Текст книги "Тоска по дому"

– Остановка – пятнадцать минут! – объявляет Моше в серебристый микрофон.

Из задней части автобуса кто-то кричит:

– Сколько?

И Моше снова наклоняется вперед.

– Четверть часа, – повторяет он и терпеливо ждет, когда выйдет последний пассажир. Он смотрит в зеркало, обозревает и оценивает. Обычно старики выходят последними. Шаги мелкие, медленные, скрипучие. Но на этот раз последним ковыляет по проходу солдат, проспавший всю поездку. Винтовка болтается за спиной, и он ладонью хватает ствол, чтобы тот не ударился о дверь на выходе. И все-таки удара о дверь избежать не удалось. Прикладом. Моше выбрался из узкого пространства между сиденьем и металлической коробкой для монет, бросил последний взгляд на ряды сидений и выкатился наружу. Жестокий ветер обжигает лицо. Перекресток Масмия выглядит как после землетрясения. На остановке с отломанным козырьком валяется на черном асфальте железный столб с перечнем маршрутов. Повсюду разбросаны рекламные листки «Доктор Таракан – дезинсектор ООО». Между двумя автомобилями брошена перевернутая тележка супермаркета, хотя никакого супермаркета поблизости нет. Только огромная и несколько угрожающая автозаправочная станция и буфет, где можно купить питу с омлетом, с хумусом, с салатом и с острым соусом. Деликатес. Из-за этой питы Моше любит здесь останавливаться. Но сегодня у него нет аппетита. С самого утра у него в горле застряла тревога. Их ссора с Симой все продолжается и затягивается, а вчера, когда он вернулся домой, она снова от него отвернулась. Что ему теперь делать? Не размышляя, почти машинально, Моше идет к телефону-автомату и звонит своему брату, раввину.

– Надеюсь, что я не мешаю, уважаемый раввин Закиян, – говорит он. И брат, посмеиваясь, успокаивает его:

– Боже упаси, ты случайно застал меня на перерыве между занятиями, и, кроме того, дорогой мой брат, для тебя у меня всегда есть время. Что случилось?

Моше начинает рассказывать, сначала нерешительно, полуфразами, но постепенно входит во вкус. Все слова, которых ему не хватало вчера с Симой, вдруг чудесным образом находятся сами собой.

– Для меня Бог – это дом, – говорит Моше, – а для Симы – тюрьма. Для меня Бог – это мир и покой, а для нее – неустанное всевидящее око.

Менахем слушает терпеливо, время от времени хмыкая, давая понять брату, что он все еще на линии. И только когда Моше закончил свой рассказ и замолчал, Менахем вздохнул и сказал:

– Я поддерживаю тебя, полностью поддерживаю.

А Моше спрашивает:

– Но каково твое мнение? Что ты думаешь?

И Менахем отвечает:

– Что я думаю, не имеет значения, а скажу я вот что: «Свет сияет на праведника, и на правых сердцем – веселие»[23]23
  Пс. 96: 11.


[Закрыть].

Но Моше, не совсем уверенный, что понял всю глубину библейского стиха, упорствует и снова спрашивает:

– Но что именно мне делать?

Менахем не успевает ответить, как слышится стук в стекло телефонной будки. Солдат со все еще красными глазами пытается что-то сказать. Он снимает с часов предохраняющую от удара наклейку и приближает циферблат к стеклу, показывая Моше время. Моше смотрит и приходит в ужас. Перерыв давно закончился. По его спине пробегает дрожь стыда. Ему следует закончить разговор прямо сейчас. Он торопливо благодарит брата, прощается и вслед за солдатом спешит к автобусу. На площадке перед автобусом уже собрались пассажиры. Кто-то бросает:

– Стыд и позор!

А другой добавляет:

– Это потому, что они монополисты. Поэтому они себе все позволяют.

Моше пробирается сквозь толпу, низко склонив голову от стыда. Ничего подобного с ним никогда не случалось.

– Так что скажешь? – спрашиваю я Ноа, когда через несколько дней она снова заглядывает ко мне выпить кофе. Пробегает по стенам взглядом фотографа, и я опять сожалею, что не успела прибраться до ее прихода. Единственные картины, имеющиеся у нас на стенах, это рисунки ваз, подаренные каким-то дальним родственником Моше, считающим себя чуть ли не Ван Гогом. И огромные фотографии братьев Моше и его родителей на нашей свадьбе. Так пусть бы хоть в доме был порядок.

