Текст книги "Пробы демиурга"

13. Собутыльник

Он сидел в кресле и смотрел в потолок, стараясь не думать ни о чем, кроме его белизны.

Но при пристальном рассмотрении оказывалось, что белизна потолка весьма неоднородна. Мазки краски нанесены где гуще, где жиже. Линии нечетки. Поверхность шероховата. И уже одна только эта шероховатость действовала на писательский мозг как электрошок, порождая такие мощные импульсы, о которых сам испытуемый ранее и не подозревал. И это вопреки даже тому, что шея его совершенно затекла.

– Кто бы мог подумать, – рассуждал он, несмотря на добровольный обет не рассуждать, – что какой-нибудь жалкий пупырышек засохшей краски может породить такой глубокий и нескончаемый поток сознания! И вот же мысль человеческая: от этого пупырышка, этакой фитюльки, может она постепенно подобраться и к ядерной физике, и к сонетам Шекспира, и к высокой смертности китов, занесенных в красную книгу. Да и вообще к чему угодно.

В общем, стало ясно, что потолок не панацея.

И то, что не думать ни о чем писатель не может.

Да и никто не может, если только он жив и мозг его функционирует как должно.

– Прав был Декарт, – думал писатель, все так же вперившись в потолок, – «Я мыслю, следовательно, я существую». Совершенно справедливо и обратное: «Я существую, следовательно, я мыслю».

– А вот этого я не говорил! – брезгливо и брюзгливо возразил Декарт, парящий под потолком. Его длинные черные локоны при этом не лежали на плечах, как на известном портрете, а ниспадали вниз перпендикулярно люстре.

– Это Вы зачем? Это Вы как? Откуда Вы вообще взялись? – промямлил писатель, одновременно разминая затекшую шею, чтобы свободно следить за маневрами летающего гостя.

Декарт поморщился. То ли от неделикатного вопроса, то ли от неприятных воспоминаний.

– Вы когда спрашиваете, откуда я взялся, имеете в виду последнюю точку в моих перемещениях или весь проделанный мною путь? – уточнил он.

– Я… – писатель замялся не на шутку. – Мне…

Декарт проявил снисходительность и взял бразды управления разговором на себя:

– Родился я во Франции, долго жил в Голландии, умер в Швеции. А сейчас я так, путешествую. Так сказать, повсюду. И нигде. Вот на Луне недавно был. Вы, наверное, слышали, там моим именем один кратер назвали. Хотелось посмотреть.

– И как?

– Да ничего особенного. Кратер как кратер. Глубокий довольно. Выемка такая в породе. Сгусток пустоты. Причем тут я, не понял.

– А ко мне Вы по какому-то делу? Или так, мимо пролетали?

– Вот чудной! – умилился Декарт, резко переходя на ты. – Ты ж меня позвал, вот я и пожаловал.

– Я?

– Ну, ты думал обо мне сейчас?

– Думал.

– Ну, вот я на твою мысль и отозвался.

– И часто Вы так отзываетесь?

– Обо мне не так уж многие вспоминают. Так что не часто. Тебе вот спасибо, что вспомнил. Кстати, выпить чего-нибудь у тебя не найдется?

– Да я как-то… не держу.

– Зря.

– Но я могу в магазин сбегать. Тут недалеко.

– Зачем в магазин? – удивился Декарт.

– Ну, за этим, за выпивкой.

Декарт расхохотался. Потом резко насупился.

– Ты что, мои труды о рационализме не читал? – строго спросил он.

– Да как-то… – в конец смутился писатель. – Я вообще-то собирался, но знаете…

– Знаю! – перебил Декарт. – Прочти. И изумись моей теории о безграничных способностях человеческого разума. И примени на практике.

Декарт поскреб подбородок и смилостивился:

– Ладно, можешь не читать. Сразу применяй.

– Это Вы в том смысле… – писатель попытался сформулировать очередной вопрос, но осекся на полуслове, вновь прерванный нетерпеливым порхающим под люстрой человеком.

