Текст книги "Мне снится нож в моих руках"

Глава 8

Январь, третий курс

Что бы я ни делала, счета меня всё равно находили. Если я избегала почтовый ящик в студенческом центре, их доставляли к моей двери. Если я прятала их под книгами и бумагами на столе, они каким-то образом оттуда выкапывались, их случайно роняли со стола Каро и Хезер, и они рассыпались по полу.

В тот самый день, когда я открыла красный конверт и обнаружила, что на третьем курсе колледжа я имела долг в десять тысяч долларов – мне жирным шрифтом угрожали «обращением в суд в случае дальнейшей неуплаты» – родители Хезер удивили её новёхоньким «BMW». Был первый день родительского уикенда, который всегда превращал кампус в свою весёлую, но благопристойную версию. Мои родители никогда не приезжали. Конечно же они получали приглашение от школы – тяжёлое, тиснёное золотой фольгой – но они ни разу этого не упоминали.

Когда я открыла дверь в нашу комнату, со счётом в руках, я обнаружила, что там были не только Хезер и Каро, но и их родители; они радостно кричали и вскрывали шампанское на нашей крошечной кухне. Они чокались длинными искрящими бокалами и представляли собой живописную, хоть и неожиданную сцену.

Я остановилась в дверях.

– Что происходит?

– Предварительное празднование двадцать первого дня рождения Хезер, – с нежностью в голосе сказала доктор Шелби. Мама Хезер была вылитой копией её самой, вплоть до слишком большого лба. На ней были тяжёлые украшения и свободная одежда – как на какой-нибудь владелице дорогого спа-отеля. Это был стиль, с которым я познакомилась в Дюкете; я называла его «Богатая женщина за пятьдесят».

– Они подарили мне новую машину! – Хезер бросила мне связку ключей. – Больше никакой старенькой «Ауди». Я скоро собираюсь прокатить Джека с родителями, если хочешь, поехали с нами.

Я поймала ключи той же рукой, в которой держала красный конверт, а потом быстро отдёрнула руку, чтобы они не увидели. Ключи были большими и тяжёлыми; на них были врезки с сине-белым логотипом «BMW» – могущественные талисманы богатства. Я сглотнула и положила ключи.

– А, обыкновенные ключики, – я улыбнулась, чтобы показать, что шучу. – Думала, они будут позолоченные или типа того.

Мне было любопытно что они сделают с аж пятилетней старой «Ауди» Хезер.

– Давай нальём тебе бокал, – сказал мистер Шелби. Он был маленьким, лысеющим, но постоянно улыбающимся мужчиной. – Французское. Настоящее.

– Вообще-то, – сказала я, сжимая в руках счёт, – я забыла, что у меня урок рисования.

– Рисования? – Мама Каро выглядела озадаченной. – Я думала, ты учишься на экономиста.

– Это правда, – сказала Хезер, взмахнув рукой. – Джесс – ужасно умная. Но она не вообще-то не любит экономику. Она обожает рисовать.

– Экономика – самый практичный выбор, – папа Каро предупреждающе посмотрел на неё, как будто волновался, что моя непрактичность может оказаться заразной. – Особенно на фоне спада. Ты слышала, говорят, что рынок недвижимости…

– А мне нравится, что у меня есть друг-художник, – перебила его Хезер. – Не всё в мире должно вертеться вокруг денег. – Она подмигнула мне и подняла свой бокал с шампанским. – За Джесс, нашего личного Ренуара!

– Не волнуйтесь, – сказала я папе Каро, игнорируя представление Хезер. – Это просто хобби. – Я отступила к двери, а развернувшись, чтобы помахать им рукой, поймала на себе удивлённый взгляд Каро. Она каждый семестр учила наизусть моё расписание, поэтому конечно же знала, что я вру насчёт рисования. Но мне надо было сбежать.