– Ну, – подгоняю я ее, – все время только я и говорю, а ты? Что ты думаешь?

Я опираюсь на локти и жду приговора. Она начинает говорить. Останавливается. Начинает говорить. Останавливается.

– Чего ты боишься? – смеюсь я. – Скажи, что ты чувствуешь, не умом, а сердцем.

– Кто я такая, чтобы высказывать свое мнение, я ведь не… – протестует она.

Я закатываю глаза к потолку:

– Да ты не волнуйся, ведь я не стану воспринимать это как Синайское откровение, я просто хочу услышать другое мнение.

– Ладно, – соглашается Ноа, берет зубочистку и держит ее между пальцами, как сигарету. – Первым делом, – начинает она и делает затяжку из зубочистки, – я думаю, тебе стоит побывать в этом садике, прежде чем ты примешь решение. Кстати, когда ты туда отправишься, я не против пойти с тобой. У нас есть учебный проект о религии и Боге. Правда, мы уже сдали свои работы, а я наснимала множество обуви в витринах – они у меня символизируют поклонение брендам западного мира; но преподаватель сказал, что, по его мнению, я просто сбежала от эмоциональной конфронтации с темой.

– А во-вторых? – спрашиваю я, торопя ее с ответом, и тоже беру зубочистку.

– Во-вторых, я думаю, что проблема здесь значительно глубже, чем выбор детского сада.

– То есть? – Я настойчиво пытаюсь вытянуть из Ноа ее мнение, словно бумажную салфетку из упаковки со слишком маленькой щелью.

– То есть, – говорит она, жуя зубочистку, – судя по накалу твоих эмоций, мне кажется, что речь идет о чем-то… принципиальном и ты должна осознать, готова ли ты уступить в принципе. Готова ли ты и в самом деле уступить. Ибо, если ты по-настоящему не готова, но тем не менее уступишь, это будет грызть тебя изнутри. Ай! – Зубочистка впилась ей в язык.

– Спасибо, – говорю я. – Хочешь чего-нибудь сладкого? – Она поднимает на меня глаза. Удивлена резким переходом. Она меня еще не знает. Со мной нечего толочь воду в ступе. Поняла, значит, поняла. Мы обе кладем «окурки» своих зубочисток в пепельницу, и я встаю, чтобы опустошить ее и принести немного печенья. А по дороге спрашиваю:

– Что у вас с Амиром? Вам в нашей квартире хорошо?

– Да, – отвечает она, – конечно.

– А знаешь, – говорю я, – это была первая квартира, в которой мы жили. Сразу после того как поженились.

– Это и для нас первая квартира, где мы живем вместе, – говорит Ноа. Есть что-то странное в том, как она это говорит. Ее тон падает к концу фразы, словно губы, раскрывающиеся для улыбки, но с опущенными уголками. Нет, это скорее похоже на улыбку, слишком быстро исчезающую с лица. Я возвращаюсь к столу с полной тарелкой. Она берет печенье, откусывает кусочек, и ее охватывает радостное изумление. Как?.. Что?..

– Что за вкуснятина? – спрашивает она, беря с подноса еще одно печенье и поднося его к носу.

– Это ба́ба, – объясняю я. – Мама Моше научила меня готовить. Тесто с тонким слоем пасты из фиников, орехов и разных специй.

– Я должна отнести немного Амиру, он обожает сладости. – И снова вместо того чтобы сказать это радостно, она произносит слова так, будто обязана принести ему печенье, хотя на самом деле ей совсем этого не хочется. Влажным пальцем она подбирает с подноса несколько крошек ба́бы, кладет палец себе в рот и смотрит на меня другим взглядом, оценивающим, взглядом начальника отдела кадров.

