к нему не прикасается. Только изредка ночью, непреднамеренно: бедро касается бедра, живот прижимается к спине, голова опирается на грудь. А утром как ни в чем не бывало каждый живет своей жизнью. Она чистит зубы. Он одевается. Она расчесывает свои редеющие волосы. Он может порезаться бритвой, но не ругается. Иногда, на работе, у него случается приступ астмы. В детстве у него была астма, а сейчас, после всего, она вернулась. Врач из больничной кассы отправил его покупать ингалятор, дали ему один голубого цвета. И каждый вечер он достает его из кармана рубашки и кладет рядом с лампой для чтения. Но не говорит об этом, а она не спрашивает.

Я знал, что это случится. Сколько можно не готовить домашние задания, не отвечать на уроках, не приносить атлас на уроки географии? Я знал, что в конце концов кому-то это надоест. И сегодня, после того как я четыре раза выходил в туалет на уроке обществоведения и в коридоре встретил свою классную руководительницу, это и в самом деле случилось. В конце занятий она вошла в класс и вручила мне письмо в белом конверте с эмблемой школы для господина и госпожи Авнери, и я, хотя конверт не открывал, отлично знал, что написано в письме. Спад в учебе, спад в дисциплине, спад в общении, спад, спад! Смешное слово: спадспад. Как тамтам или канкан… Письмо это госпоже Авнери я не передал. Ведь я заранее знаю все, что она мне скажет. Я просто реально слышу ее голос: «Ты ведь знаешь, что нам трудно, Йоти, так почему же ты доставляешь своему отцу и мне лишние неприятности?» Вместо этого я засунул конверт под памятник Гиди, который сложил из камней в поле. На минуту мне показалось, что сам Гиди сидит на одной из ветвей большого дерева, над домом Ноа и Амира, и смотрит на меня, разочарованный моим поведением, но я постарался не замечать этого, продолжая добавлять камни по бокам, так, чтобы письма не было видно, а в промежутки между камнями добавил камешки поменьше и немного земли. В конце концов моя классная руководительница, вероятно, позвонит маме, но пока у меня есть несколько дней. Я влез в свою комнату через окно, схватил доску, на которой мы с Амиром играли в шашки, бегом пересек поле. Я стоял у двери Ноа и Амира. Надеялся, что кто-нибудь из них окажется дома один, и неважно, кто именно, мне все равно.

Амир был очень рад меня видеть, но щеки его покрывала щетина, будто он был в трауре.

– Как здорово, что ты пришел, – сказал он, проводя рукой по своей щеке. – У меня как раз перерыв в занятиях.

– Хотите, сыграем в поддавки? – спросил я и постучал кулаком по доске.

– Знаешь что, Йотам, – сказал он торжественным тоном. – Нет! Мне кажется, что ты уже созрел для шахмат.

Спустя несколько недель после убийства Рабина улицы захватила вспышка эпидемии «Нахман из Умани». Машины заражают одна другую наклейкой «На Нах Нахма Нахман ме-Уман», а с машин эти буквы и слова перемещаются на белые полотнища, вывешенные на балконах. Авторитетный комментатор объясняет по радио: речь идет о версии молитвы раби Нахмана из Брацлава, которая появилась еще в начале века, как своего рода загадка, и имеет тенденцию снова возникать в тревожные для общества времена.

По дороге в Тель-Авив Амир создает для себя альтернативные заклинания:

– Лю люб люби любим любимых…

Или

– Ед еду едем едим…

Если бы он работал в рекламном агентстве, то мог бы сделать из этого стикер.

Но он не сделает. Он вообще не работает. В этом семестре он взял отпуск, чтобы учиться как человек (а это значит, что у него есть время подумать. Порой, как видно, даже слишком много времени).