– Это я в том смысле, что давай надумай нам бутылочку хорошего французского вина. Бургундского, например. Только старого. Или знаешь, можно тоже бордоского, – тут Декарт почмокал губами. – И фужеры благородные изобрази.

Писатель продолжал дергать шеей.

– Чего ломаешься? – рассердился гость. – Валяй, давай.

Писатель свалял.

И они тут же уселись на диванчике и принялись пить вино. Хоть и сотворенное тут же на месте, но по вкусу точно как из погребов кардинала Ришелье.

Это Декарт сказал. Как ценитель.

Вино возникло вместе с ведерком с колотым льдом, бокалами и фазаньим паштетом на закуску.

– Вот это я и называю безграничными возможностями разума! – одобрительно прошамкал Декарт.

– Что именно? – полюбопытствовал писатель.

– Ну, вот я тебе какое вино заказывал?

– Бургундское. Или бордоское.

– И какое ты выбрал?

– Бордоское.

– Точно. Бордоское оно и есть, – и в качестве доказательства гость принюхался к бокалу с видом почтенного дегустатора. – А теперь скажи: ты это бордоское когда-нибудь уже пил?

– Помилуйте, да откуда?

– Вот! А как же оно у тебя получилось того вкуса, то надо?

Писатель задумался и не нашел ответа.

– Сила мысли! – Декарт поднял указательный перст и многозначительно покивал. – Ну, за тебя! За твою силу мысли! И за мирное небо над головой!

Они выпили.

– Теперь за Вас, – предложил писатель.

Они выпили.

– Теперь на брудершафт, – додумался гость, – а то ты мне все выкаешь еще.

– За тебя!

– За тебя!

– А как ты летаешь?

– Во дает! – Декарта слегка развезло, и его упреки приняли вполне добродушную форму. – Я же тебе толкую целый час – сила мысли. Хочешь, взмывай со мной. На посошок выпьем под лампою.

– Я боюсь, – заартачился писатель.

– Чего?

– Ну, я никогда еще не пил на лету, может меня вытошнит, например? Ну, знаешь, вестибулярный аппарат забарахлит.

– Какой аппарат?! – взревел Декарт. – Я тебе говорю: безграничная сила мысли! Ты хочешь, чтобы тебя стошнило?

– Нет!

– Значит, не стошнит! Давай подымайся ко мне, – и он тут же взмыл обратно под потолок, ловко подхватив ведерко и бокал.

Писатель колебался.

– Обидеть хочешь? – насупился летучий гость. – И налить не поможешь?

– У меня не получится.

– Значит, твоим именем не назовут лунный кратер. Ты этого добиваешься?

– Да какая разница, как их там называют. Нам-то что?

– Нам ничего! Но пока ты не взлетишь, ты ничего не сможешь!

– А я ведь и сам знаю, что не смогу, – согласился писатель. – Ты ведь пока не прилетел, я точно для себя решил, что не смогу. И даже пробовать не буду. Слабый я. Недостойный. Не знаю, как за дело взяться. Так что я вознамерился в себе эту силу истребить. Но не смог, потому тебя и вспомнил.

– Ну что ж ты за нюня такая! – пригорюнился Декарт. – Ты попробуй, отказаться всегда успеешь. А? Давай, браток, еще по чуть-чуть.

Писатель сдался:

– Давай. Но по чуть-чуть.

Он взял бокал и тоже взмыл к потолку.

Ощущение полета было ни с чем не сравнимым.

Правда, противные шероховатости на потолке стали ближе, зримее и значительней.

– Забудь! – Декарт пресек грусть писателя, определив, куда он смотрит. – Перекрасить – раз плюнуть, тебе для этого даже маляров звать не нужно. Сам можешь – силой мысли. Но пока ты сам такой – шершавый, тебе не развернуться, как положено. Так что не думай больше о потолке, думай о себе.

– В мире ведь не только один мой потолок неровный. Весь мир неровный какой-то, недоделанный. Как с этим быть?

– Мир зависит от тебя?

– В последнее время мне так кажется.

– Значит, какой ты, такой и он?

– Похоже, что так.