Я наполняю бутылочку для Лилах и жду. Если хочет, пусть расскажет. Она продолжает собирать крошки с подноса и молчать. В чем дело? В мое сердце проникает обида. Я недостаточно хороша для нее? Я не прошла экзамен? У меня нет степени, ну и что? Чтобы понимать людей, не нужна ученая степень. Кроме того, зачем мне рассказывать ей о себе и о Моше, если она о себе молчит? Ша, выговариваю я самой себе и подношу бутылочку к губам Лилах. Минуту назад ты сказала, что это ей решать, рассказывать или нет, так в чем дело? Успокойся. Чтобы из тебя случайно не вырвалась какая-нибудь мстительная фраза, как это случается, когда ты обижаешься. Шарона уже два года не разговаривает с тобой из-за того, что ты сказала ей, что ее сын толстый, – после того, как она осмелилась чирикнуть что-то о прическе Лирона.

Лучше сменить тему.

– Ты помнишь того араба, который пришел попросить воды? – спрашиваю я. Конечно, кивает Ноа. – Так послушай историю, – продолжаю я. – Позавчера Джина, мама Моше, возвращается из «Доги» с полными сумками, а арабский рабочий выскакивает сзади, спрашивает, не нужна ли ей помощь, и предлагает донести сумки до самого дома. Она говорит ему: «Нет. Нет, спасибо, не надо». Но он настаивает: «Бесплатная доставка, госпожа, бесплатная доставка». Так он говорит, хватает ручку пакета и тянет к себе. Но она ему не позволяет: «Мне не нужна доставка, я не нуждаюсь в помощи». И так они оба тянут пакет в разные стороны, пока тот не рвется, а все, что в нем было, – апельсины, лук, упаковка яиц – не рассыпается по тротуару. Как только араб это видит, он жутко паникует, разворачивается и исчезает, оставив бабушку Джину стоять вот так посреди улицы, с туфлей, перемазанной яичным желтком – яйцо разбилось прямо ей на шнурок, – с апельсинами, рассыпанными вокруг нее, как вокруг дерева. К счастью, я была дома. Я услышала ее крики: «Хутма́ни! Хутма́ни!» – на курдском это значит «Ой, горе мне!». Я вышла из дома, помогла ей собрать продукты, а она мне даже спасибо не сказала, убрала все в холодильник и сразу пошла к Мадмони жаловаться. Араба, разумеется, там не было. И рабочих тоже не было, потому что у них какой-то праздник и за ними приехали пораньше. Жена Мадмони сказала, что они немедленно займутся этим делом, но сегодня я видела, как этот араб выходит из фургона. Что ты на это скажешь? Не наглость? Мало нам пыли на окнах, стука молотков в шесть утра, так теперь еще и это?

Книга года в квартире Амира и Ноа – «Сто лет одиночества». Амир начал читать первым, но книгу захватила Ноа. С тех пор они спорят, полушутя-полусерьезно, чья очередь читать. «Положи книгу, Хосе Аркадио Буэндиа», – говорит Ноа и швыряет в Амира подушку. «Увы, Ремедиос Прекрасная, – отвечает ей Амир, – ты поздно вспомнила». И когда однажды он по телефону сообщает ей из Тель-Авива, что может опоздать, она говорит ему, чтобы поторопился, но в душе радуется. Теперь она может погрузиться в чтение книги, не опасаясь, что ее прервут. И вообще она вынуждена признать, что в последнее время ей гораздо лучше, когда его нет дома. Она может спокойно сесть за свой световой стол. Часами просматривать и отбирать негативы. Она может просто отдыхать и размышлять над своими идеями, не беспокоясь, что сзади в самую неподходящую минуту появится он. И все загубит.

У Лирона книга года – а возможно, двух последних лет, – «Атлантида, царство под водой». Снова и снова Моше осторожно предлагает ему: «Может быть, сегодня попробуем почитать другую книгу?» Но Лирон, душой привязавшийся к Атлантиде, не уступит так просто. С сияющими от возбуждения глазами, как будто в первый раз, он слушает Моше, который читает ему о потерянном царстве. О чудовищах, изрыгающих такой горячий огонь, что даже вода не может погасить его. О рыцарях, разговаривающих между собой в глубинах моря, – и пузырьки не срываются с их губ. О левиафанах, обитающих в затонувших кораблях. И еще. И еще. Даже малышка Лилах в своей колыбели слушает о подводных приключениях. Не ясно, понимает ли она что-нибудь, но глазки у нее закрываются. А мама Сима, в свою очередь, наслаждается редкими минутами отдыха. Из гостиной она смотрит на Моше и детей и, вопреки своему желанию, переполняется теплыми чувствами. Нелегко злиться на такого отца, выступать против него открытым фронтом. С другой стороны, – она не дает себе размягчиться, – вопрос с детским садом принципиальный, он определит будущее Лирона. Нужно бороться до конца, нельзя потерпеть поражение.

