Текст книги "Пробы демиурга"

10. Имена

Утро выдалось прескверное. Но он все-таки поднялся решительно. Ему нужно было срочно кое-что проверить, и он не желал медлить.

Быстрым движением он спустил с кровати ноги и нащупал шлепанцы. Быстро встал и, даже не потянувшись, отправился в совмещенный санузел.

Там он тоже надолго не задержался. Исполнил свои надобности, кое-как, без особого старания и внимания, почистил зубы, провел гребнем по волосам.

Оделся, выглянул в окно – проверить, открыто ли кафе напротив. Убедился, что пока закрыто, и только тогда набрал чайник и поставил его кипятиться.

В голове его созревал четкий план:

1. Выпить кофе с парой тостов.

2. Попробовать произвести еще пару экспериментов над временем.

3. Дождаться открытия кафе.

4. Отправиться туда и узнать во что бы то ни стало, как звали погибшего вчера мотоциклиста.

5. В зависимости от полученного результата думать, что делать дальше.

– План хорош! – одобрил он сам себя. Но тут же, не дождавшись даже, что чайник привычным свистом подаст условный сигнал своей готовности, хлопнул себя по лбу и произнес уже совсем с другой интонацией:

– План идиотский!

Тут же он мысленно перечеркнул все намеченные пункты и начал заново:

1. Никаких кофе и тостов – позавтракаю в кафе.

2. А то, что оно еще закрыто, а я голоден – ерунда, ибо…

3. Решено попробовать произвести еще пару экспериментов над временем. Так почему бы в первом же из них не передвинуть стрелки часов поближе к тому моменту, когда кафе открывается?

4. Если получится, то немедленно отправиться туда и во что бы то ни стало узнать, как звали погибшего вчера мотоциклиста.

5. Этот пункт неизменен: в зависимости от полученного результата думать, что делать дальше.

– Вот так-то лучше! – вновь одобрил себя писатель, сел в кресло и уставился на часы.

Они определяли текущий момент как 8.50.

– На этот раз попробуем без компьютера – настроился писатель.

Он закрыл глаза и решительно приказал себе через несколько мгновений, после того как он с очередным движением век вновь обретет зрение, увидеть на циферблате совсем иную картину.

– В котором часу открывается кафетерий? – попытался вспомнить он. – В 10? Пусть будет без пяти.

Потекли секунды.

Писатель медлил.

– На этот раз не получится! – уверял он сам себя. – И я смогу, наконец, спокойно выпить кофе.

(Он как раз слышал, что закипевший чайник еще пыхтел.)

– А если получится? Как тогда жить дальше?

– Как, как? А так: просто. Жить да не тужить! – возник вдруг голос разума, с которым писатель не разговаривал со вчерашнего дня. С того памятного момента, когда машина задавила кошку.

– Но это же невыносимая ответственность!

– Зато и привилегии какие! Делаешь, что хочешь, и никто тебе не указ!

– Но ведь люди могут пострадать!

– Без побочных эффектов ни одна хорошая вещь не обходится.

– Ты называешь это побочным эффектом?! Я за один день убил троих!

– Ну, людей-то было только двое. К тому же, это было непреднамеренное убийство. Да и вообще: во всем мире ежедневно их гибнет несоизмеримо больше.

– И мне никогда это не нравилось!

– Тем более хорошо. Теперь ты можешь это исправить!

– Я?!

– Конечно, ты! Это ведь ты изменяешь реальность под себя.

– Это невозможно! Я не справлюсь!

– Но ведь зачем-то ты получил этот дар? Как думаешь, зачем? И почему именно ты?

– Отстань! Я еще сам ни в чем не уверен.

– Так открой глаза и убедись.

– Убедиться в чем?

– Это ты поймешь, только открыв глаза. И уже давно пора это сделать.

– Я боюсь.

– А ты бы хотел, чтобы судьба мира оказалась в руках того, кто не боится? Вот тогда бы это был конец!

– Я открываю! – вслух произнес писатель.

– Валяй, валяй! – поддержал его кто-то изнутри.

На какое-то мгновение писатель почувствовал себя младенцем, вылезшим из материнской утробы – так волновала и так пугала его новизна предстающей зрению картины.