Я побежала по кампусу, не представляя куда хочу попасть, пока не оказалась перед башней Блэквел. Я вошла и полезла вверх по ступенькам; круг за кругом, выше и выше; с каждым шагом из глаз лились слёзы. Конечно же я не учусь на художника. Мне нужен серьёзный диплом, такой, с которым можно подняться в мире; с которым перед тобой открываются двери. В Дюкете очень легко увидеть как выглядит могущество: студенты в интернатуре в фондах своих отцов после того, как те пожертвовали большие суммы денег; постоянные профессора, которые брали отпуск, чтобы стать советником президента по торговым вопросам. Могущество выглядело как «Мазератти», припаркованные на местах для владельцев сезонных абонементов на футбол и знакомые фамилии на бортиках бейсбольных стадионов. Оно выглядело как доктор Джон Гарви, знаменитый экономист.

В этом семестре я наконец-то попала на один из курсов доктора Гарви, и было трудно не быть очарованной его лекциями. Он имел сухой, резкий голос, носил костюмы-тройки и цитировал секретарей министерства обороны. Он выговаривал всякому студенту, посмевшему опоздать на лекцию, и требовал, чтобы мы прочитали все его книги по экономической теории.

Он напоминал мне кого-то; я долгое время не могла вспомнить кого, кого-то знакомого; и только на последнем занятии я, с уколом стыда, наконец поняла, кого именно. Доктор Гарви напоминал мне человека, которым я представляла себе моего отца до того, как он стал моим отцом: выпускник экономического направления Гарварда, с мечтами работать в Вашингтоне, мечтами поменять весь мир. Тот, кем мог быть, должен был бы быть мой папа.

Поэтому было очень уместно, что именно доктор Гарви был моей главной надеждой на осуществление амбиций моего отца. Если я правильно разыграю свои карты на занятиях, буду работать, не покладая рук, и заслужу его могущественное одобрение, у меня появится серьёзный шанс выиграть в будущем году стипендию Дюкета для выпускников. Эта стипендия откроет мне двери в аспирантуру Гарварда и даст мне деньги, чтобы сделать её реальностью.

«Не всё в этом мире должно вертеться вокруг денег», – сказала Хезер.

Хезер: моя самая непоколебимая защитница с того самого дня, как она заступилась за меня перед Кортни. Но Хезер также была девушкой, которой подарили «BMW» просто за факт рождения – не за хорошие оценки, не за победу на соревновании или что-то ещё хоть немного выдающееся. Хезер не надо было волноваться о практичной специальности. Она получала всё чего хотела, без усилий вписывалась в общество членов «Чи-О» и «Фи-Дельты» – всех богатых ребят, которые имеют значение.

В то же время мне приходилось скрывать своё происхождение, отсутствие денег у моей семьи, некоторые… особенности моего отца. Мне пришлось, только ради того, чтобы иметь хотя бы толику того, что было у Хезер, или Кортни, или у многих других ребят на кампусе, зарыть себя в долговой яме.

Особенно Минт. Как и Хезер, мой парень получал всё, чего хотел, по движению пальца. Как бы я его ни любила, наши с ним жизни были разными как день и ночь.

В конце концов я добралась до вершины башни Блэквел и ворвалась в скрытую кладовку – тайное место, о котором знали только старшекурсники. Я не пыталась сдерживать рыдания.

– Джесс? Что ты тут делаешь?

Чёрт. Я развернулась, судорожно вытирай глаза. Через завесу слёз комната, не считая горы старой мебели и картонных коробок, казалась пустой. Но вот он стоял, облокотившись на стену в углу, с одной рукой в кармане.

– Куп. – Я попыталась придать голосу лёгкость. – Кто бы мог подумать. Почему ты всегда находишь меня в полном раздрае?

– На самом деле, – сказал Куп, – это ты меня находишь.

– Извини. Я пойду. Я думала, что буду одна.

Он бросил что-то на пол и раздавил мыском, сунул руки в карманы и подошёл поближе, опасливо меня разглядывая. У него были такие растрёпанные волосы, что он выглядел почти диким.

– Мне позвать Минта? Думаю, он с родителями в стейк-хаузе, но я могу его найти.

Я попыталась улыбнуться.

– Нет. Но спасибо. – Минт был последним человеком, которому я могла бы сказать о своём долге. А от мысли о том, что слухи могут дойти до его родителей, меня начинало мутить.