Родители Йотама не думают о будущем. Для них будущее не имеет смысла, как очки, которые набирают участники телепередачи «Чья строка?». Каждый вечер перед сном мама Йотама молится о том, чтобы проснуться утром и обнаружить, что ничего этого не было. Как же она может думать о будущем? Или о настоящем? До случившегося они гуляли по субботам со своими друзьями, семьей Хадас. До случившегося она брала отца Йотама по вторникам на вечера танцев шестидесятых в общинном центре. Теперь он жалкий. Убогий. Погруженный в свои мысли. Оживает, лишь когда звонят из газеты. Или из этого треклятого форума за мир и безопасность. А она? Ей с трудом удается передвинуть себя с места на место, прожить день. Ведь когда-то она была книжным червем. В книжном магазине «Иордан», в торговом центре, хранят для нее отобранные книги. А она теперь не может прочитать больше двух-трех фраз. Она пытается, надевает очки, каждый абзац читает дважды. Но смысл прочитанного ускользает от нее. Как тень.

У Мадмони тоже читают не много. Иногда Наим приносит с собой газету. Еврейскую. Саддик уже знает, что не стоит читать первую страницу. Это вызывает у него зуд. С тех пор как не стало Ицхака Рабина, кажется, что все разваливается. (Вот горькая ирония судьбы: евреи всегда говорили, что нельзя заключать мир с арабскими странами, потому что слишком многое зависит от одного диктатора, который может внезапно исчезнуть.) Итак, Саддик от первых страниц переходит к спортивным новостям. Ищет результаты игр английской футбольной лиги. В частности его любимой команды «Ливерпуль».

И разглядывает поверх газеты дом напротив.

Я поднялся по пандусу, который соорудил Амин, намереваясь спокойно почитать спортивные новости, когда вдруг увидел дверь. Раньше я ее не замечал, но теперь, когда стройка поднялась на достаточную высоту и я оказался на уровне электрических проводов, увидел внизу, в просветах между древесными ветвями, эту дверь. Дверь была тяжелая, железная, с декоративным орнаментом по бокам. Точно такая, какой я ее запомнил. У нас эта дверь была входной, разумеется. У евреев, которые живут напротив Мадмони, она стала задней дверью, ведущей в никуда. Я хлопнул себя ладонью по лбу: как же я мог не подумать об этом? Я запомнил дом с одной стороны, но, разглядывая его в последние месяцы, видел его с другой. Потому-то и не мог решить. Я чуть с пандуса не упал от волнения, что наконец все понял, и слава богу, что не свалился на землю, потому что страховки у нас нет. Ухватившись за один из прутьев арматуры, я вытер лоб рубашкой и посмотрел на дом и на улицу. Попытался представить себе, как выглядит дом, когда смотришь на него с противоположной стороны. И, когда я подался вперед, чтобы лучше видеть, заметил старушку-еврейку, ту, что живет в этом доме, – она шла по улице с пластиковыми пакетами. Недолго думая, я прыгаю на землю, протискиваюсь через бетонные опоры, пересекаю улицу и бегу к старушке. Я хотел попросить ее, чтобы она впустила меня только на минутку, посмотреть, что там внутри, убедиться, что я не ошибся, но она испугалась моего внезапного появления и уронила свои пакеты на тротуар.

