Текст книги "Flagelação. Los siete latigazos que más dolor causaron"

Орудием восприятия десятой светло-белой и младшей обязанности было чудесное умиротворение. В отличии от предыдущих орудий восприятия, умиротворение не приобщало ничего ни к чему, под его раковой луной не приобщалась даже мудрость космоса к пониманию высших взаимосвязей между становлением и мужским жарким адом, где Вайнд протыкал татарсколицему Камилю Ленину колени раскалённым копьём, забирал пламя, которое выходило у него из искажённого муками рта, и… невесте вампира надœли гностические россказни Елены Прекрасной. Она бросилась на жену Симона Мага, метя зубами в шею, но Елена была тверда, словно была создана из мрамора, и потому она легко отбросила её в потусторонний мрак. И всё. Жизнь разорвана на части. Нью-Йорк и мусор. Мальтийский крест Второй Мировой Войны возвышæтся на замёрзшим Ниагарским водопадом, под которым голая невеста вампира в отчаянии молится Богу:

 
Величит душа моя Господа!
Величит душа моя Господа!
 

Но это только первая часть её мучений, ибо парни дум-дум в ледяной форме СС несут царственнœ знамя на парадах победившего гнозиса.

 
Links zwu.
Links zwu.
Links, zwu, drei, vier.
Links.
 

Земля вращæтся влево под холодными коленями невесты, ибо не зря Елена Прекрасная носила маску одного из Всадников Апокалипсиса.

 
Links zwu.
 

Links zwu. И Токио раз десять проносится перед глазами холодной невесты, ибо да, из посмертия вышла, и в посмертие вернёшься, навстречу возлюбленному вампиру…

Но не тут-то было! Появляется Меск, девятипалый гигант! Из недр холода он вынимæт невесту вампира и бросæт её в Елену Прекрасную. Та же, от порезов ледышки, падæт без сил, солдаты же, перекрестившись автоматами, открывают огонь, но смертным людям не дано убить Меска, ибо только богам дано, а тёплые гильзы только заставляют таять ледяную невесту, после чего она вскакивæт на ноги и начинæт драку с солдатами, кусая их в горло, ногами сворачивая шеи, в суматохе заставляя стрелять их друг в друга. Все солдаты умирают, а Меск показывæт невесте вампира на лестницу, ведущую в небо.

– Иди в рай, – говорит он. – Мне туда нельзя.

– Я не пойду! Мне нужно воскресить жениха!

– Ну что ж… – Меск подходит к окровавленной Елене и вырывæт у неё сердце. – Тогда съешь его!

– Нет! Не буду! А ты кто такой?

– Я? Я – Сфинкс. Елена меня искала. Но нашёл её я. Она – моя жертва. Жертва Египта, ха-ха-ха! Но дело в том, что…

Он снимæт штаны, и вместо органов мужчины у него пустеют два сосуда, в один из который он кладёт сердце Елены.

– Ты не хочешь в рай. И ты не хочешь сердце самой желанной и Прекрасной женщины на свете. Знæшь, что это значит? Это значит, что ты уже была мертва до попадания в лёд. Не так ли?

Невеста вампира опасливо кивнула, а Меск отзеркалил её кивок, но плотоядно ухмыльнулся при этом.

– Стало быть, именно твœму непокорному сердцу суждено оказаться во втором сосуде Сфинкса.