Младенцы, правда, не умеют пользоваться часами. А он умел. Уже давно и безошибочно. И потому ему не составило труда сложить показания стрелок в точное время – 9.55.

Он встал с кресла и прошел на кухню, которую, как известно, ничего и не отделяло от салона.

Он дотронулся до чайника, который какие-то полторы-две минуты назад свистел и отдувался одышкой пара.

Чайник уже остывал.

Сомнения не было: время опять подчинилось. И, собственно говоря, после этого все иные эксперименты уже теряли свою необходимость и остроту.

И все-таки он намеревался сделать еще один шаг. Тот, что наметил вечером на спиритическом сеансе, разговаривая с душой погибшего Алекса.

– Алекс. Вот это я запомнил. И проверю! – повторил он свои вчерашние слова и ринулся из квартиры.

Лифта он уже не боялся. И железная кабинка, как вышколенный слуга, мгновенно открыла перед писателем свои дверцы и стремительно спустила его вниз.

Без одной минуты 10 он уже стоял перед дверью кафе. К двери этой изнутри как раз подходила довольно стройная и довольно белокурая официантка.

Она поздоровалась с писателем, пригласила его войти внутрь и привычным движением пальца развернула табличку, которая тут же перестала краснеть от жестоко и безапелляционно обозначенного на ней «Закрыто» и пригласительно осклабилась зеленым «Добро пожаловать!»

Писатель сел за свой постоянный столик. Но только та, что постоянно его обслуживала, сегодня не подошла. Вместо нее папку с меню писателю протянула ее подруга, та, что открыла дверь.

Писателю долго изучать меню не потребовалось. Он знал его наизусть и почти всегда выбирал одно и то же.

Покончив с оформлением заказа, официантка собиралась, было, развернуться и отправиться на кухню, но клиент ее остановил вопросом:

– А где же ваша подруга?

– Заметили, конечно, что ее нет. Она отгул взяла. В себя приходит. Ее жених вчера погиб.

– Да-да, я знаю. Я видел эту трагедию из окна. Если сможете, передайте ей мои соболезнования.

– Будет возможность, передам.

– Кажется, хороший парень был, – вздохнул писатель.

– Да уж, хороший. Я ей даже завидовала. И вот оно как обернулось.

– Знаете что? Принесите выпить чего-нибудь. Надо бы покойного помянуть.

– Принесу.

Она отсутствовала несколько минут, а потом вернулась с готовым заказом и со стопкой водки на маленьком подносике.

– А за кого пить-то? – спросил писатель. – Как его звали.

– Алекс, – чуть не заплакала официантка.

– Значит, за Алекса! Пусть ему там, где он сейчас, будет хорошо.

– Пусть! – поддакнула официантка и заглянула в глаза сердечного своего клиента.

Что она точно там увидела, трудно сказать. Но на какое-то мгновение это ее удивило. А вот дальнейшее, как ни странно, не удивило нисколечко.

– А за кого пить-то? – спросил писатель. – Как его звали.

– Роберт, – чуть не заплакала официантка.

– Значит, за Роберта! Пусть ему там, где он сейчас, будет хорошо.

– Пусть! – поддакнула официантка и заглянула в глаза сердечного своего клиента.

Что она точно там увидела, трудно сказать. Но на какое-то мгновение это ее удивило. А вот дальнейшее, как ни странно, не удивило нисколечко.

– А за кого пить-то? – спросил писатель. – Как его звали.

– Антон – чуть не заплакала официантка.

– Значит, за Антона! Пусть ему там, где он сейчас, будет хорошо.

– Пусть! – поддакнула официантка и промокнула глаза кончиком белого накрахмаленного фартука. – Закусить не забудьте! И приятного аппетита!

– Спасибо! – откликнулся писатель, хотя кусок в горло ему уже не лез.

И все-таки подкрепиться было необходимо.