Возможно, это была не слишком хорошая идея – прекратить работу. Такие долгие дни в пустой квартире. В первые утренние часы я еще в состоянии учиться: конспектировать, помечать нужные отрывки, выбирать подходящее слово из предлагаемых электронным переводчиком. Но через некоторое время – и каждый день это «некоторое время» становится все короче – я уже охвачен беспокойством, начинаю слоняться по дому. Пожирать изюм. Очищать апельсины и поедать их кожуру. Бросать теннисный мячик в стенку над компьютером и надеяться, что, отскочив от стены, он попадет в какой-нибудь предмет, разобьет что-нибудь, чтоб была драма. Иначе, без драмы, приходят ядовитые мысли. Я уже это знаю. Они ждут не дождутся, чтобы воспользоваться случаем, толпятся у моего порога, горят страстью захватить пустое пространство, словно один из участников свидания, наименее уверенный в себе. Они побуждают меня завидовать тому, кто работает, чьи дни заполнены до предела, и он может с радостью вытеснить из сознания – по крайней мере, на несколько часов – все, что его беспокоит. Да, а что плохого в таком вытеснении? Целые теории в психологии построены на предположении, что вытеснение из сознания, подавление наносит вред душе человека и людей следует освобождать от механизмов подавления, как освобождают от захватчиков оккупированный регион. После половины семестра, проведенной дома, я говорю: вытеснение из сознания замечательно. Отрицание великолепно. Да здравствует сублимация! Я говорю, но продолжаю расхаживать, потерянный в четырех стенах. Соки души поднимаются в моем горле. Теории Шмуэля из клуба возвращаются, чтобы докучать мне. Его красный – белый – прозрачный мир угрожает и привлекает. Его потрескавшиеся очки ранят душу. Мысли «что будет» совершенно не важные, совершенно не существенные сейчас, – настойчиво всплывают в моей голове: что будет, когда иссякнут мои сбережения? Что будет с учебой? Что будет с пятном, появившимся на потолке после взрыва водонагревателя, которое с тех пор только разрастается во все стороны? Как я стану психологом со всем тем, что в меня прорывается? Все на меня влияет. Ведь даже собственного смеха у меня нет. Всякий раз я присваиваю себе смех близкого мне человека. Когда-то я смеялся, как мой отец, потом – как Моди, теперь – как Ноа. А в конце концов буду смеяться как Шмуэль, смехом сдавленным, дерганным, скачущим, который обрывается сам по себе.

Если бы на улице не пришлось мерзнуть, я бы прогулялся немного по окрестностям, до супермаркета «Дога», вернулся через детскую площадку со сломанными качелями, минуя магазин канцелярских товаров, который всегда закрыт. В последний раз, когда я ходил на прогулку, у меня щеки болели от холода. Если бы шел снег, то, по крайней мере, во всем этом было бы нечто романтическое, но Маоз-Цион находится как раз на разделительной линии: здесь достаточно холодно для того, чтобы в течение трех месяцев мариновать людей в банках из камня, но недостаточно холодно для белых хлопьев снега.

Я помню свой первый снег в Иерусалиме. Я снова был новичком в своем классе, и никто не потрудился поставить меня в известность о существующем в Иерусалиме неписаном правиле: если выпадает снег, то никто – ни ученики, ни учителя – не приходят в школу. Охранник на входе улыбнулся мне печально и милосердно, как только я пересек порог школы. Я не понимал почему. Шагая пустынными коридорами, я все ждал, что кто-нибудь из учеников выбежит мне навстречу с баскетбольным мячом в руках или одна из учительниц появится в коридоре, стуча каблуками, но, только войдя в класс, я все понял. Стулья на столах были перевернуты. На доске были написаны вчерашние задания по Танаху: «Подробно изложить, объяснить и обосновать причины падения царя Шаула». За окном продолжали кружиться снежинки, выписывая в воздухе завитушки, словно копируя подпись моего отца. Я снял со стола один стул, мой стул, и сел. Любое мое движение – перемещение портфеля, смена позиции на стуле, кашель – производило в пустом классе невероятный шум. Я подождал несколько минут: вдруг все-таки придет одна из тех прилежных, усердных отличниц, которые сидят в первом ряду. Но когда этого так и не случилось, я встал, намеренно с шумом перевернул стул на столе и отправился домой. По дороге я сминал комья снега, скопившиеся по краям тротуара, и мои глаза слезились от ветра.

