Текст книги "Пробы демиурга"

16. Алхимия

Обозначенные писателем вопросы были слишком многочисленны и сложны, а потому исключали возможность быстрого и одновременного их решения.

Поэтому писатель отбросил пока что серьезную философию и сосредоточился на одной конкретной проблеме: на сложившемся, частично по воле каких-то неведомых обстоятельств, частично из-за его личного неумелого вмешательства, любовном треугольнике. Треугольнике остром, упирающемся своими вершинами прямо в человеческое сердце и грозящем уколоть и поразить смертельной судорогой.

– Эх, надо было все сделать по-другому! – отругал он сам себя. – Приказал бы ему, тому первому, забыть о своей любви и дело с концом. Но ведь так хотелось, чтобы он был счастлив! Впрочем, еще не поздно, можно и сейчас кому-нибудь воспоминания подправить. Только кому? Первому или второму?

Писатель подпер руками подбородок и мучительно задумался.

– Первый хорош. И второй неплох. С кем ей будет лучше – вот решающий фактор. Еще с утра можно было предположить, что со вторым, она ведь сама его выбрала. Но сейчас, когда она так любит первого, возникает другой вопрос: было ли мое необдуманное действие случайным и неправильным, или оно произошло вовремя и к лучшему? И вообще, может быть, если любовь девушки ко второму была бы настоящей, то она не поддалась бы моему внушению? Или ему поддается все, включая самые глубокие чувства?

Писатель совсем запутался.

– А что если сделать вот как: пусть все трое забудут друг о друге и дальше разбираются со своими жизнями сами?

Эта мысль показалась ему самой простой, но тут же он нашел и серьезный контраргумент:

– Да уж, их только отпусти на свободу! Сразу начнут вешаться или вены вскрывать. Этот их суицидальный надрыв мне уже понятен. Нет, тут надо так, чтобы наверняка. Чтобы уж точно все участники треугольника были довольны.

Писатель нервно заерзал в кресле, но выход из щекотливой ситуации так и не желал обнаруживаться.

– Эх, и угораздило же этих парней в одну и ту же влюбиться! Нет бы выбрать двух разных. А если их один конкретный тип привлекает, так мало ли похожих девушек на свете? Поискать – враз и найдется. Потом сам не различишь.

Писатель вздохнул. А потом, увлеченный фантазией, представил себе двух одинаковых красоток, стоящих рядом в витрине, да еще и с ценниками, болтающимися на блузках – «Девушка на загляденье – сезонная скидка 20 %». Подходи и выбирай.

И тут его осенило!

Да так, что он даже приоткрыл рот, словно бы в желании высказаться. Но готовая сорваться с его уст реплика так и не потрясла пространство, а замерла где-то между мозгом и голосовыми связками. При этом сам писатель приподнялся в кресле, опершись на подлокотники, и провисел так несколько тяжеловесных секунд. Собственная дерзость ударила ему в голову похлеще, чем бордосское, и во рту появился терпкий привкус азарта.

Он решил… нет-нет, надо сначала все обдумать… возможно ли… не страшно ли… так сильно, так оголтело, словно с головою в омут, так жгуче, так заманчиво… рискнуть!

«И сказал Б-г: создадим человека по образу Нашему, по подобию Нашему… И сотворил Б-г человека по образу Своему, по образу Б-жию сотворил его… из праха земного, и вдунул в ноздри его дыхание жизни, и стал человек существом живым».

Да, все так.

Он решил превратить треугольник в совсем иную, спокойную и благостную в своем симметричном равновесии фигуру.

Он решил создать еще одну девушку, по образу и подобию первой.

Он решил превратить единственный человеческий экземпляр в близнецов.

«И навел Г-сподь Б-г крепкий сон на человека; и, когда он уснул, взял одно из ребер его, и закрыл плотию то место. И перестроил Г-сподь Б-г ребро, которое взял у человека, в женщину, и привел ее к человеку».

Только на этот раз предстояло породить женщину не из мужчины, а из другой женщины.

Так тем лучше. Тем оригинальнее будет эксперимент.

Писатель уронил лицо в ладони, и в голове у него пронесся целый вихрь ассоциаций, которые должны были то ли охладить его дерзновенный порыв, то ли, наоборот, подстегнуть его решимость.