– Вообще-то, – думал писатель, рассеянно намазывая масло на хлеб, – я мог не ограничиваться Робертом и Антоном. Но, боюсь, испытание других имен могло обратиться в дурную бесконечность идентичных эпизодов. А здорово было бы все-таки до конца понять: это мир манипулирует мной, заставляя наивно поверить в свою подчиненность произволу моего разума, или это я манипулирую миром. Но если, все же, справедливо не первое предположение, а второе, то сколько еще можно двигаться на ощупь и бессистемно? Тут необходимо составить какие-то правила, во избежание излишних страданий и во имя самого лучшего из всех возможных завтра.

– Отлично придумано! – одобрительно пискнул голос разума.

Но писатель нещадно подавил его прихлебательство, откусив изрядный кусок своего бутерброда.

11. Поиск системы. Шаг 1. Свет

На экране компьютера возник гордый заголовок:

СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ МИРОМ.

Что писать дальше, он еще не знал, но сам факт, что файл открыт и работа начата, его успокаивал.

Прошло 5 минут.

– Ну, нет! Это совершенно невозможно придумать самому! – вдруг сорвался писатель. – Вот если бы можно было посоветоваться с другими… (тут он прервался, чтобы лучше подобрать подходящее слово) эээ… демиургами.

Мысль почему-то его позабавила.

– А интересно, есть ли еще такие? Ведь почему бы и не быть?

И тут ему, с его богатой фантазией, сразу представились еще несколько загнанных в тупик человечков, которые в разных частях света пытаются осознать, в чем суть их неизвестно откуда взявшегося дарования, так мучительно и бесповоротно изменившего их незначительные доселе жизни.

– А если устроить клич в интернете: «Творцы всех стран – объединяйтесь!» Можно было бы устраивать конференции по обмену опытом, а изобретение системы стало бы делом коллективным и простым.

Дальше писательская мысль развернулась еще масштабнее, и он буквально увидел большой конференц-зал, украшенный плакатами с расписанием заседаний и всей широтой представленных к обсуждению тем.

10.00 – легкое угощение.

10.30 – вступительная лекция демиурга Иващенко «Как я стал творцом Вселенной. Психологические приемы для облегчения правильной самоидентификации. Советы начинающим».

11.30 – доклад демиурга Шнейдермана «Не сотвори себе кумира. Основные правила самовоспитания и преодоления чувства собственного превосходства».

12.30 – тезисы демиурга Ювэй Чжао «Использование древних восточных методик медитации и концентрации внимания для максимальной продуктивности процесса творения».

13.30 – перерыв на обед.

Ну, и так далее…

И все-таки, несмотря на выпуклую и притягательную реальность воссозданной писательским воображением картины, он почему-то усомнился в ее правдоподобии.

– Сдается мне, что я один такой, – вздохнул он, и его тут же охватило острое и сосущее чувство одиночества.

Но если даже реального господина Шнейдермана с его докладом и не существовало, то мнимый господин Шнейдерман, промелькнувший в расписании, все же навел писателя на одну перспективную мысль.

– «Не сотвори себе кумира» – это же из Пятикнижия, – встрепенулся он. – А разве в этой книге не описывается процесс творения мира. По крайней мере, у того-то Творца я могу поучиться!

И не теряя ни секунды, он зашел в интернет и вбил в поисковое окно ключевые слова, которые должны были привести его к Книге книг. Она не замедлила появиться на экране.

– А вот и поглядим! – писатель предварил чтение радостным возгласом и потиранием рук. – И поучимся!

Он приступил.

«В начале сотворил Б-г небо и землю. Земля же была пуста и хаотична, и тьма над бездною; и дух Б-жий витал над водою».

Здесь писатель прервался и задумался о несовпадении изначальных данных.

– Тогда не было еще ничего, – размышлял он. – А сейчас есть все. Одно дело изначально творить мир по задуманным правилам, и совсем другое – работать с уже созданной моделью. Не стыкуется!

Впрочем, отчаиваться он не стал, а решил продолжить ознакомление с текстом Пятикнижия, надеясь все-таки обнаружить какую-нибудь подсказку для себя.

«И сказал Б-г: да будет свет. И стал свет. И увидел Б-г свет, что он хорош; и отделил Б-г свет от тьмы. И назвал Б-г свет днем, а тьму назвал ночью. И был вечер, и было утро: день один».