Мне было стыдно за себя, за то, что я напугал женщину в возрасте моей мамы, но я тут же нагнулся и начал собирать рассыпавшиеся продукты, чтобы положить их обратно в пакеты, – творог, апельсины, лук, – но она закричала: «Вор! Вор!» – и стала бить меня французским багетом по голове. Я закрыл голову руками, и теперь она била меня по пальцам, как это, случалось, делал учитель математики Али Авис, колотя нас линейкой по рукам. «Госпожа, я хочу помочь вам, я обеспечу вам бесплатную доставку», – попытался я объяснить ей, но она продолжала лупить меня багетом в левой руке и морковкой в правой, а тем временем в окнах окружающих домов появились люди, с любопытством наблюдающие за нами. Поэтому я оставил ее – не хватает мне проблем – и бегом помчался на стройплощадку Мадмони. К счастью, как раз подъехал фургон и забрал рабочих до того, как из соседних домов высыпали люди и началась ха́фла[24]24
  Зд.: суматоха (араб.).


[Закрыть]. Я еще видел дочку старушки – мне кажется, что это ее дочь, та, с глазами тигрицы, – она подбежала к ней, и как раз в эту минуту наш фургон выехал с улицы.

– Я-Садди́к, и́нта маджнун?[25]25
  Саддик, ты сумасшедший? (араб.).


[Закрыть] – спросил Амин и покрутил пальцем в воздухе, словно вворачивал винт. – Ты что, хочешь, чтобы мы все из-за тебя пострадали?

А Наим сказал:

– Дахиль Алла[26]26
  Не дай бог (араб.).


[Закрыть], если Рами про это узнает, нам конец.

Оба они сидели напротив меня в машине, и глаза их были красными от пыли, которая целый день облаком носится вокруг них.

– А́лла сатр,[27]27
  Бог милостив (араб.).


[Закрыть] – успокоил я их. – Ничего не случилось. Все, что я сделал, – хотел помочь старушке дотащить ее пакеты из «Доги». Я виноват, если она сумасшедшая? К тому же мы нужны Рами. Вот-вот начнутся отделочные работы. А кто ему сделает отделку, если не мы? Ангелы?

Не ангел, не серафим и не демобилизованный солдат. Посыльный газеты «Гаарец», доставляющий ее подписчикам, – человек пожилой. Два месяца назад его уволили с ответственной должности на заводе. И он соглашается на любую работу, даже малооплачиваемую, только бы не сидеть без дела. Эти ранние утренние часы его вполне устраивают. Не приходится показывать публике свое покрытое позором лицо. Он пока открылся только жене. А старшему сыну объяснил, что завод получил большой заказ, поэтому он должен быть там с раннего утра и работать за двоих. Голос его немного дрожал, когда он лгал, но сын, приклеенный к своему телефону и озабоченный предстоящей вечеринкой, не обратил на это внимания.

Половина пятого утра. На небе пока только намек на солнце. Посыльный гоняет по улицам взад и вперед, разбрасывая газеты направо и налево. На повороте с улицы Борьбы на улицу Боевой колонны перед ним внезапно появляется мчащийся на бешеной скорости автомобиль. В последнюю секунду ему удается избежать столкновения. Но мостовая скользкая, а мотороллер у него старый, и, прежде чем понять, что произошло, он оказывается распростертым на земле. Автомобиль останавливается с диким визгом тормозов. Из машины выходят три молодых парня и приближаются к нему с некоторой опаской. Он поднимается на ноги, показывает им поднятый вверх большой палец, мол, все в порядке. Он уже готов произнести целую речь: «Что это значит? В центре жилого квартала! Вам повезло, что я не иду в полицию!» Но прежде чем заговорить, он вдруг замечает в туманном рассвете, что один из трех парней – его старший сын.

– Что ты тут делаешь? – кричит он.

Сын приближается к нему, кладет руки за спину и атакует его кучей своих вопросов:

– Ты в порядке? Ты ранен? С тобой все хорошо?

– Я думаю, да, – отвечает отец, ощупывая ушибленное бедро, – только несколько ушибов. Но кто носится по дорогам в такое время?

– Мы были на вечеринке, – запинаясь, объясняет сын. – Просто не заметили, как время летит. Просто не заметили…

– Просто не заметили… – повторяет отец слова сына. Один из приятелей, по всей видимости водитель, опускает глаза.