– Хорошо. В таком случае освобождаю комнату. – Куп убрал волосы за уши и пошёл к двери.

– Подожди.

Он остановился. Я сглотнула и выглянула в большое окно на кампус Дюкета, который как раз поглощала полутьма.

– Вообще-то не мог бы ты остаться?

Куп обернулся и мы встретились взглядами. Я попыталась прочитать по лицу его мысли, но он осторожно сохранял нейтральное выражение.

– Конечно, – в конце концов сказал он. Он вернулся и неловко встал рядом со мной. – Ты заставишь меня угадывать, почему ты ревёшь?

Я села на пол и положила подбородок на колени.

– Ничего особенного.

– Лгунья. – Он тоже сел, сохраняя между нами осторожную дистанцию. Но это не имело значения; я всё равно чувствовала его, гудящей энергией через пустое пространство.

Я инстинктивно крепче сжала свой счёт, и это движение привлекло его внимание. Прежде чем я смогла его остановить, он потянулся и выдернул его.

– Куп… нет!

Он развернул листок из конверта и бегло прочитал его. Моё сердце колотилось. Вот он. Момент, когда рассыпалась моя маска и на поверхность вышла моя уродливая правда. Сначала Куп, а потом наверняка узнают все.

Он присвистнул, глядя на меня.

– Чёрт, Джесс. Это очень много денег. Тебе бы побыстрее их заплатить.

Я пялилась на него, широко раскрыв глаза.

Он нахмурился. Закатный свет лился играл на его лице, покрывая его пятнами теней деревьев.

– Что, ты что, смущаешься?

Я не могла пошевелиться.

– Джесс, мой папа сбежал, когда мне было пять лет. Меня вырастила одинокая мама, которая всю мою жизнь работала на двух работах, а пару лет и на трёх. Если ты думаешь, что я никогда не видел красный конверт, ты ошибаешься.

Я выдохнула.

– Правда?

Он засмеялся.

– Шутишь? Ни один из этих избалованных козлов не поймёт, но я понимаю. – Он глянул на меня с фальшивой виноватостью. – Извинения, что клевещу на твоего бойфренда. Я знаю, как ты обожаешь этого золотого мальчика. Король братства, любимчик профессоров и всё такое.

– Ты как будто бы завидуешь.

– Завидую. Но не этому всему.

Воздух внезапно потяжелел, и я сжала ноги вместе.

Его взгляд упал на мои коленки.

– Так ты собираешься его заплатить, да?

– Я не могу. – От того, что я сказала эти слова вслух, у меня опять полились слёзы. Я провела рукой по глазам, стараясь, чтобы он не заметил. – И мои родители не смогут. Если бы они знали, что я открыла эту кредитку, они бы меня убили. Я это сделала тайно, чтобы у меня было всё то же, что есть у остальных. – Я не знала, почему так во многом сознаюсь, но вот оно теперь было, выложенное, как на духу. Куп пробежался рукой по волосам, и они тут же снова разлохматились. Они так и остались торчать во все стороны, когда он опустил руку на пол и откинулся, чтобы опереться о стену.

– Я попала, – сказала я. – На меня подадут в суд.

Он посмотрел на свои вытянутые по полу ноги, а потом глубоко вдохнул.

– Я дам тебе эти деньги.

– Это бред. Где ты возьмёшь десять тысяч долларов.

– Ну же, как будто бы ты не знаешь.

– Честное слово, нет.

Голос Купа стал немного выше.

– Я продаю всякое. Я думал, ты знаешь.

Он имеет в виду наркотики? Как настоящий наркодилер? Где-то глубоко в подсознании паззл сошёлся: у Купа всегда были наркотики, он уходил в загадочные места в загадочное время – но шока это не убавило.

– Скажи что-нибудь.

– Это у тебя Минт покупает «Экстази»?

– Все покупают. «Экстази», марихуану. Ещё кое-какие вещи.

– Это плохо, Куп. Это опасно. Из-за наркотиков людей убивают.

– Ну да, но моей стипендии на многое не хватает. И я ни за что не буду добавлять проблем маме, когда она едва зарабатывает на квартиру. Я сказал себе, что если пойду в колледж, то сделаю всё, чтобы ей не пришлось волноваться.