– Ну вот и думай о себе. А остальное подстроится.

Декарт влил в себя последние капли и вдруг добавил, посерьезнев:

– Только думай хорошо! Светло думай! Все же от тебя зависит! Поэтому думай светло!

14. Поиск системы. Шаг 2. С балкона

Императив «думать светло» был слишком обтекаем. Надо было развернуть его в стройную систему отдельных конкретных установок. К чему писатель и приступил, простившись с Декартом и облобызав его напоследок, перед тем как тот, подобно дрозду, тоже десантировал с подоконника.

Бордоское приятным теплом разливалось по жилам и придавало храбрости.

Компьютер, неприученный к долгому невниманию хозяина, уже давно заждался.

Писатель вознес пальцы над клавишами и приступил к выработке искомого алгоритма:

«Думать светло!

Это значит:

1. Относиться ко всему: к жестокому рационализму природы, к человеческой тупости, пошлости и жадности, к непогоде, к отбившейся от рук технике и так далее и тому подобное – без раздражения, но со снисхождением. «Они» не виноваты и сами по себе заслуживают лучшего;

2. Давать это лучшее всем без разбору, не взирая на их заслуги, его – демиурга – личную симпатию и сложившиеся обстоятельства;

3. Удовлетворить все потребности и мечты каждого обитателя планеты (по крайней мере, попавшихся в его поле зрения);

4. Для этого не щадить себя и щедро, на всю катушку, пользоваться своими возможностями;

5. Не бояться промахов, но с оптимизмом глядеть на будущие успехи;

6. В случае правильного осуществления всех выше перечисленных пунктов, уберегать себя от гордыни (не по моей воле пришла ко мне эта сила, и, скорее, не я владею ею, но она управляет мной)».

Вроде бы, получалось складно. Умница Декарт с его советами оказался кстати. Осталось только решить, с чего именно начать осчастливливать человечество и иже с ним.

Перед мысленным взором писателя пронеслась карта полушарий, куда ему захотелось срочно воткнуть флажок для определения начальной точки в запланированном глобальном фейерверке благодеяний.

Мысль писателя заметалась между Колумбией и Камбоджей. Между несчастными американскими неграми и их еще более несчастными африканскими собратьями. Между комаром, зажатым в смертельные тиски росянки, и узником, доживающим свои последние часы в камере смертников. Между мукой депрессивного больного, не желающего вообще ничего, и ломкой наркомана, желающего лишь одного, но с настоящей страстью. Между старшеклассницей, тайно разродившейся этой ночью и бросающей своего ребенка в мусорный бак, и деловой женщиной за сорок, в очередной раз пережившей разочарование в борьбе против бесплодия. Между…

Писатель потратил на все эти мысли не больше двух минут, но уже смертельно устал.

Быть спасителем мира выматывало.

Но ведь с чего-то нужно было начинать. Ведь каждая минута промедления стоила кому-то жизни. Ведь если не он, то кто? И если не сейчас, то когда?

И тут писателя осенило: он решил позвонить родителям.

С ними он общался крайне редко, наведывался и того реже. Как-то все не собраться было. Да и жили они далековато: в маленьком городке на расстоянии нескольких автомобильных часов от писателя.

Ему вдруг стало стыдно. И он решил отложить на некоторое время заботу о камбоджийских голодающих в пользу собственных заброшенных предков.