Он вспомнил обо всех тех гениях и безумцах, которые уже задавались схожею целью. Он вспомнил и о тех разъедающих души разочарованиях и провалах, которые поджидали несчастных мечтателей на этой стезе.

Вот перед мысленным взором писателя возникает лаборатория алхимика, где над раскрытыми замасленными книгами с магическими фигурами и неразборчивыми каракулями латыни, дымятся стройные реторты, периодически отплевываясь рвотой от чудовищной мешанины органических и неорганических элементов, залитых властною рукою алхимика в их хрупкие стеклянные утробы.

А вот и сам алхимик. С улыбкою, в которой, почти как в стоящей над огнем колбе, смешаны и надежда, и одержимость, и страх, и цинизм, и самокритика, он потирает край бороды, сверяется с песочными часами и старинными манускриптами и ждет. Ждет уже в который раз. Ждет напряженно и самозабвенно. Ждет, когда у него получится.

И пусть у предшественников не получилось, но ведь он верит. Верит в то, что достижения науки и тайны оккультизма соединятся в одном из его сосудов и подарят ему общение с самым желанным гостем на свете – с искусственным человеком гомункулом.

Чего он только не раздобыл и не намешал для того, чтобы гомункул появился: мужская сперма и женская кровь, конский навоз и прозрачная слизь из жабьих желез – так возникни человечек и докажи своему создателю, а затем и всему миру, что новое творение возможно. И не только из праха земного.

Глупо, конечно, но разве эта слепая и наивная вера, эта до помешательства доходящая страсть алхимиков не сослужила добрую службу человечеству? И разве не алхимики, вопреки всем стараниям инквизиции, удушающему презрению невежд и ханжеству «просвещенных» современников, двигали вперед науку?

Если бы Левенгук не был одержим идеей гомункула, кто бы подарил миру микроскоп? Если бы Парацельс не мечтал изготовить искусственного человечка, кто бы заложил основы фармакологии?

Если бы не эта вечная мечта о повторении акта творения своими руками, если бы не эта одержимость всех вымышленных Франкенштейнов и их реальных прототипов, разве современная медицина дошла бы до переливания крови, пересадки органов и клонирования?

О, мы должны быть благодарны этому дерзкому фанатизму посягающих на роль всемогущих демиургов, даже если в чем-то они были наивны и во многом смешны.

А вот он, писатель, безо всяких реторт и магических манускриптов, может создать человека. И не крошечного гомункула, который даже по самым смелым представлениям алхимиков, вряд ли мог бы превышать ростом какие-то жалкие 30 сантиметров. А человека. Полноценного, физически и интеллектуально развитого, здорового и востребованного в обществе!

Он может. А значит, должен.

Оптимизм вновь переполнил писателя, и он сорвался с кресла с целью немедленно приступить к осуществлению своего замысла.

И тут возникла новая проблема: он не представлял, кого именно ему предстоит копировать, по чьему образу и подобию творить двойника.

– Вот так всегда! – сокрушенно подумал писатель. – Что теперь делать? Ждать до утра и просить одного из двух юношей знакомить меня со своей пассией? Или попробовать сотворить другую, не знакомясь с первой? В конце концов, незнание предмета страсти первого молодого человека не помешало мне кардинально поменять пристрастие этого предмета.

И тут взгляд писателя наткнулся на спящего и слегка посапывающего на салонном диванчике несчастного отвергнутого влюбленного.

– Вот – позавидовал писатель. – Лежит себе, видит сны и в ус не дует, а мне тут из-за него бодрствовать и голову ломать!

Юноша, и не подозревающий о подобных обвинениях в свой адрес, блаженно улыбнулся какому-то из своих видений.

– А интересно, что ему снится? – подумал писатель.

И тут же его охватила новая смелая мысль об очередном эксперименте:

– Вот он, молодой, патлатый, беззащитный в своем сне и весь в моей власти. Так неужели же власть моя распространяется на его жизнь, но не на его сон? И неужели моя мысль, названная Декартом безграничной, может быть остановлена хоть чем-нибудь в попытке проникнуть в сознание этого существа и тех картин, которыми он себя сейчас тешит?

Юноша снова улыбнулся. А писатель, присев рядом, начал буравить взглядом бледный лоб с густою челкой и вчитываться в то, что скрывалось где-то там, внутри.