Я резко взглянула на него.

– Ты получил стипендию? Какие у тебя баллы за госэкзамен? – Я не смогла получить стипендию в Дюкет, а Куп смог?

Он склонился поближе; тёмные волосы упали ему на лоб.

– Серьёзно, это первое, что пришло тебе в голову? Ты знаешь, что я на юридическом, да?

Я засмеялась, хоть голосок внутри меня и говорил, что это некрасиво.

– Юрист, который продаёт наркотики – похоже на крупный конфликт интересов. Что если тебя поймают?

– Закон полон нюансов и осложнений, а я люблю нюансы и осложнения. Плюс, знание законов помогает лучше их нарушать. А ты без стипендии? Я-то думал, потому что…

И вот так открылась старая рана. Разрушенные останки отношений с мамой встали из могилы.

– Нет, – призналась я. – Я за всё плачу сама.

Он посмотрел на меня огромными глазами.

– Какого чёрта ты вообще тогда сюда приехала? Никто, кто не богат как смертный грех, не может себе позволить тут учиться.

Я подумала о вечере, когда получила письмо о приёме в Дюкет. Толстый конверт, надрез сверху, когда я порезала слишком далеко и металл проскользнул по моим пальцам, яркая искра боли, но это не имело значение. Потому что на листочке с кроваво-красным отпечатком моего пальца было написано: «Поздравляем», и вот было выражение на лице моего отца: то, которого я ждала всю жизнь.

– Это была лучший колледж, в который меня взяли.

– Ни одна школа не стоит такого… – Куп замялся.

«Ни одна школа не стоит того, чтобы зарывать себя в такой долг, Джессика. Ты не понимаешь что делаешь. Ты хоронишь себя заживо». – Слова моей матери, острые от гнева. Но мне было совершенно не важно, что она скажет или сколько раз она это скажет, потому что ни одно из её предупреждений не могло меня убедить. Никакая её критика не могла сравниться с тем, что Дюкет дал мне с папой.

В день, когда мой отец попал в аварию и чуть не разбил лобовое стекло, моя мама кричала несколько часов. Я никогда не слышала, чтобы она так много кричала. Даже закрывшись в комнате и забив щель под дверью простынёй, я всё равно время от времени её слышала: слова «серьёзная проблема», и «убьёшь себя», и «должно закончиться». Я не могла поверить, что она наконец-то высказывается. Сколько я себя помнила, проблема папы была чем-то, что она выносила молча, обсуждала только вскользь, даже просто между нами.

Хоть правда и была невысказанной, я знала, что дело было в таблетках, которые днём и ночью глотал мой папа – такие маленькие, невинные штучки – они делали его живым мертвецом. Часами без сознания, или в сознании, но спутанном, такой дезориентированный, что на ходу врезался в стены. Он целыми днями не снимал халат. Раньше такие дни случались время от времени, а потом все чаще и чаще. Кто-нибудь с работы звонил, оставлял сообщение на нашем автоответчике. Он мог потерять свою работу бухгалтера в сталелитейной компании, которую он ненавидел, но в которой он нуждался.

В дни после аварии чаще казалось, что он в полном сознании, но от этого мне делалось только страшнее оказываться с ним в одной комнате. А что если он поднимет глаза от своей миски с хлопьями и заметит меня; по-настоящему посмотрит на меня в первый раз за много лет – и ему не понравится то, что он видит? Я ходила по дому на цыпочках и старалась быть невидимкой.

Пока не настала пора поступать в колледж. Однажды я прошла мимо него – он сидел за кухонным столом в своей футболке выпускника Гарварда – и замешкалась. С бьющимся сердцем я сказала ему, что заполняю документы на поступление в Гарвард.