Вот и сейчас мне тоже хочется поставить на стол перевернутый стул и уйти. Но куда? Конечно, я могу позвонить кому-нибудь. Только вот кому именно? В такое время весь мир играет в «музыкальные стулья», и я единственный, кто остался стоять. Недосягаемая Ноа мечется между Бецалелем и кафе. Давид занят выше крыши репетициями своей группы «Лакрица», готовя первое выступление в иерусалимском театре «Паргод». Он звонит мне обычно ночью, между часом и двумя, и охрипшим от пения голосом воет от тоски по Михаль. Я его успокаиваю, напоминаю ему о ее скверных качествах (только бы она не вернулась к нему, иначе мне несдобровать) и отправляю его обратно, на репетицию. А сумасшедший Моди путешествует по миру. Ах, как бы в кайф мне было сыграть с ним в теннис. Один-два сета. Подача бэкхендом вдоль линии. Удар с лета – воллей, мягкий, коварный, ему до этого мяча не дотянуться. А потом в пабе Теннисного центра сидеть потным и томимым жаждой, пить и смеяться, смеяться и пить. Но он сейчас так далеко, мой лучший друг. Раз от разу его письма становятся все более забавно-философскими, насыщенными каким-то пьянящим чувством свободы. И отвлеченными. Весьма отвлеченными. Что ежедневно оставляет меня наедине с голосами Моше и Симы, ссорящимися за стеной.

Есть нечто смущающее в этом вокальном подглядывании, поэтому, как только они начинают, я закрываю дырку в стене и включаю радио. Но все же, по-видимому бессознательно (мы учили это в курсе когнитивной психологии – твой мозг впитывает впечатления, но ты этого не осознаешь), я понял, что ссора эта связана с их сыном. И что это серьезно. Даже Ноа, которая в последнее время подружилась с Симой, сообщает о кризисе. Только бы они не расстались внезапно, хозяева нашего дома. С Давидом такое случилось, и женщина просто вышвырнула его из дома со всеми его гитарами, предупредив за неделю. С другой стороны, – и эта мысль молнией проносится у меня в голове – дай-то бог, чтобы они расстались, и мы уедем, пусть уже наконец произойдут изменения. Нет! Я возвращаюсь в состояние равновесия. Только бы не переезжать снова в другое место. Теперь, когда я привык к этой квартире. К микрорайону, в котором мы живем. К Йотаму. К его мягкому нерешительному стуку в дверь.

В такие дни я с нетерпением жду его.

Когда я вижу Йотама в подвернутых брюках, с волосами, падающими ему на глаза, с озорством, иногда вырывающимся из-под окутывающей его оболочки грусти, что-то во мне улыбается. Вчера, к примеру, на фоне особенно ядовитой мысли (мы с Ноа просто мошенники. Оба предъявляем миру – а также друг другу – некий образ спокойствия, сдержанности, уравновешенности и замкнутости. Но внутри каждого из нас – вселенское смятение) появляется Йотам со своей доской и шашками. Я несколько пресытился шашками, ведь мы много играем в клубе, и тогда я предложил научить его шахматам. Он с радостью согласился. Гиди, как выяснилось, обещал научить его, но не успел. Я запретил себе расспрашивать о Гиди. Он сам расскажет, когда захочет. А до этого не стоит его теребить. Я достал свои шахматы из шкафа и выложил фигуры на стол. Слоны отряхнулись, кони встрепенулись, давно я уже не вынимал фигуры из коробки. Вытащил из ящика и старые шахматные часы, поставил их рядом с доской, хотя не думал, что нам предстоит ими воспользоваться.

– Какой цвет ты выбираешь, Йотам.

– Белый.

Дети всегда предпочитают белый цвет. Но я почему-то уже с первого раза, когда играл с папой, выбрал черные фигуры.