И очень скоро он увидел…

Молодому человеку, как, собственно, и нетрудно было догадаться, снилась она…

Писатель придирчиво присмотрелся, а потом, насытившись увиденным, откинулся и перевел взгляд…

Она была очень мила. Ее звали Марианна. И писатель теперь знал о ней все.

17. Раздвоение

Ее звали Марианна.

Она была единственным ребенком у своих родителей, но и при отсутствии других детей они из кожи вон лезли для того, чтобы обеспечить ей достойное настоящее и еще более достойное будущее.

Были они люди простые и скромные, без особого образования и без каких-либо особых достижений в жизни. У матери если и существовал единственный талант, так лишь в области выпекания всякого рода пирогов, пирожков и пирожочков. Отец недурно игрывал в шашки. Вот, пожалуй, и все.

Но оба безумно любили свою кровиночку, свою надежду и гордость, и от своей предельно низкой зарплаты оба откладывали изрядную часть на оплату марианночкиного института.

Когда малышка родилась, она доставила родителям много хлопот: была болезненной, мало спала и много плакала. Но зато выросла на загляденье: ладная, стройная, на редкость белозубая (может, это и обусловило выбор стоматологического поприща) и, вероятно, именно вследствие этого улыбчивая до крайности. Да и улыбка у нее была славная: от такой у каждого, кто бы он ни был, на душе становилось здоровее.

И в школе, и в институте у Марианны отбоя от кавалеров не было, но она с выбором не торопилась. Не хотела прогадать. И родители ее в этом очень даже одобряли.

– Правильно, обожди! – говаривали они по очереди. – Осмотрись да выбери достойного. Чтобы ты за ним была как за каменной стеной. Чтобы он тебя на руках носил. И не ронял.

– Марианна – повторил писатель. – Вот и отлично! Так же легко, как ее имя делится на две осмысленные части, так мы разделим и ее саму.

Он сел за компьютер (вообще-то, можно было тут и без него обойтись, но так творить писателю было все же как-то привычнее) и приступил к написанию следующего текста:

«19 лет назад. Роддом. Комната для ожидающих. А за стенкой крики всех оттенков: от сдавленных и с явным трудом сдерживаемых до откровенно звериных – там рожают.

Несколько взъерошенных нервных готовящихся стать отцами мужчин в комнате ожидания то и дело вскакивают, прохаживаются от стены до стены, чуть не сталкиваясь лбами, пытаются отвлечь себя и друг друга разговором, чтением газет и безостановочным терзанием дежурной приемного отделения одним и тем же вопросом, заданным то басом, то фальцетом: «Ну как? Не родила еще? А когда?»

Дежурная, отличающаяся редкостным стоицизмом, равнодушно сообщает с монотонностью автомата: «Тогда, когда надо. Жди себе, папаша!»

Они ждали. И по очереди покидали комнату, вызванные по фамилии и осчастливленные сообщением с одной из двух стандартных концовок: «Поздравляю! У Вас мальчик» или «Поздравляю! У Вас девочка».

Но в этот день один из ожидающих услышал сообщение иного рода:

– Поздравляю! – сказала ему медсестра, как-то особо загадочно прищуриваясь. – У Вас близняшки: две дочки!

– Как это две? – сморозил новоиспеченный отец. – Так одну же ждали.

– А получаете двух. Особое предложение: 1+1.

– Да как же это? Ведь коляску уже купили, кроватку, одежонку кой-какую.

– Коляску поменяете, остальное докупите.

– Вам легко сказать «докупите», а деньги где взять?

Тут уже сестра не выдержала и возмутилась:

– Да что это Вы на меня ополчились, как будто я виноватая. Сами близнецов зачинали, сами и отдувайтесь. Я-то думала, обрадую человека, а он и не рад, а он как зверь какой-то набросился.

С этими словами она развернулась и ушла к себе в отделение, да еще и дверью так хлопнула, что удивленные будущие отцы на время перестали трепетать и глубокомысленно переглянулись.

Уже состоявшийся отец медленно поплелся восвояси.

Мысль о неизбежных тяготах, которые принесут с собой в дом близнецы, терзала мозг как заноза, глубоко вошедшая под ноготь.