В нём зажёгся свет. Он посмотрел на меня – по-настоящему посмотрел – и спросил, какие у меня оценки, какие баллы за госэкзамен, на какие я хожу дополнительные занятия. Он начал разгорячённо говорить, постукивая ногой по ножке стула. Я принесла ему своё заявление, и он сосредоточенно его изучал. «Попасть в лучший колледж в мире – это самое главное», – сказал он. Это значило бы, что я – самая лучшая, сливки мира. Когда он поступил в Гарвард, его родители сказали ему, что они в тот момент гордились им как никогда. Я знала, что он говорит правду, потому что мои бабушка и дедушка каждую встречу говорили о Гарварде. В их глазах папа был идеален. Умный, безупречный, всегда в шаге от возвращения к идеальной жизни на пути к чему-то большему.

О таблетках они не знали.

Мой папа стал одержим моим поступлением в колледж. Каждый день, как только я приходила домой из школы, я бежала достать заявления: в общей сложности четырнадцать штук: и безопасные, и невозможные, и мы раскладывали их на кухонном столе. Обсуждали ответы на вопросы, переписывали эссе. Заявление в Гарвард мы переписывали, стремясь к идеалу, семь раз, а потом он взял на работе выходной, чтобы мы могли вместе пойти на почту и церемонно их отправить. Он поцеловал марку и закрыл почтовый ящик, и я чувствовала, всеми фибрами души, что мой отец меня любит.

Месяцами мы ждали, рассуждая в какое общежитие меня поселят, какие у меня будут лекции. Он был таким нормальным – той версией себя, которую я едва помнила, но была счастлива снова заполучить. Даже моей маме не о чем было пожаловаться. Когда её не было в комнате, он тихонько говорил о том, что поедет со мной в Кембридж. Целый год времени для отца с дочерью.

Потом в тонком конверте пришло письмо. «С сожалением сообщаем вам», – говорилось там, и то, чего я хотела, пропало, вырванное у меня с мясом. Я хотела, чтобы мой отец что-нибудь – ну хоть что-то – сказал, но он заперся в своей спальне и два дня не выходил. Когда же он вышел, он на меня не взглянул.

Две недели спустя пришёл конверт из Дюкета. Не Гарвард, но следующая по уровню школа в моём списке – номер шестнадцать в стране. Когда я показала конверт ему, свет вернулся, и он нарушил молчание.

«Молодец, Джессика».

После этого уже никакого значения не имело, что я не получила стипендии, что Дюкет не предложил мне никакой финансовой помощи. Не было в мире вселенной, где я могла бы сделать другой выбор.

Слов, чтобы объяснить всё это Купу, я найти не смогла бы, даже если бы захотела. Поэтому вместо этого я сказала:

– Тебе не понять.

Он мгновение помолчал, а потом тихим голосом повторил:

– Мне не понять…

Я выглянула в окно. Под нами была центральная улица, променад, шедший по всей длине кампуса; Фрэнки любил по утрам там бегать перед футбольной тренировкой. Дальше – бесконечное море верхушек деревьев, прерываемое элегантными шпилями учебных зданий и общежитий.

– Джесс.

Когда я повернулась, я увидела, что Куп так близко, что наши колени почти соприкасаются. Я немного отодвинулась. Моё сердце забилось быстрее. И я поняла: мы сейчас вдвоём. В пустой комнате.

– Я понимаю о тебе всё. Я знаю, что ты одержима тем, чтобы сделать «Каппа» лучшим сестринством, потому что «Чи-О» тебя отвергли. Я знаю, что ты одержима Минтом и «Фи-Дельтом», потому что ими одержимы все остальные, и это символ статуса. Я знаю, что ты тайком принимаешь «Аддералл», чтобы заниматься по ночам, даже несмотря на то, что от экономики тебе хочется наложить на себя руки. И я теперь я знаю, что ты тратишь тысячи долларов по кредитке, которую не можешь себе позволить, только для того, чтобы вписываться в общество.

Я вскочила на ноги.

– Куп, прекрати. Заткнись.

Он тоже встал на ноги и сделал шаг в мою сторону. Когда я отстранилась, он усмехнулся с блеском в глазах.

– Я понимаю, – медленно сказал он, растягивая слова, – что ради победы ты готова на что угодно. Ты – своего рода социопатка.

Я замерла.

– Это худшее, что кто-либо говорил в жизни.