– Свет – это хорошо! – подумал писатель и посмотрел на электрическую лампочку, которая приветливо светила ему из-под нахлобученных полей абажура.

Но чем дольше изучал ее писатель, тем меньше она походила на лампочку, а все разрасталась и разрасталась, пока не превратилась в бесподобное рыжее светило на древнем небосводе.

– Вот, значит, с чего Он начал! – одобрительно закивал писатель. Но какого же было его удивление, когда в дальнейшем тексте он обнаружил следующее:

«И сказал Б-г: да будет свод внутри воды, и да отделяет он воду от воды. И сделал Б-г свод; и отделил воду, которая под сводом, от воды, которая над сводом. И стало так. И назвал Б-г свод небом. И был вечер, и было утро: день второй».

– Как же так? – забеспокоился писатель. – Небо появилось только на второй день. А где же Солнце висело до этого? Непорядок. Впрочем, может, дальше объяснят.

Но дальше все было еще более странным:

«И сказал Б-г: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Б-г сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Б-г, что хорошо. И сказал Б-г: да произрастит земля зелень: траву семяносную, дерево плодоносное, производящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так. И выпустила земля зелень, траву семяносную, по роду своему, и дерево плодоносное, в котором семя его по роду его. И увидел Б-г, что хорошо. И был вечер, и было утро: день третий.

И сказал Б-г: да будут светила в небосводе, чтобы отделить день от ночи, они и будут знамениями и для времен, и для дней и годов. И да будут они светилами в своде небесном, чтобы светить на землю. И стало так. И создал Б-г два светила великие: светило большее для владения днем, и светило меньшее для владения ночью, и звезды. И поместил их Б-г в небосводе, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Б-г, что хорошо. И был вечер, и было утро: день четвертый».

Писатель вытер испарину.

– Это что же получается? – изумился он. Свет был создан в первый день, а светила – в четвертый. Но тогда что же было источником света в начале?

Он откинулся в кресле и задумался.

– Значит – это был какой-то другой свет – подсказывала логика. – Но какой?

И тут же писательская фантазия сотворила еще одну живую картину.

Ему представилась темная комната. Собственно говоря, он знал, что это комната, но видеть ее не мог.

Потом раздался протяжный скрип двери, как будто от сквозняка или от того, что кто-то желающий остаться невидимым медленно-медленно потянул ее на себя.

В темноте звуки особо четко различимы, а потому вслед за скрипом двери можно было услышать и кое-что другое. Шорох. Как будто все тот же кто-то, что пожелал остаться неизвестным, осторожно нащупывает на стене возле дверного проема (ведь обычно это бывает именно там) выключатель. Еще чуть-чуть, и настойчивый палец коснется гладкого пластика. Щелчок – «Да будет свет!»

Яркий, непривычный, от которого глаз, парализованный тьмой, уже давно отвык. Обнажающий суть явлений. Позволяющий за долю секунды охватить кусок окружающего мира и осознать, что же это за часть.

Мастерская – стало ясно писателю.

Вот столярный стол с тисками. Доски, сложенные под столом одна на другую. Целый набор необходимых инструментов: сверла, дрели, измерительные приборы, точильные камни и прочее и прочее.

Мастерская пуста. Но словно бы самою этой пустотой приглашает тебя приступить к работе.

– Войди и твори! – взывает она. – Смотри, здесь все есть. Хочешь, изготовь себе паяца с грустным лицом. А хочешь, со смешным. И твои куклы будут радоваться и плакать, и раздавать друг другу тумаки. А если тебе скучно в одиночестве следить за потехой, сделай других кукол и назови их публикой.

Доски пахнут наивной деревянной чистотой. На них ни шероховатостей, ни царапин. А то, что станет с ними, зависит только от тебя.

А если хочешь, можешь и не ограничиваться маленьким уютным мирком этой комнаты.

Там, за стенкой, бурлит клоака. В ней живут множество существ, сотворенных когда-то за 6 дней.

«И сказал Б-г: да воскишит вода кишеньем живых существ; и птицы да полетят над землею по своду небесному. И сотворил Б-г рыб больших и все существа живые, пресмыкающихся, которыми воскишела вода, по роду их, и всех птиц крылатых по роду их. И увидел Б-г, что хорошо. И благословил их Б-г, сказав: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле. И был вечер, и было утро: день пятый.