Но если занозу еще как-то и можно было бы извлечь, то перечеркнуть факт двойного рождения – нереально. Две орущие голодные девчонки уже существуют, пачкают пеленки и по очереди, а то и одновременно терзают деснами груди его жены.

При мысли об этих раздувшихся грудях ему стало еще тоскливее. А сколько еще неприятных мыслей жестокой лавиной обрушились на него следом! Надо было доставать деньги, запасаться лишним терпением, приглашать к сотрудничеству тещу и так далее и так далее. И только с одним было просто (и в этом пункте они быстро сошлись с женой при первом же послеродовом свидании) – с подбором имени. Они планировали в случае рождения девочки назвать ее Марианной. Получив двух девчонок, долго думать не стали и назвали старшую (появилась на свет на 7 минут раньше) Марией, а младшую (соответственно, на 7 минут позже) – Анной.

И зажили с тех пор вчетвером…»

Оторвавшись от компьютера, писатель перечитал написанное и остался вполне доволен.

И представил себе, что где-то на земле, и не в абстрактном месте, а очень даже по соседству с ним, живут две симпатичные девушки: Мария и Анна, очень похожие друг на друга, ладные, стройные, на редкость белозубые и, вероятно, именно вследствие этого улыбчивые до крайности. И улыбки у них такие славные, что от этих улыбок у каждого, кто бы он ни был, на душе становится здоровее.

Писатель даже сам невольно заулыбался, представив себе эту милую картину.

В общем, все складывалось здорово.

Вот только интересно, как определятся друг с другом углы бывшего любовного треугольника, а нынешнего квадрата.

Кого выберет Мария?

Кого Анна?

Или наоборот, если же уже предоставить право выбора мужчинам, то кого выберет первый молодой человек (студент-стоматолог, пойманный писателем на балконе с веревкой в руках)?

И кого выберет второй (пойманный писателем под балконом с зачаточными мыслями о веревке)?

И что будет (тут писатель перестал улыбаться), если обе выберут одного? Или оба – одну?

– Так! – сосредоточился писатель. – Эти штучки надо сразу пресечь, в корне. Пусть выбирают, но друг другу не мешают. Или уже сразу выбрать за них – и дело с концом?

Тут всемогущий творец, только что собственной волею создавший человека, не на шутку растерялся. Видно, все-таки еще не был так всемогущ, как хотелось бы. И терзал его все тот же вопрос: как обходиться со свободой выбора своих подопечных? Что решать за них, а что предоставлять их самостоятельному решению?

Ответа пока что у писателя не было. А ведь его нужно было отыскать во что бы то ни стало. Потому что, и это уже стало очевидным, дело было не только в Марии, Анне и двух юнцах, а еще и во всех тех, с кем ему обязательно предстоит столкнуться, кто взовет к его милосердию, кто будет нуждаться в его помощи. И если мир зависит от него, то этих «всех тех» может оказаться бесчисленное множество, с которым ему ни за что не справиться, если он немедленно не придумает самую четкую систему, в которой уже не будет ошибочных пунктов, ибо каждая ошибка – это чья-то жизнь, взвешенная на самых точных весах его придирчивой совести.

И тут писатель почувствовал, что устал.

Пробные полеты с Декартом, бордоское, двое самоубийц, бессонная ночь и внедрение творческой и творящей мысли в роддом девятнадцатилетней давности – совершенно истощили его организм.

– Надо бы прилечь, отдохнуть, а с утра уже как-нибудь с новыми силами взяться…

И глаза его невольно начали шарить по стене в направлении диванчика, где он, изнуренный работой, бывало позволял себе прикорнуть, даже не добравшись до спальни. Вот только сейчас такой возможности уже не представлялось, ибо диванчик был занят гостем. И, кстати, само присутствие этого гостя исключало для хозяина всякое право на сон. Ведь молодой человек вот-вот обратится к нему с расспросами. А что он ему ответит? «Ее, твоей любимой, больше не существует. Зато есть две других, точно таких же, пойди и выбери сам!»

От этой мысли писателю стало так жутко, что он опять усомнился в правильности предпринятой им попытки умиротворить всех и каждого. Ему вдруг стало совершенно очевидно, что он опять напортачил. А тут и взгляд его дополз, наконец, до диванчика, где должен был лежать тот, перед которым писателю уже заранее было очень стыдно.