– Алло, мам? А это я… Почему похудел?.. Ну, перестань… Как ты можешь слышать по телефону, что я похудел?.. Голос голодный?.. Уверяю тебя, ты заблуждаешься – я ем за двоих… Чего бояться? Ожирения? Холестерина?.. Мам, я честно, в порядке. Лучше расскажи, как вы там поживаете… Что с отцом? Почему болеет? А, за сборную Италии болеет… И ты болеешь? Тоже за Италию? Понятно… А что с деньгами?.. Нет, мне присылать не надо, я думал, наоборот, вам послать… Пенсия щедрая? А такое бывает?.. Я – нет… Говорю же, я – нет… Не женюсь… Я же вам обещал, что без вас не женюсь… И не собираюсь… Почему руки дрожат? Как ты это слышишь? Трубка по уху стучит?.. Ну да, есть немного… Чуть-чуть вина, хорошего французского… Нет, не один, с приятелем… Да не вожусь я с плохой компанией… Да-да, очень приличный человек, философ… Как зовут? Рене… Да, француз… Да, так пролетом… Из Европы… Книжки – хорошо, скоро новую напишу, вам пришлю… И старые не поняла?.. Ну, эта должна быть лучше… Ну, все, мам, привет отцу… А когда полуфинал? Ну, так я тебе обещаю, что сборная Италии выиграет… Откуда знаю? Какая разница? Вот увидишь, что будет именно так… Все, будьте здоровы… Целую… Пока-пока…

Писатель бросил трубку и помрачнел. Осчастливливать человечество было непросто.

Но может, это только потому, что на расстоянии?

Он решил опять прогуляться и вступить в личный контакт с каким-нибудь сирым и убогим, для того чтобы немедленно его осчастливить. Только нужно было для начала переодеться, так как после кутежа с Декартом он выглядел несколько помятым.

Писатель зашел в спальню, но не успел даже открыть дверцу гардероба, как его внимание было привлечено каким-то подозрительным шевелением на балконе напротив.

Писатель пригляделся и обнаружил, что какой-то патлатый молодой человек приделывает веревочную петлю к балконной перекладине. При этом он явно нервничал, руки его дрожали и узел никак не хотел затягиваться как следует.

– Кхм… – кашлянул писатель, выйдя на свой балкон.

Молодой человек вздрогнул.

– Это Вы что это тут мастерите? – поинтересовался писатель, пытаясь вложить в свою интонацию всю ласку, на которую только был способен.

Молодой человек осмотрел собеседника. По его лицу было видно, что он колеблется: то ли огрызнуться, то ли кинуться на шею (в переносном смысле, конечно, ибо их разделяло довольно приличное пространство между двумя балконами) неожиданно возникшему утешителю. Похоже, он выбрал первое.

– А Вам, собственно, какое дело?

– Да так, интересуюсь, – писатель сделал вид, что осматривает не молодого человека, а его балконное хозяйство, и, прежде всего, кустик герани, кое-как воткнутый в горшок и явно вопиющий о поливе.

– Ну, и нечего тут… – буркнул молодой человек.

– А позвольте задать Вам один вопрос, – миролюбиво отреагировал писатель.

– Ну, чего еще?

– А Вы, случайно, не вешаться ли собрались?

– А даже если и так, то что? Моя жизнь. Что хочу, то и делаю.

– Нет, я не возражаю, это я так, чисто теоретически. Только не стоит ли Вам перед необратимым шагом сообщить мне, в чем причина Вашей решимости?

На физиономии молодого человека опять отразились колебания.

– А Вам не все равно?! – наконец ответил он.

– Нет, не все равно. Я, видите ли, писатель, описываю жизнь, так сказать, во всех ее проявлениях. И поэтому у меня к Вам глубочайшая просьба: прежде, чем Вы повеситесь, расскажите мне обо всем. Пользы теперь от Вас миру никакой, так хоть в книжице моей обретет какой-нибудь смысл.

Молодой человек задумался.

– А Вы в психушку звонить не будете? Или еще куда? А то откуда мне знать, может, Вы мне просто зубы заговариваете, а сами только и ждете, когда молодцы налетят и скрутят меня по рукам и ногам.

– Нет, не буду звонить, обещаю.

На лице молодого человека отобразилось облегчение.

– Ну ладно тогда – согласился он.

– Я только, с Вашего разрешения, к Вам переберусь, а? А то неудобного как-то через улицу кричать – попросился писатель.

– Извольте, моя квартира № 8, четвертый этаж.

– То, что четвертый этаж, это я и так вижу. Но я как-нибудь так, через балкон. Если Вы, опять же, не возражаете.

– Да Вы же разобьетесь! – не на шутку встревожился молодой человек.