Невеста вампира не стала дожидаться и с криком амазонки Меланиппы (или Антиопы) бросилась с зубами в шею Меска, пока мир под ними, в ультрамариновом блюзе, продолжал из красной Европы кшатриев преображаться в жёлтую Америку вайшьий, но даже с такими входными данными владельцу гаража из Миссури получилось оставить свой бизнес и город и уехать в тишину блуждающих скал на остров Принца Эдуарда, дабы там заиметь одно только решето для веяния и не иметь более ничего. Он сменил имя «Эд» на «Обри», фамилию «Марш» на «де Гатинэ», перестал быть громкоголосым фанатиком и стал графом Орлеана и рыцарем Грифа. Несмотря на любовь к цифре «семь», он пропустил три хода к ряду и стал лишь десятым в ряду присяжных, кто сказал «невиновен» заблудившемуся королю Лиру, присягнул-таки безумноволосому Лиру на верность после такого-то вот процесса и заложил для покупки оруженосца Нарвайна с женой того по имени Фрери свой любимый по цифре, но тяжёлый по долгу священный щит Марса и прочую механику времён верчения болтов в Сент-Луисе. Именно этот рыцарь Грифа и стал хранителем иконы. Вторым хранителем был тоже рыцарем, но с биографией попроще, звали его Эрек, и родись он лет на тысячу попозже, он бы стал чемпионом WWE и защитил бы от звезды реалити-шоу и мексиканца свой двенадцатикилограммовый пояс, ну а так, Эреку досталась роль полузабытого мифа, которого никому не придёт в голову пиарить как Одиссея или Улисса, поэтому придёт в голову его пиарить мне, и я скажу, что именно Эрек, а не мечтательный владелец гаража иль решетá сохранил-таки икону дочери Симона Мага и Елены Прекрасной по имени Анна through the moon and the sun и привёз икону в девятнадцатый век на подарок российской грекокатолической со «„славословием великим“ знаменного распева» и греческой католической церквям со святителями, архиереями, праведниками, пастырями со стороны серебра и благоверными монархами, кнехтами и прочими удельными аскетами золота с другой стороны, имевшими вместо трагической истории тёмных веков бледную соль немецких тевтонцев, которую ели the empress and the high priestess, и жалкий совокупный приход имели они, в тридцать три тысячи прихожан, который, то есть приход, не способствовал укреплению церкви и веры, ибо «то, что делает Бог, хорошо сделано», если цитировать многолюдное собрание мормонов из всё того же Сент-Луиса, а «то, что делала церковь, того и хотел Бог», если цитировать тоже в своё время многолюдную французскую реформатскую церковь в Дренте, где, стоя на старых и холостых коленях, ели чёрный хлеб немецких проповедников l’imperatrice, la papesse et Mesk ténébreux. Но французским вассалом ему пришлось побывать столь же недолго, сколь довелось побыть мормоном. Тёмного Меска быстро повесили, а между итерациями ему повстречался мелкий бес, который ему предложил:

– Почеши мне спину, а я тебя оседлаю, как сатану-козла.

Меск молча отказался.

– Отчего же так? – упорствовал мелкий бес. – Мы будем как два создания в одном, как тот же Козерог, что и рыба и козёл одновременно!

– Нет.

– Между нами будет дружба. Будет преданность!

– Это для меня неактуальные события.

Действительно. Правитель Робеспьер, этот чёрный визирь, очень многœ поменял в мировосприятии гиганта. Меск теперь не мог верить даже подельникам, которые получали огромные барыши. Он играл с Робеспьером в карты, когда ещё не обрёл облик революционного зверя, и Робеспьер предсказывал ему, что вскоре Меск его обретёт, а ещё говорил, что в игре в козла самой старшей картой является крестовый валет, который являет собой воплощение Платона, величайшего из когда-либо живших людей, в чьём юридическом «Тимее» между строк давалось понять о неизбежности мировой революции, вроде нашей нынешней, пока ещё Французской.

– Угу, – кивал Меск, разглядывая карты. На руках у него были трефовые восьмёрка, туз и как раз-таки валет ♧. На гипсовом столе между ним и Робеспьером обосновался паучок, радужный секоносец. Робеспьер его раздавил и поклялся, что так же раздавит Луи Капета на завтрашнем судебном заседании. Меск молчал. На правах гиганта он мог видеть над правым плечом Робеспьера неудачу в виде буквы «цади», а над левым в противоположность благополучие в виде буквы «куф». Меск решил, что судьба Робеспьера будет не так однозначна, как тот себе предполагал, пока играл в козла и разглагольствовал.

В общем, Меск кœ-как отбился от мелкого беса и возродился в новом мире в образе Салина, главного милитанта. Он смотрел на брянскœ небо и видел, как он бьёт по себе и бьёт по Близнецам, и не представлял, что всё им виденнœ может означать. Похоже, его судьба будет столь же неоднозначной, как и у Робеспьера. Друзей у него быть не могло, а врагом его был Стрелец, однако подобные тонкости могут помешать Меску в работе за милитанским столом и сорвать планируемый захват заложников в школе. Надо было встряхнуться. Ночь он просто проглядел на звёзды, а утром пошёл в местный музей, куда на период языческих гуляний завезли девять булав времён Куликовской битвы. Всё бы ничего, Меск тупо их разглядывал, пока сзади к нему не подошёл кто-то в тёмном и не прошептал:

– Я брат того, кто тебя убьёт.