Только вот произошло непредвиденное.

Писатель выпучил глаза. Потом закрыл их. Потом опять открыл, и даже потер что есть силы. Но зрелище, открывшееся его взору, от этих манипуляций никак не изменилось.

На диване никого не было! Самым претаинственнейшим образом юноша исчез!

Только что, буквально, только что лежал здесь и посапывал себе безмятежно. А теперь нету его, и диван не хранит ни малейшего следа от его недавнего пребывания: ни тепла сонного тела, ни легкой вмятины на обивке, которая должна была бы остаться от его тяжести.

К этому писатель явно не был готов.

18. Разгадка исчезновения

– Куда же он подевался? – ужаснулся писатель.

И тут же начал метаться по квартире в поисках разгадки. Обшарил каждый уголок. Но тщетно.

Входная дверь была заперта изнутри.

Все окна – тоже. Значит, внезапно со сна реализовать свое стремление к суициду пропавший не мог.

В других закоулках квартиры юноши явно не обнаруживалось. Значит, он нигде не прятался.

Что же касается растворения в воздухе или прочих фокусов, то хоть писатель и обещал гостя этому обучить, но не успел, а на демиурга-самоучку молодой человек однозначно ничем не походил.

Приходилось смириться с мыслью, что таинственное исчезновение имеет какую-то иную природу. Пока что писателем неопознанную. Но настойчиво требующую опознания, к чему и следовало тотчас же приступить.

А что касается усталости, то, во-первых, она и сама должна была деликатно отступить перед чувством долга, а во-вторых, писатель, который все как-то еще не привык к своему новому статусу и потому до сих пор периодически испытывал некие физиологические неудобства вроде голода или желания поспать, как обычный человек, в очередной раз вспомнил, что на самом-то деле он вовсе не обычный. И приказал своему телу раз и навсегда избавиться от слабости, отвлекающей его от важных дел. И тут же взбодрился. И преисполнился решимости. И дедуктивного духа заодно.

– Куда же он подевался? – повторил он вновь, но уже с совершенно иной интонацией.

И добавил:

– Я его сейчас найду!

Для этого, как понятно, писателю не требовались ни полицейские ищейки, ни навороченная техника. Ему просто надо было заглянуть внутрь самого себя и найти ту правильную мысль, которая, будучи ухваченной, как кончик нитки из клубка, поможет этот клубок размотать и привести к искомому ответу.

Мысль мельтешила где-то совсем рядом.

Где-то в той области писательского творчества, где произошло роковое раздвоение. Где-то в непосредственной близости к Марии и Анне и их новому настоящему с новым девятнадцатилетним прошлым.

– Что с ними-то стало? – спросил сам себя писатель.

И сам себе (а теперь и не могло быть иначе) начал отвечать. По привычке вместе с компьютером.

«Родители близнецов были люди простые и скромные, без особого образования и без каких-либо особых достижений в жизни. У матери если и существовал единственный талант, так лишь в области выпекания всякого рода пирогов, пирожков и пирожочков. Отец недурно игрывал в шашки. Вот, пожалуй, и все.

Опека же за девчонками потребовала от них большего, чем они могли дать. Обе крошки родились болезненными, хилыми, много плакали, не спали ночами.

Когда один ребенок плачет день и ночь, с этим еще как-то можно справиться. Но если их двое, и лишь один замолкнет и заснет, тут же пробудится и заведет свое немилосердное к родительским нервам соло другой, то тут уже пиши пропало!

Пару недель отец Марии и Анны ходил мрачный, но держался. И помогал жене как умел. Когда рожок подогреет, когда в магазин сбегает.

Но круглосуточное невыносимое напряжение: целый день на работе у станка умаешься, а ночью никак не отдохнешь из-за надрывного непрекращающегося ора – сказалось довольно быстро.

Он сорвался и запил.

Сначала пил в одиночку.

Потом обзавелся дружками.

Мать близнецов тем временем падала с ног и все больше и больше впадала в истерию.

Девочки учились ползать по ковру мокрые от мочи с ног до головы. И никто их не подбадривал, как других полугодовалых крошек: «Ах, ты моя прелесть! Ну какая же ты молодец! Ну, право, что за прелесть, что за сокровище!»