Писатель улыбнулся:

– Однако для человека, который не дорожит собственной жизнью, Вы на редкость умеете дорожить чужой.

И с этими словами, не долго думая, он взмыл над балконом и за две секунды перенесся в квартиру напротив.

– Ни хрена себе! – обалдел молодой человек.

– Понравилось? Хочешь, тебя научу? – писатель незаметно перешел на ты, как совсем недавно, в другой беседе проделал с ним самим Декарт.

– Круто! – закивал молодой человек. – Только мне это уже ни к чему, я человек конченный.

– А вот давай-ка ты меня угостишь чаем, и мы разберемся, что да как.

Чай был вполне себе душистый и славный, что располагало к беседе, и писатель без особого труда выяснил, что кончать с собой молодой человек решил из-за несчастной любви. Что выбранная им девушка на него никакого внимания не обращает, а жить ему без нее нет никакого смысла. Что оба учатся в одном институте, только на разных факультетах: он – на стоматолога, она – на зубного техника. Что она хороша, свежа и весела, а он в последнее время совсем себя запустил: не стрижется, не ест, прогуливает занятия, даже зубы небрежно чистит.

– И что, ты считаешь, это достойный повод умереть?

– Да, я так считаю.

– А если бы кто-нибудь тебе сказал, что пройдет день, может, даже несколько часов или того меньше, и эта девушка ответит тебе взаимностью, ты бы повременил с уходом?

– Такого быть не может.

– Ну, а если бы могло быть?

– Тогда я бы жил.

– Ну, а вдруг ты умрешь и даже не узнаешь, что она готова была тебя полюбить?

– Да не готова она. Я сколько раз на свидание приглашал: и в кино, и в кафе. Под окнами дежурил. В институтских коридорах караулил – она ни в какую. Не нравлюсь я ей.

– А я думаю, что нравишься.

– Как Вы можете так думаете, если Вы даже не знаете, о ком речь.

– Поверь мне, я знаю, что говорю.

– Это Вы просто так, чтобы меня остановить.

– Ладно, ты мне не веришь. Тогда предлагаю тебе смелый эксперимент.

Глаза молодого человека блеснули удивлением. Похоже, жизнь не так уже ему и наскучила, как он себе представлял.

– Что за эксперимент?

– Давай так. Ты сейчас иди в институт. И я готовь поспорить, что прямо с сегодняшнего дня у вас все наладится. Если же я не прав, то поступай, как знаешь. Я больше не буду вмешиваться.

Молодой человек задумался. Похоже, решимость писателя его поразила и убедила. Да и прыгал с балкона он лихо – видать, не простой субъект.

– Ну как, идет? – спросил писатель.

– По рукам! – ответил молодой человек.

Они скрепили уговор крепким рукопожатием, допили чай и вместе вышли из квартиры.

Глядя вслед удаляющейся спине, писатель посерьезнел и произнес вслух:

– Она его любит! Очень!

15. Любовь и ее последствия

На балконе целовались.

Две фигуры, две тени, две страсти в вечерних сумерках.

Писатель наблюдал за ними через щель между задернутыми гардинами.

На сердце его было хорошо.

Две фигуры, две тени, две страсти были плодом его усилия. Он предоставил им балкон квартиры № 8 в доме напротив, и звездное небо, и весь большой и прекрасный (почему-то, вопреки своим же ощущениям сегодняшнего утра, писатель в этом смысле кардинально переменил мнение) мир, укачивающий влюбленных в своей щедрой и бесконечно уютной утробе.

Уже никто больше не собирался вешаться. Веревка с несостоявшейся на одном своем конце смертельной петлей, отверженная и забытая, валялась на полу рядом с горшком с геранью. И если бы не сумерки, то было бы видно, что и герань как будто ожила. Хотя вполне может быть, что ее попросту наконец-то полили.

А они все целовались.

Очень долго.

И оторваться друг от друга не могли.

И писатель не мог оторваться от своей щели.

Знал, конечно, что неприлично и недостойно пялиться на чужое счастье. Но в том-то и дело, что он совершенно никак не мог считать его чужим.