Меск не обернулся. Он вспомнил Сан-Франциско, томагавк и ещё кœ-что, и сказал:

– В тот раз я выбил твœму брат глаз, а в этот раз я пришью его обратно к свœму кулаку!

– Несомненно. Но только я не брат Нарайи, а брат кœ-кого другого. А Нарайю я тебе скажу, как найти. Он рыбачит у свœй жирной мамаши, которая ждёт от него успехов в рыболовстве. Найди его, и ты обретёшь целостность.

– Да ты такой, чёрт побери? Чей ты брат?

– Я мёртвый солдат. Ну, мне пора. Меня ждут три сестры.

Меск резко обернулся и не увидел никого в тёмном, да и вообще никого поблизости. Никто не уходил. Все стояли. Меск на правах милитанта убил какого-то незнакомца в светлом и продолжил рассматривать куликовские булавы. Солнце ушло за горизонт и, проходя под черепахой и слонами целую ночь, вновь вылезло на небе над Нарайей. Этот будущий Ниреев распрямил складки на первосвященнической мантии и перевёл усталый взгляд с Близнецов на Козерога. Где-то в холодной Москве проводился балет на льду под свежие напитки, пока он изнывал тут на руинах у солёного моря. Прав был Фет в свœй ненависти к мёртвому Риму – так и будущий Ниреев ненавидел Новый Карфаген.

Прапрадед Маймонида и некто с фамилией Кастро хотели пойти с ним на сделку по случаю переводов некоторых историй из Талмуда на вестготский, но Нарайя отказался из-за этой изнывающей жары. Он выпил вина и прилёг на траву за синагогой. Местный гробовщик недавно выбил ему зуб лопатой, и теперь эта пустота постоянно болела. Боль была неоправданной. Нарайя не подсовывал страницы Пятикнижия под лиф гробовщиковой дочери Клары, но это его не сильно заботило сейчас. Он больше проклинал жару и переживал за безопасность зарытых пупков, поскольку высшие неизвестные, эти животные в глазах Нарайи, могли похитить их в любой момент. Этот brotherhood апостолов и его мотивы были непонятны для Нарайи, тогда как гнев гробовщика за собственную дочь он понимал и даже уважал – он знал, что недавно гробовщик встретил предателя-бербера, подставившего его на войне, и долго не мог решить, убить бербера или оставить жить, и пока решал, предатель нечаянно вывалился через подоконник на садовую ограду, и гробовщик так и не взглянул наружу, не узнал, попал ли он на колышки и был ли он наказан за предательство, или попал на соль, обильно сюда завезённую, и был ли он прощён таким солёным падением – он просто ушёл, не глядя. Такая стойкость пригодилась бы Орфею или Лотовой жене, но увы… А бербер, кстати, выжил. Была бы и в наши времена вместо асфальта соль этот злодей, как его, Салин, главный милитант, тоже бы выжил, но тут уж не увы… Вскоре, когда арабы окончательно разбили вестготов, бербер устроился работать резчиком, и работал хорошо, но недолго, т. к. Нарайя убил его за арабскую вязь иврита, так же, как убил и гробовщика за выбитый зуб, который, едва спáла жара, стал ему важен, а заодно и свел с ума головокружением гробовщикову дочь Клару, предварительно отрезав ей торчащий пуп. Нарайя торжествовал, но замер в ужасе, когда, перепутав дерево, встретил в отдалении их. Высшие неизвестные, животные, brotherhood, четвёртая группа апостолов, по счастью для него, нашли под худой и изящной берёзой пятый стул вместо пупков и, как один, сели на него и в ожидании Армагеддона, сопровождающегося музыкой, схожей в своей драме с Krönungsmesse Моцарта, как один, стали поедать хлебá из корзины апостола Филиппа. Распад и разъединение в этот iron day попытался внести один только старый апостол Трофим из Арля, пятьдесят девятый из семидесяти муравьёв, борода которого, подобно его деяниям и боям железных гигантов, тянулась от Рима вплоть до Сатурна, чёрной планеты, а из проседи этой бороды моя Ирина Богословская сделала себе фланелевую рубашку и, наплевав на прежний классический стиль в одежде, стала ходить в одной ей по своей квартире между Курганом и Цирком и, напевая «Malade», подставлять свои холодные колени в форме лбов Козерога под мои звёздные поцелуи. Да, моя любимая, Geliebte, её фотография на фоне иглу и беспокойных эскимосов не единственное, что у меня от неё сохранилось. Я бы для тебя подробно расписал её умение не терять красную нить повествования, её сознание реального и трезвомыслие, если бы знал, что ты не приревнуешь, но ты же приревнуешь даже к Ирине, поэтому я лучше просто продолжу про пятьдесят девятого Трофима, усомнившегося в Христе и в трапезе хлебами, не стесняясь даже укоризненных взглядов высших неизвестных из четвёртой группы, ибо эта история заслуживает внимания, поскольку Воскресший из-за травмы пропустил своё Второе Пришествие, но не пропустил одну жалобу рядового апостола – и явился перед ним лицезреть его ужас, как и ужас остальных, появившийся у всех апостолов от Его внезапного появления. Довольный Иисус знал, что после Армагеддона и рождения Царства Божьего, Сатана и его демоны будут ограничены в своих движениях, предельно заторможены, а затем насильственно низвержены и с неба и с железного престола, и потому Его Премудрость Божия, укутанная в современные польские ковры, не унывала, когда глубокомысленно заявляла усомнившемуся Трофиму: «Я видел зелёного сатану на заднем сиденье, спадшего с неба, как мёртвая молния; се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов…", затем Трофим мгновенно покаялся за своё сомнение, как и прочие, кстати, которые даже не сомневались, а Иисус за это подарил им всем медную тарелку, ибо любовь слепа, как и Его к Земле, как и моя к тебе, любимая моя, как и жалкие два голоса за неплохую песню «The National Anthem» на песенном конкурсе. Конечно, этот типа гимн проигрывает десятому треку из последнего альбома AwerHouse, но не настолько, чтоб давать за него два голоса вместо заслуженных, как по мне, пяти.