И сказал Б-г: да произведет земля существа живые по роду их, и скот, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. И создал Б-г зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Б-г, что хорошо. И сказал Б-г: создадим человека по образу Нашему, по подобию Нашему, и да властвуют над рыбами морскими и над птицами небесными, и над скотом, и над всей землей, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле».

Они все, все – там, за стенкой. А здесь очень много досок. Хочешь, построй им надежные дома. А хочешь, сколоти им гробы. Ведь то, что станет с ними, зависит только от тебя.

После того, как в мастерской зажегся свет, все стало так ясно и прозрачно. Все возможности рассыпаны перед глазами, как свежие стружки, летящие из-под рубанка.

Только возьми его в руки, и ты построишь что-то невообразимо прекрасное. А если хочешь уродливого, то и это тебе по плечу.

Так бери же, не сомневайся!

– А что если тот первый свет, сотворенный в самом начале – это лишь намек? Это не тот свет, который светит им. Это тот свет, которым я должен озарить свои глаза, чтобы изучить все и не наделать ошибок. Это путеводный свет, проведенный в мою мастерскую. Это запрет приступать к работе вслепую. Это введение к труду.

Мне нужно понять, чего хочет от меня этот мир. Чего ему не хватает? Чего у него в избытке? Где надо отнять? Где прибавить? Какую маску выстругать паяцу? Что бросить на весы: слезу или улыбку?

О, как же я был слеп все это время! Как вообще я отваживался писать, не зная, что прочтет мой мир между необдуманных строк? Как жалок я был!

У писателя пересохло в горле. Он встал и налил себе воды, тем самым невольно совершая переход от первого индивидуального дня творения ко второму.

– Я пойду на улицу, – решил он. – Я загляну в глаза своим читателям. Нет, я загляну в глаза своим героям.

На самом деле, между читателями и героями не было уже абсолютно никакой разницы.

12. Улица

Возле самого его дома начиналась довольно спокойная улица, совсем недавно облагороженная саженцами и симметрично расставленными с обеих сторон скамейками.

Писатель решил пристроиться там и с блокнотом в руках понаблюдать за происходящим.

Смотровой пункт был найден довольно быстро: одна из скамеек, с которой запросто можно было следить и за движением машин, и за перемещением пешеходов.

Тут же неподалеку разместились переносной лоток с мороженым и трехлапый мольберт, за которым юный художник остервенело набрасывал на бумагу брызги красок.

Писатель проследил за взглядом живописца, пытаясь определить, что является его натурой, но не обнаружил ничего, кроме довольно чахлого куста смутного происхождения.

Писателю стало обидно за будущую картину. Но что можно было поделать, если лучшей растительности на всей улице не наблюдалось.

– Пока еще саженцы подрастут… – задумался писатель, прикидывая в уме, сколько времени может понадобиться молодым трепетным деревцам разрастись до состояния пышных дарителей тени и эстетического наслаждения.

В ботанике он силен не был, но понял, что речь идет о приличном сроке.

– А вот бы они уже были большие – размечтался он. – Я бы как раз сейчас сидел под кроной одного из них.

Тень от множества резных листьев упала на его лицо.

Писатель задрал голову. Над ней шелестел довольно симпатичный молодой дуб. И точно такие же несли вахту на двухметровом расстоянии друг от друга вдоль всей улицы, куда хватало глаз.

Малыши побросали двух-, трех– и четырехколесные велосипеды, и кто в карман, кто в кепку, кто просто в ладошку – собирали коричневые желуди, гладкие и жизнерадостные, как само детство.

Писатель встал и нервно прошелся по мгновенно образовавшейся аллее. Мимоходом, проходя рядом с художником, бросил взгляд на мольберт: на картине красовались дубы, а бывшая одинокая натура – скромный куст – почти затерялся среди рослых и крепких собратьев по растительной судьбе.

Художник при этом не постарел. Оставался таким же юным и остервенелым.

Значит, дело было не в ускорении времени.

Он просто научился менять мир мгновенно и одной только мимолетной прихотью.