Он был не случайным свидетелем возникшего яркого чувства между двумя молодыми существами, он был даже не соучастником, он был источником. Тем генератором творящей мысли, которая все исправила, все поставила на свои места, все упорядочила таким образом, что в самый последний момент удалось избежать катастрофы. И почти с отеческой (хоть и не по возрасту) любовью писатель еще раз взглянул на балкон напротив и буквально силой заставил себя покинуть тайный наблюдательный пункт.

– Надо бы приготовить еще порцию бордоского и позвать Декарта. Рассказать ему о моем успехе. Сообщить о решении принять на себя миссию. О желании отныне и впредь помогать каждому страждущему. О победе над сомнением. О…

То, что должно было следовать после очередного «о», писатель сформулировать не успел, ибо был отвлечен странным звуком.

Услышав его, он мог бы поклясться, что кто-то как будто нарочно повторяет эту самую букву «о» вслух на улице практически под писательским окном.

Многократно повторяет, смачно, с возрастающим накалом и невыносимой горечью.

– Это еще что такое? – насторожился писатель и, снова отправившись к окну, на этот раз не церемонился и широко распахнул гардины.

Звук доносился снизу и чуть-чуть наискосок.

И все-таки писатель не удержался и перед тем, как посвятить себя поиску источника этого душу разрывающего «о», глянул краем глаза на балкон напротив.

На балконе целовались.

Две фигуры, две тени, две страсти в вечерних сумерках.

Все еще.

– О… О… О Б-же! – Снова донеслось снизу.

Писатель прислушался, присмотрелся и различил того, кто это простонал.

То была почти полностью скрытая порожденной фонарным светом тенью от балкона тень человека.

Мужская, патлатая, молодая.

– Еще один несчастный юноша, – обрадовался писатель.

Вернее, по-хорошему-то он огорчился (все ж таки сколько этих страдальцев на земле!), но про себя и для себя – обрадовался: есть еще одна кандидатура для осчастливливания.

– Надо спуститься к нему! – подумал писатель и, словно заклиная тень от перемещения, мысленно воззвал. – Не уходи!

И через две минуты, не больше, он уже подкрадывался к прячущемуся от чужих глаз жмущемуся к стенке молодому человеку. Второму одинокому и отчаявшемуся молодому человеку за последние несколько часов.

– Что ж, разберемся, поможем, исправим! – мысленно начертал писатель на мысленном знамени своей индивидуальной службы спасения. – Опыт у нас уже какой-никакой имеется.

Молодой человек вновь отчетливо заскулил:

– О… О… Нет, я больше не могу!

На балконе, тем временем, продолжали самозабвенно целоваться.

Две фигуры, две тени, две страсти в вечерних сумерках.

– Кхм… – кашлянул писатель, обнаруживая свое присутствие.

Дальше все пошло как в классическом случае дежавю, лишь с некоторым несовпадением деталей.

Молодой человек вздрогнул.

– Это Вы что это тут прячетесь? – поинтересовался писатель, пытаясь вложить в свою интонацию всю ласку, на которую только был способен.

Молодой человек осмотрел собеседника. По его лицу было видно, что он колеблется: то ли огрызнуться, то ли кинуться на шею неожиданно возникшему утешителю. Похоже, он выбрал первое.

– А Вам, собственно, какое дело?

– Да так, интересуюсь, – писатель сделал вид, что осматривает не молодого человека, а ведущую в подъезд тяжелую дверь с некогда матовой, но совершенно в некоторых местах натертой до блеска за долгое время пользования жильцами дома и его гостями ручкой.

– Ну, и нечего тут… – буркнул молодой человек.

– А позвольте задать Вам один вопрос, – миролюбиво отреагировал писатель.

– Ну чего еще?

– А Вы случайно не переживаете ли какой-нибудь трагический момент и не задумываетесь ли из-за этого о каких-нибудь отчаянных глупостях?

– А даже если и так, то что? Моя жизнь. Что хочу, то и делаю.