– Отлично. А теперь расставь фигуры на доске. Каждую фигуру, которую я ставлю на доску, ты ставишь на своей стороне точно так, как у меня. Сначала – все пешки во втором ряду перед собой. Эти фигуры наименее важны. Затем, по краям, ставим ладьи. Рядом с ними – кони. Дальше – слоны. А потом – королева и король. Как отличают королеву от короля? Хороший вопрос.

В последнее время, когда Ноа приходит домой, радость Амира по поводу ее возвращения смешивается с ощущением, предваряющим появление чувства обиды. Обида уже притаилась у него в груди – еще до того, как появится конкретная причина. Он ждет поцелуя, который окажется слишком коротким, замечает туфли, небрежно сброшенные с ноги и оставленные в гостиной. Ждет, что у него появится повод говорить колкости, ворчать и брюзжать. Ноа стоит перед ним, захваченная врасплох, совершенно не готовая. Ноги у нее слишком болят, чтобы она могла сдержаться и отнестись к его словам с пониманием. Она ему отвечает. И на несколько минут они отталкиваются друг от друга, словно два магнита, прижатые одноименными полюсами. Он идет в кабинет. Она заходит в душ. Он безуспешно пытается прочитать статью и ничего не может понять. А у нее мыло все время выскальзывает из рук. А когда она наконец выходит, завернутая в два полотенца, он появляется перед ней, преклоняет колени и говорит:

– Прости, Ноа. Целый день я тебя жду, готовлюсь к встрече, а когда ты приходишь, вместо того чтобы быть ласковым, я действую тебе на нервы.

С нее капает, она гладит его по голове и говорит:

– У меня сегодня тоже был сумасшедший день, знаешь что, давай решим, что с этой минуты мы будем друг с другом милыми и добрыми.

Он подумал: «Как можно такое решить?» – но проглотил колкость и попытался сменить тему.

– Ты знаешь, – он шагает за ней в спальню, – Сима и Моше не прекращают ссориться, они все время кричат. Я стараюсь не прислушиваться, но стены здесь такие тонкие.

– Да, – говорит она, – я не вижу, чем это дело с детским садом может закончиться. Я не представляю себе, что он уступит, и уж точно не вижу возможности, чтобы уступила она. Только бы они не развелись и нам не пришлось бы искать другую квартиру.

– Это немыслимо, – говорит Амир, обиженно надувая губы. – Мы еще даже не оформили скидочную карту в «Доге»!

– Ага, – смеется Ноа и продолжает: – А я еще не научилась ходить здесь по плиткам и не падать! А местные водители не начали подвозить меня к большому мосту.

– Стоп. – Амир вдруг хмурится. – С каких это пор ты ездишь на попутках?

– Здесь все так делают, – отмахивается Ноа. – Это совсем не опасно. Стоят на углу улицы, и если тебя узнают, то берут в попутчики и везут через большой мост. Это совсем близко.

– Ладно, – говорит Амир, пытаясь мягким тоном загладить шероховатости, внезапно возникшие в разговоре. – Ялла, мы заболтались, а скоро начнутся «Секретные материалы».

И оба они вразвалочку направляются в гостиную. Он усаживается в кресло. Она садится на него. Тогда он слегка отодвигается в сторону. Громко вибрирует вступительная музыка. Появляются первые титры перевода: «Истина где-то там».

В голове Ноа внезапно проносится бунтарская мысль: весь день я в дороге, таскаюсь туда-сюда. Если Сима и Моше расстанутся и нам придется оставить эту квартиру, я уйду. Найду себе другую в Рехавии. В компании с еще одной девушкой. И с белым балконом.

В голове Амира тоже проносится бунтарская мысль: как-то тесновато здесь в этом креслице.

А камера приближается к поляне в лесу: группа людей в мантиях молится дьяволу. Фокса Малдера, естественно, там нет. Дана Скалли прячется за кустом. Музыка становится громче. Еще громче. Барабаны вот-вот лопнут. Истерически визжат скрипки. Амир ерзает в кресле, пытаясь устроиться поудобнее.