– Но что ты здесь делаешь, папа, в четыре утра? И для чего все эти газеты? – с удивлением спрашивает сын, поднимает с асфальта одну из газет, смотрит на нее и переводит взгляд на отца. Теперь очередь отца погрузиться в молчание и заново познакомиться со своей обувью. Он украдкой бросает взгляды на приятелей сына, надеясь, что те поймут: в их присутствии никакого ответа не будет. И в самом деле после нескольких минут молчания (четыре человека стоят посреди улицы, обнимая себя за плечи) друзья сына, крайне смущенные, вежливо просят прощения, обмениваются с сыном парой приветствий, и машина с парнями исчезает в утренней мгле.

Стрекочут сверчки. Орут кошки. Отец и сын стоят друг перед другом, ищут слова. Сын думает: «Из-за этого в последнее время он ложится спать так рано. Из-за этого глаза у него воспалены, и он уже не хохочет во все горло». Отец взвешивает: стоит ли и дальше прятаться. Может быть, сказать, что он всего-навсего делает одолжение своему другу? Но в конце концов он решает сказать правду. Сын, прикусив нижнюю губу, не произносит ни слова. И когда отец заканчивает, сын смотрит на газеты, рассеянные по мостовой, и спрашивает:

– Скажи, еще много до конца доставки? Похоже, мы тебя здорово задержали.

Отец нажимает кнопку освещения циферблата на часах и жутко пугается. Совсем некстати будет еще одно письмо об увольнении, хватит и того, что послал ему завод. Сын предлагает:

– Давай я тебе помогу.

Отец колеблется:

– Не сто́ит, уже поздно. Ступай домой. Ведь ты знаешь, что мама глаз не сомкнет, пока ты не вернешься.

– Брось, – настаивает сын, – вдвоем дело пойдет быстрее.

Он всем телом наклоняется к земле, собирает газету за газетой. Отец поднимает мотороллер и открывает ящик-багажник. Сын аккуратно укладывает газеты в ящик. Отец закрывает крышку на замок. И вот они уже команда. И можно продолжить маршрут.

Рассвет известил о своем появлении первыми полосами света над вершинами гор. Если бы в Кастеле водились петухи, именно сейчас они бы закукарекали. Сын обнимает отца сзади, и это прикосновение приятно им обоим. Ветер развевает их волосы, вышибает слезу из глаз. Они останавливаются возле очередного дома, и отец объясняет:

– Здесь надо обойти сад и оставить газету между прутьями решетки. Здесь хозяйка дома попросила оставить газету в кувшине, потому что подозревает соседей в краже газет. Здесь шатается плитка. А здесь собака, которую лучше не будить.

Ближе к концу утра они прибывают к дому, где живут Ноа и Амир.

– Этим, – объясняет отец, – бросают газету на крышу. Почему? Посмотри, сколько здесь валунов. Тот, кто работал до меня, в темноте сломал здесь ногу. И это очень неприятно. Кроме того, поначалу я заметил, что газеты они не забирают, но теперь это не так. Теперь они знают.

Сын достает из похудевшей пачки газет один экземпляр, отступает на два шага, оценивает расстояние. Затем бросает газету. Слишком сильно.

Хрясь! Моше Закиян просыпается от удара тупым предметом в лоб. Открывает один глаз. Открывает оба. Мгновение пребывает в недоумении. За пределами своего дома, накрытый пуховым одеялом, лежа на матрасе. Вдруг он замечает газету, черное на белом. Он ощупывает свой лоб в месте удара. С места, где он лежит, вполне можно прочитать заголовки: что-то о предосторожности. Очень холодно, и он плотнее закутывается в одеяло. Медленно, медленно рассеиваются утренние тучи над его мыслями, и восходит солнце памяти. Ему очень не хочется просыпаться. У них действительно было несколько дней затишья. Он починил протекающий кран над раковиной. Сима испекла пирог. Он читал детям книжки. Она с тоской смотрела на него из гостиной. Казалось, что оба они решили оставить эту тему, пока не утихнет буря. Но вчера, как выясняется, она отправилась с Ноа, студенткой, в детский сад на улице Пророка Илии. И вернулась оттуда, о-хо-хо, в боевом настроении. Он сидел в гостиной, обняв подушку. Молча принял первый залп упреков и насмешек. И второй залп. С каждой секундой он все больше нервничал. Наконец он ответил ей, все еще стараясь не обидеть. Но она, вместо того чтобы вникнуть в его доводы, набросилась на него за то, что он не так произнес одно слово.