– Нет, я не возражаю, это я так, чисто теоретически. Только не будет ли лучше, если Вы перед тем, как решиться на необратимый поступок, сообщите мне, что у Вас приключилось? Может быть, я сумею Вам помочь?

На физиономии молодого человека опять отразились колебания.

– А Вам не все равно?! – наконец ответил он.

– Нет, не все равно. Я, видите ли, писатель, описываю жизнь, так сказать, во всех ее проявлениях. Так что мне любое человеческое переживание любопытно в качестве материала для творчества. Да к тому же я вообще очень люблю всячески содействовать симпатичным людям. А Вы мне кажетесь очень симпатичным. И очень несчастным. А несчастьями, между прочим, лучше делиться.

Молодой человек задумался.

– Ну ладно тогда – согласился он.

И тут же отвлекся.

Потому что на балконе целовались.

Две фигуры, две тени, две страсти в вечерних сумерках.

– Нет, это просто невыносимо! – что есть силы взвыл молодой человек и уже было ринулся к подъезду, но писателю удалось ухватить его за локоть.

– Сначала давай-ка я угощу тебя чаем, и мы разберемся, что да как, – резко переходя на «ты» предложил писатель и увидел в глазах собеседника знак согласия.

Чай был вполне себе душистый и славный, что располагало к беседе, и писатель без особого труда выяснил, что несчастен молодой человек из-за преданной любви. Что его любимая девушка, с которой он был беспредельно счастлив уже несколько месяцев и на которой в ближайшем будущем собирался жениться, внезапно его бросила сегодня днем. Что она совершенно неожиданно (еще утром они были без ума друг от друга и строили самые радужные планы) решительно с ним порвала, обругала последними словами и велела больше никогда не показываться ей на глаза. Что, как выяснилось, она совершенно вдруг и совершенно ни с того ни с сего предпочла ему другого. Что они оба (девушка и каким-то непостижимым образом встрявшей между ними этот другой) учатся в одном институте, только на разных факультетах: он – на стоматолога, она – на зубного техника. И что сейчас эти студенты целуются на балконе. Уже второй час.

Писателю стало нехорошо.

– И что ты собираешься делать? – тихо поинтересовался он, растеряв всю свою былую уверенность.

– Свести счеты с жизнью!

– И что, ты считаешь, это достойный повод умереть?

– Да, я так считаю.

– А если бы кто-нибудь тебе сказал, что пройдет день, может, даже несколько часов или того меньше, и эта девушка вернется к тебе, и весь сегодняшний кошмар окажется недоразумением, ты бы повременил с уходом?

– Такого быть не может.

– Ну, а если бы могло быть?

– Тогда я бы жил.

– Ну, а вдруг ты умрешь, не дождавшись всего каких-то жалких этих самых нескольких часов? Обидно будет!

– Нет, это невозможно! Ничего уже не исправить! Все кончено!

Писатель лихорадочно подбирал правильные слова.

Молодой человек тоскливо поглядывал на окно. Видно, не терпелось убедиться в том, что парочка еще там.

Писателю же и глядеть в окно не надо было. Он и так откуда-то знал, что на балконе целуются. Две фигуры, две тени, две страсти в ночи.

И тут его осенило.

– Ты говоришь, невозможно, и потому мои слова кажутся тебе неубедительными. А если я тебе докажу, что любое «невозможное» на самом деле возможно, тогда переменишь свое мнение и согласишься повременить с решением?

– Да Вы это вообще о чем? – явно не понял и явно усомнился в здравомыслии собеседника молодой человек.

– Ну, вот например, что тебе кажется абсолютно невозможным?

Гость еще не ответил, но писатель уже точно знал, что сейчас услышит. Может, он даже и сам мысленно продиктовал юноше ответ, но в любом случае заранее радовался.

– Мне? – переспросил молодой человек. – Невозможным? Ну, допустим, что люди могут летать под потолком.

– Ага, летать… – просиял писатель. – В таком случае предлагаю тебе смелый эксперимент.

Глаза молодого человека блеснули удивлением. Похоже, жизнь не так уже ему и наскучила, как он себе представлял.

– Что за эксперимент?