Его улыбка медленно погасла. Но его глаза не отпускали моего взгляда, выжидая.

Что со мной происходило? Где был прилив ярости, негодования? Почему я чувствовала не приступ злобы, а искрящееся тепло, раскинувшееся где-то глубоко внутри, в каком-то интимном и опасном месте?

– Я не понимаю, – мой голос делался громче, доходя почти до крика, – почему я сейчас рву и мечу? Почему я не хочу тебя ударить?

– Потому что, – сказал Куп, – ты знаешь, что я прав. И ты знаешь, что это значит, что я тебя вижу.

Как только он это сказал, я уже знала, что это правда – не насчёт социопатки, а о том, что он меня видит. Всегда видел. С самого первого дня.

Во мне сорвалось с цепи что-то дикое. Не останавливаясь, чтобы задуматься, я сократила дистанцию между нами и прижала его губы к моим. Я крепко его поцеловала, отчаянно желая затащить его на дно вместе с собой, куда бы я ни отправлялась. Его губы мгновенно раскрылись, его пальцы запутались в моих волосах, крепче прижимая меня к себе. Я жадно целовала его, а он целовал меня, будто изголодавшийся, сжимая в кулак мою рубашку, поднимая её, чтобы положить руки мне на живот, поглаживая грубым, будто бы жадным до каждого дюйма, прикосновением мои рёбра.

Внезапно он оторвался от меня и глубоко задышал.

– Ты уверена? – Голос его был хриплым, напряжённым от волнения. Как будто у меня в руках было что-то бесценное, что-то, чего он ждал, и была вероятность, что я это отберу.

– Да, – сказала я, и даже не успела закончить слово как он снова меня целовал, прижимал меня к окну до потолка; моя спина была горячей на холодном стекле; потом к стене; его тело давало давление, которого мне так хотелось. Он прижал большие пальцы к моим щекам, его ладони обняли изгибы моего лица и наклонили мою голову. Он провёл губами вверх по моей шее, по подбородку, к губам.

Я застонала в его рот. Я никогда не допускала таких серьёзных ошибок нарочно. Я никогда в жизни никого так сильно не хотела.

– Ты – девушка моего лучшего друга. – Куп опустил голову и поцеловал меня за ухом. У меня между ног разлилось приятное тепло. – Минта. Золотого мальчика.

– Перестань, – сказала я, наклоняя голову дальше и подгоняя его выше.

– Я не такой, как он.

Я задрожала, а он поймал губами мой рот. Его губы были тёплыми и с лёгким вкусом каких-то трав.

– Я не игл-скаут. Я буду делать вещи, которые тебе очень не понравятся.

Куп. Парень, который всегда говорил то, что было слишком близко к правде; тот, кто доставлял мне много дискомфорта, кто смотрел на меня слишком долго, слишком внимательно.

– Почему ты мне это говоришь?

– Я даю тебе выход. – Куп пробежал руками вниз по моему телу, пока не добрался до места у меня между ног. Он дотронулся там рукой, и я изогнулась вдоль стены.

– Я хотел тебя с первого дня как увидел, как ты входишь в класс в своей плиссированной юбке. Я три года об этом думал. Три года, без возможности дотронуться до тебя или сказать хоть слово.

Он расстегнул мои джинсы, засунул руку внутрь и погладил меня через трусики; тепло его руки было слишком приятным, слишком сильным. Я ахнула.

– Я говорю тебе заранее. Мне нужно больше. Ты нужна снова и снова. Поэтому вот твой выход. Бери. В противном случае ты моя, как всегда и должно было быть.

Он упал на колени на деревянный пол и стащил с меня трусики. Порыв холодного волоса, мурашки, и вот его рот на мне, горячий и обжигающий, и такой приятный, что гибельный.

– Это всего лишь моё тело, – думала я. – Просто моё тело, не я; просто момент, не навсегда. Пусть берёт. – Куп высунул язык. Я тихо вскрикнула и встала на цыпочки, запуская пальцы в его густые тёмные волосы.

Выходом я не воспользовалась.

На следующий день, придя домой с занятий, я нашла у себя на столе десять тысяч долларов в двух конвертах.