Дубы тут же начали его раздражать, но он даже запретил себе думать о том, на какие другие деревья он предпочел бы их заменить.

Он предположил, что очередная смена декорации его просто доконает. Но любопытно, что никто, абсолютно никто из прогуливающихся по аллее (а их было довольно много) не обратил внимание на произошедшую перемену.

– Это замечаю только я один, – догадался писатель. – Остальные меняются вместе с изменением формы и воспринимают метаморфозу как должное.

Что ж, приятно, что он их не пугал. Но сам он еще не совсем привык к своей новоявленной силе и пугался.

– Не думать, ни о чем не думать! – велел он сам себе. – Только смотреть. И слушать.

Дубы дружно прошелестели в знак одобрения принятого им решения. Должно быть, так они выражали коллективную дубовую позицию по поводу их права на существование.

Писатель озирался по сторонам.

Мир, которому полагалось быть благополучным и ухоженным, явно не являлся таковым. Тут и там виднелись неполадки – хоть сейчас закатывай рукава и принимайся за ремонт.

Потрепанный кот с бельмом на одном глазу, прижавшись брюхом к пыльной дороге, следил за покалеченной птицей.

Той, по всей видимости, досталось камнем, и участь этого подранка была предрешена. Черная, как сажа, с солнечным желтым клювом, она нервно подскакивала на своих ослабевших лапках, но разве эти жалкие перемещения могли надолго отдалить ее от непреклонно приближающейся смерти?

Птицу было жалко. Но жалости ведь на всех не хватит, а сейчас помимо этой птицы (кто это: галка, скворец? писатель напряг память и вспомнил: черный дрозд) где-то гибли еще миллионы птиц, рыб, букашек и прочих живых существ!

«И благословил их Б-г, и сказал им Б-г: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю…»

Стало как-то горько и ущербно на душе, и в каком-то неожиданном приступе не то сарказма, не то бешенства, писатель вскочил, подхватил валявшийся неподалеку довольно увесистый камень и швырнул им в кота.

Тот взвизгнул и опрометью понесся прочь.

– А ведь мог и без камня, одной силой мысли, – усмехнулся писатель. – Привычку еще не приобрел.

Что делать с раненым дроздом, писатель не знал.

Не знал, и зачем кота обидел – тоже ведь бедолага уличная.

Он в изнеможении опустился обратно на скамью.

Дрозд прекратил свои бессмысленные перемещения и замер.

Мир продолжал громогласно исполнять симфонию разочарования.

Писатель выхватывал лишь отдельные клочки из этого кошмара.

…Два пацаненка самозабвенно лупили друг друга и сыпали ругательствами с непостижимой для них семантикой…

…Пенсионер в тренировочном костюме бил собаку поводком…

…Женщина с коляской, прижав одной рукой к уху сотовый телефон, хихикала и жеманно скалилась в пространство, не обращая никакого внимания на истошные крики своего младенца…

…Дородная мороженщица рассматривала облезший красный лак на собственных ногтях и зевала (и в прямом, и в переносном смысле). А зря, ибо какой-то школьник-прогульщик, давно поджидавший момента, воспользовался ее невнимательностью и стянул одну порцию вожделенной холодной сладости в вафельном стаканчике.

– Ах ты, ворюга! – завизжала продавщица. – Ах ты, сукин сын! А деньги, деньги кто платить будет?!

Но он уже не слышал и так стремительно улепетывал, что в ушах свистело…

…Трое мужичков запущенной наружности мрачно опохмелялись. И чесались: один в голове, другой – под мышкой, третий – в промежности…

…Откуда-то попахивало рвотой…

…На проезжей части два нерадивых водителя переругивались через опущенные стекла своих автомобилей и выясняли, кто виноват…

…Дрозд смотрел с укоризной…

Птицы – день пятый! Животные и люди – день шестой!

Писателя мутило. Блокнот, так и не вытащенный из кармана, казался уже ни на что непригодным и чужим.

– Я не смогу это все исправить! Я не смогу тут ничего улучшить! Я не хочу!

Дрозд смотрел с укоризной.