– Не «красивше», а «красивее», – сказала она с насмешливой улыбкой, – пора бы тебе знать.

А он еще крепче сжал пустой стакан из-под сока и процедил:

– Говори по делу и не морочь мне голову.

Но ее было не остановить. Она повернулась к нему – на ее розовом фартуке красовались два масляных пятна. Она подошла ближе, обдав его брызгами воды:

– Ты не понимаешь, Моше, в том-то и дело. Если ты хочешь, чтобы и он так говорил, действительно поменяй ему садик.

Если бы только, думал он, пересчитывая, что и где у него болит, если бы он тогда притормозил, спал бы ночью в теплой постели. Если бы он вовремя вернул разговор в нормальное русло, можно было бы прийти к соглашению. Но нет. Он погнал свой автобус, пышущий злостью и гневом, на красный свет. Как «так»? Что значит «так говорил»? Он не понимал: «Что плохого в том, как я говорю?»

– Поговори со мной, – обращаюсь я к Ноа, – я хочу тебя послушать.

Но она отодвигается к краю кровати и съеживается. Поджимает под себя длинные ноги; черные волосы падают на лицо и закрывают шею. Уместный в Пурим яркий свитер, который она надела сегодня в Бецалель, внезапно смотрится нелепо. Из-под юбки выглядывают бедра – белые, аппетитные, – но сейчас не до них. По-видимому, работы, которые она сегодня сдала, были приняты плохо. Я приближаюсь к ней и заключаю в объятия. Вернее, я обнимаю воздух вокруг нее. Она дрожит между моими простертыми руками. Кажется, плачет. Как в песне Боба Дилана: «Она шествует как женщина. Целует как женщина. Но если сломается, то сломается, как девочка». Я прижимаю ее к себе и шепчу на ухо:

– Брось, что они понимают? Кто вообще идет преподавать в Бецалель? Те, у кого не хватает таланта. И они вымещают на вас свои фрустрации! – Дрожь усиливается. Я пытаюсь зайти с другого конца: – Ты знаешь, что я верю в тебя, верно? Верно или нет? – Она кивает легким, почти незаметным, но обнадеживающим кивком. Я целую ее в открытую часть щеки. Мои губы задерживаются на соленой коже. – Нони, я действительно считаю, что у тебя был отличный проект. И твои одногруппники тоже так считают. Одному преподавателю он не понравился, и что? Через пять лет, когда он захочет посетить твою выставку в Нью-Йорке, скажешь ему, что сожалеешь, но все пригласительные у тебя закончились. Хорошо?

На соленой щеке появляется тень улыбки. Появляется и исчезает. Я продолжаю фантазировать:

– Ты будешь бродить среди своих фотографий, не говоря ни слова, только прислушиваясь к восхищенному гулу этих нью-йоркских вонючек. А рано утром мы встанем, купим газету Times, и там будет обзор твоей выставки под заголовком: «Самый большой израильский сюрприз после операции в Энтеббе». Или что-то вроде того. А в тексте особо отметят блестящий проект, посвященный религии и Богу. И красивые ножки художницы.

Шлеп!

Одна из этих красивых ножек бьет меня по колену.

– Прости! Не ножки, а ее творческий потенциал!

– А что, если мою выставку в Нью-Йорке тоже смешают с грязью? – спрашивает она и переворачивается на спину. Она больше не сжата в клубок. Больше не плачет. И устремляет на меня полуобиженный-полублагодарный взгляд своих красивых глаз.

– Тогда мы вернемся в «Хилтон», – предлагаю я, – помнем немного им простыни. А ты начнешь работать над следующей выставкой. О’кей?

– О’кей, – соглашается она. И после краткой паузы, совершенно серьезным тоном, спрашивает:

– Ты правда будешь любить меня, даже если я буду толстой вечной неудачницей?

После того как Амир высасывает из Ноа всю ее обиду, часть ее остается в нем.

И накапливается в глубине живота.

Так на него действует закон сохранения печали.