Но мать не была виновата – она просто не справлялась.

Когда декретный отпуск кончился, она вернулась на работу, а дочек сдала в ясли.

Не в самые лучшие, мягко выражаясь, ибо одной материнской зарплаты не хватало даже на элементарное пропитание.

Отцовская же зарплата в дом даже не попадала, но оседала вместе с пеной в пивных кружках.

Скоро и он сам перестал показываться дома. Как оказалось, ушел навсегда.

Так что слово «папа» Мария и Анна так и не разучили в подходящем для этого возрасте.

Зато разучили много других: прожоры, дряни, стервы, глаза бы мои вас больше не видели, дядя, другой дядя, новый дядя и так далее.

Так они и росли. И выросли. Очень похожие друг на друга, ладные, стройные, на редкость белозубые. Только этих зубов почти и не видел никто, потому что обе, и Мария, и Анна улыбались очень редко. Некогда им было улыбаться. Надо было зарабатывать на жизнь.

Одна, так и не окончив школу, удачно устроилась: пошла работать на мясокомбинат, где наловчилась подворовывать колбасу, которую сбывала одному барышнику с рынка.

Другая кормилась по-взрослому: с пятнадцати лет обивала пороги гостиниц, водила дружбу со швейцарами, которые время от времени подбрасывали ей охочих до шалости проезжих клиентов.

Деньгами одна с другой не особо делились, но в случае острой надобности помогали. Да и вообще жили дружно.

Мать их к тому времени совсем опустилась. Но ее они редко видели и по очереди. Одна отсыпалась после рабочей смены днем, другая – ночью.

Мысль об учебе их даже не посещала никогда. Какая учеба? Зачем?

Девушки, по утрам отправляющиеся в институты, казались обеим непостижимыми существами – чем-то вроде инопланетян…»

Писатель заскрежетал зубами.

Теперь все становилось ясным как день, и ему не составило труда породить следующую, предельно короткую и предельно жестокую логическую цепочку:

Мария и Анна никогда не поступали в институт с целью выучиться на зубных техников.

В приличной студенческой компании они тоже не вращались.

Следовательно, ни одна из них не имела ни малейшего шанса познакомиться ни с первым молодым человеком, ни со вторым.

Следовательно, никто из обозначенных молодых людей в новом варианте вчерашнего дня кончать самоубийством не собирался.

И с писателем не встречался.

И, стало быть, в новом варианте сегодняшней ночи юноша с дивана никуда не исчезал.

Его там просто никогда (это по отношению к новому варианту настоящего) и не было.

И спит он сейчас где-то в совершенно ином месте.

По всей видимости, один у себя дома. Или с какой-нибудь девицей (не с Марией и не с Анной – уж точно) где-нибудь еще.

Любовный квадрат стремительно распадался на отдельные, никак не связанные друг с другом разнонаправленные векторы.

Писатель опять провалился! На этот раз окончательно!

– Нет, так больше невозможно! Я решительно отказываюсь! Я не могу! Я не хочу! Отпустите!

Последнее слово прозвучало как издевательство: этот мир зависел от него, и кто именно мог его «отпустить» у писателя не было ни малейшего представления.

Даже наоборот: у него было четкое представление о том, что никогда и никто его никуда не отпустит. Что он сам попался на собственный небрежно закинутый крючок и тот раздирает ему легкие и постепенно отрезает доступ кислорода к мозгу. А мозгу его так необходимо сейчас функционировать как следует! Так необходимо! Ведь иначе – смерть: и его, и всего, что вокруг и что зависит от одного его пульса (в физическом смысле) и от одной его пульсирующей воли (это уже в переносном).

Писатель закричал от отчаяния и в изнеможении опустился на диван, который совершенно не хранил следов недавно спящего на нем юноши, потому что, как оказалось, тот там никогда и не спал.

Надо было что-то делать!

И он решился. Решился только для того, чтобы исправить то, что сам, ослепленный своими заблуждениями и мнимым чувством могущества, изгадил.

– Но это все! Все! После этого я отказываюсь! Ничего не буду делать, хоть режьте меня на куски.

Он встал с дивана, прошел на кухню, дрожащими руками налил стакан воды, выпил, развернулся, подошел к окну салона, распахнул его и закрыл глаза. Он знал, что надо делать!