– Давай так. Я сейчас взлечу, а ты после этого восстановишь свою веру в жизнь.

Молодой человек задумался. Похоже, решимость писателя его поразила и убедила.

– Ну как, идет? – торопился писатель.

– По рукам! – ответил молодой человек.

Они скрепили договор крепким рукопожатием, и писатель незамедлительно взмыл к люстре.

Молодой человек лишился дара речи.

– Ни хрена себе! – наконец, выпучив глаза, проговорил он.

– Понравилось? Хочешь, тебя научу?

– Круто! – закивал молодой человек. – Только мне это уже ни к чему, я человек конченный.

– Так-так, мы, кажется, договорились!

– А может это просто фокус такой? – гость вдруг пошел на попятную.

– Ах, фокус?! – рассердился писатель. – Хорошо! Говори еще, что невозможно, несносный ты скептик!

– Ну вот, например, станьте невидимым.

К этому писатель еще не был готов, но дрейфить сейчас не подходило и он залихватски прищурился.

– На слабо берешь? Да запросто! – и тут же исчез.

Парень замотал головой, отгоняя наваждение.

– Эй! – наконец не выдержал он. – Вы где? Да куда же Вы запропастились?!

– Здесь я – раздался невозмутимый голос из-под люстры. – Проявляться обратно?

– Да уж сделайте одолжение.

Писатель проявился и медленно спланировал на диван.

– Нет ничего невозможного! – подвел он итог. – И ты еще будешь счастлив! Я обещаю!

– С ней? – глаза молодого человека по-щенячьи предано следили за губами писателя и ждали ответа.

Писатель смутился.

– С ней? – переспросил юноша.

– Не знаю, – наконец признался писатель. – Мне надо подумать.

– Долго?

– Что – «долго»?

– Думать долго будете?

– Не знаю. Как пойдет.

– А я могу подождать?

– Чего?

– Ну, того, чего Вы надумаете.

– Подожди.

– Здесь?

– Да хоть здесь. Пойди вон, приляг на диванчике. А я пока за компьютером посижу. Там думать сподручнее.

Молодой человек послушно затих.

Писатель сел в кресло, оживил экран и замер в горьком размышлении, которое начиналось приблизительно так:

– Как же я мог? Как я мог так безобразно напортачить?! Тяп-ляп и готово! А девушку не спросил! Сыграл с ней как с куклой без всякого понятия, без всякой свободы воли! Вот тебе и надумал светло! Вот и осчастливил! Кого осчастливил, а кого чуть в гроб не загнал! Да ведь и на самом же деле, не игрушки же они мои. Но как знать: что, кому и как будет лучше? Как фильтровать верные и ложные человеческие желания? Как удовлетворить их все, если они зачастую противоречат друг другу? Нет, это точно мне не под силу.

Ужасно захотелось выпить с Декартом и вновь позаимствовать у него так присущей ему легкости в суждениях. Но почему-то мысль о Декарте вдруг возымела и агрессивный оттенок.

– Вот бы сейчас оттаскать аристократа за патлы! Или бокал бордосского выплеснуть в физиономию. Теорию рационализма он, видите ли, придумал! Его именем теперь лунные кратеры называют! А мне отдуваться! И ведь знает же, небось, гад, что я думаю о нем, а на глаза не кажется!

Впрочем, писателю очень быстро стало стыдно перед Декартом, который ничего плохого вовсе и не хотел.

А молодой человек уже мирно и равномерно похрапывал на диване.

Надо было срочно придумать, что делать.

С ним.

С его любовью.

С ее любовью.

С любовью студента-стоматолога.

Со свободой человеческого выбора и правом демиурга в это вмешиваться.

Со своим невыносимо тяжелым непрошенным и невесть откуда взявшимся даром.

С недавно выработанным под влиянием Декарта и бордоского алгоритмом системы влияния на мир.

С поливом герани.

Со стольким, что голова шла кругом.

И ночь обещала быть бессонной.

И отчаянье выползло из темного угла и подступало к горлу.

К совершенно беззащитному на данный момент горлу творца.