Писатель подошел к нему, протянул руку, взял трепетный комок с лихорадочно бьющимся сердцем и помчался домой.

– Вот дожили! – прокомментировала увиденное мороженщица. – Уже диких птиц жрут!

Мысль о возможности иного применения дрозда ее не посетила.

Дома, временно поместив птицу на диванчике, писатель зашел в интернет и вычитал следующее:

«Черный дрозд в последние годы становится синантропной птицей, поселяясь в парках и городских зеленых насаждениях. Он даже теряет свою перелетность, становясь оседлым и питаясь зимой не только ягодами, но и всем тем, чем питаются воробьи и вороны. Его песня состоит из минорных грустных, но сильных флейтовых звуков. В неволе черный дрозд менее пуглив и лучше привыкает к людям. Самцы окрашены в интенсивно-черный цвет, клюв и кожные кольца вокруг глаз – ярко-желтые. Самки черных дроздов буроватые.

Содержат дроздов в больших клетках длиной не менее 70 см. Жердочки лучше располагать на разных уровнях, для того чтобы птица постоянно развивалась физически, прыгая с одной жердочки на другую. Самцов, от которых ждут песен, держат отдельно от самок. Впрочем, это относится и к другим певчим птицам. Кормом для дроздов служит мешанка или мягкий корм, включающий тертую морковь с толчеными белыми сухарями и различные добавки: куриное яйцо, творог, тонко порезанные кусочки сырого или вареного мяса и т. д.

Дрозды очень любят ягоды: рябины, можжевельника, смородины, земляники, черники, бузины, винограда и другие. Зимой можно давать кусочки яблок и размоченный изюм. Хорошо поедаются каши – пшенная и рисовая, особенно на молоке, белый хлеб, смоченный в молоке или сладком чае. Обязательно следует давать мучных червей по 5–6 в день, а по возможности и муравьиные яйца, особенно весной. В целом кормление дроздов несколько проще, чем других насекомоядных птиц».

– Ничего себе просто! – мысленно отозвался писатель. – Да я с ума сойду доставать ему муравьиные яйца. Неправильно это все как-то. Не так.

Желая удостовериться, что все так и он ничего не пропустил, он вперил придирчивый взгляд в найденную в интернете статью. Та гласила:

«Черный дрозд в последние годы становится синантропной птицей, поселяясь в парках и городских зеленых насаждениях. Он даже теряет свою перелетность, становясь оседлым и питаясь зимой не только ягодами, не только всем тем, чем питаются воробьи и вороны, но и вообще всем.

Вы можете кормить его отбросами с собственного стола. Он легко переваривает и мучное, и сладкое. Не гнушается алкоголем. Только тогда не ждите от него песню, состоящую из минорных грустных, но сильных флейтовых звуков. Петь он у вас перестанет вообще. Ну, и не больно-то надо. Зато тише будет.

В неволе черный дрозд менее пуглив и лучше привыкает к людям. Быстро усваивает человеческие повадки и распорядок дня и легко под них подстраивается. Со временем овладевает полезными навыками и может оказаться хорошим подспорьем в хозяйстве. Были случаи, когда черные дрозды научались откупоривать бутылки и закручивать клювом шурупы.

Самцы окрашены в интенсивно-черный цвет, клюв и кожные кольца вокруг глаз – ярко-желтые. Самки черных дроздов буроватые».

Писатель издал протяжный стон.

Интернет тоже перестал быть мерилом объективности. Все поедала писательская агрессивная мысль.

Были, правда, у этого, и хорошие стороны. Например, дрозда писатель тут же вылечил одним взглядом. И тот, высаженный на подоконник, десантировал оттуда как ни в чем не бывало. Будто и не болел никогда.

Но помимо исцеления дроздов, перед писателем открывалась такая бездна неразрешимых задач, что ему сделалось совершенно дурно.

– Я не смогу это все исправить! Я не смогу тут ничего улучшить! Я не хочу! – вновь повторил он. – Не буду!

Он решил отказаться от неизвестно кем и неизвестно зачем навязанной ему миссии. Но как это сделать?

По всей видимости, не существовало никакого другого способа, кроме как остановить свою мысль. Ни о чем не думать. Вообще!