Верно. Я не должна была упоминать о том, что у Моше нет аттестата о среднем образовании, я знаю, что для него это чувствительный пункт, и неразумно ради победы в споре вспоминать то, что мужчина шепотом поведал тебе ночью. Тем более что он не сдал всего один-единственный экзамен, по английскому, и планирует сделать это, когда Лилах немного подрастет. Или когда Лирон пойдет в школу. Не помню. Но, при всем уважении, то, что он сделал, непростительно. Так не делают, если в доме двое детей и старший притворяется спящим, хотя на самом деле слышит каждое слово. Так не делают, если за неделю до свадьбы твоя будущая жена, прогуливаясь с тобой по иерусалимскому променаду, усаживает тебя на скамейку под деревьями и ясно и доходчиво объясняет тебе, что ничего подобного в ее семейной жизни не будет. Что ей вполне достаточно того, что она пережила в детстве, перед тем как отец их оставил. Взгляды соседей, вопросы детей в школе, ужин на следующий вечер после ухода, когда, заставляя себя болтать за столом, она улыбалась, пока не заболели лицевые мышцы.

После того как он раздавил ногой стакан, в доме стало тихо. Слышалась только веселая музыка за стеной у студентов. Я сказала:

– Я хочу, чтобы ты ушел. Сейчас.

Он молчал. Думаю, он был испуган не меньше, чем я. Я подошла к двери, открыла ее и сказала:

– Давай. Уходи. Не хочу тебя видеть.

Он закрыл дверь, прислонился к ней спиной и попытался объяснить:

– Я совсем не то имел в виду, просто не знаю, что на меня нашло. Мне жаль. Давай поговорим.

Отодвинув его в сторону, я снова открыла дверь и обеими руками вытолкала его за порог.

Он не сопротивлялся, поднял руки вверх:

– Хорошо, хорошо.

Я захлопнула дверь, закрыла ее на цепочку и воткнула ключ в замочную скважину. Пошла за веником и совком, собрала осколки. Крупные осколки валялись там, где Моше наступил на стакан, но более мелкие рассеялись по всей гостиной: по ковру, в темной пещере под диваном, за тумбой под телевизор. Сметая их, я нашла погремушку Лилах, которую искала не одну неделю. Вернула веник и совок в зазор между стеной и холодильником и пошла посмотреть, как там дети. Лилах спала младенческим сном. Я положила ее погремушку на тумбочку, утром будет ей сюрприз. Лирон с головой накрылся одеялом, только локоть торчал наружу. Когда он был поменьше, я боялась, что он может задохнуться, вот так, без воздуха, и каждую ночь сдвигала одеяло, но со временем убедилась, что он сам откидывает его во сне, и перестала беспокоиться. Я подошла к постели Лирона. Одеяло поднималось и опускалось слишком быстро, а дыхание ребенка было слишком легким, чтобы можно было поверить, будто он спит. Слышал ли он наш разговор? А если слышал, то что из него понял? Жаль, что нельзя спросить его, что он сам обо всем этом думает. Дать ему возможность принять решение самому. Начиная с определенного возраста дети разведенных родителей имеют право сами выбрать, с кем они хотят остаться, с папой или с мамой. Но Лирон еще маленький. И вообще, почему это я вспомнила о разведенных родителях? Я погладила его по спине через одеяло. Это наш обычный знак. Если он еще не спит, то поворачивается, открывает свои большие глаза и начинает рассказывать: о детях в саду, которые всегда ссорятся из-за того, кому в игре достанется бордовый цвет; о новой компьютерной игре, которая есть у Даниэля, и он хочет такую же; о том, что скрывается за звездами в небе. Но Лирон не повернулся. Его право. Я оставила его в покое и вышла из комнаты.

Моше постучал в дверь.

– Чего ты хочешь?

– Мне некуда идти.

– Какая трагедия. Иди к своим родителям. («Трагедия» – это словечко Ноа. Неужели я начала говорить, как она?)

– Они будут задавать мне вопросы. Ты хочешь, чтобы они задавали мне вопросы?

– Мне все равно.

– Хорошо, я понял. Ты совсем сошла с ума. Но только знай, тебе это не поможет.

– Посмотрим.

За дверью воцарилась тишина. Я посмотрела в дверной глазок, но ничего не увидела. Однако чувствовала, что он еще не ушел.

– Сима?

– В чем дело?