– А что ты подарил Ирине Богословской? – неожиданно спросила ты.

Я понурил голову.

– Рабов и прочую скотину.

– Ага, интересно. И дай-ка угадаю – она, как и та Людмила с глазами зелёного дракона, тоже предположила, что подарки египетские?

Я нахмурил брови.

– Тоже.

– И тоже не угадала?

Я задумал недоброе…

– Тоже.

– А что за трек у AwerHouse, десятый, на последнем альбоме? – спросила ты, желая как бы внезапно переменить тему.

– Индастриал-дэнс, – ответил я, не желая в злобе эту тему менять. – Инструменталочка. Извини, но я опять упомяну Ирину, раз ты её опять затронула, потому что я шёл к ней домой, когда впервые этот трек услышал. Утром в этот холодный медный день, тринадцатого января, я посмотрел восьмые ежегодные антипремии, главную из которых, к счастью, выиграла (!) эта жирная немощь по имени Ная Джэкс (жывэ эмансипация, как говорится), а ближе к обеду пошёл к Ирине в гости, которой прекрасный и таинственный незнакомец подарил кота-левкоя, хотя даже я, не разбирающийся в породах, понимал, что перед нами безухая дворняжка, милая, но безухая. Ирина тоже это понимала и от грусти наложила мне, а не таинственному и прекрасному незнакомцу, дымящуюся тушёную фасоль с подливой из козлятины, а на дижестив подала оливье с сервелатом и собственным танцем. Да-да, любимая, в её священном танце баядерки проявлялась та самая «анима», о которой мечтает любой мужчина, в том числе и я. «Исполни желание», – говорил я. «Чего ты хочешь?», – говорила она, одетая в чёрное, а я, перекусывая проволоку вместо еды, говорил, что мечтаю в этот грязный день, как ни в какой другой, вырваться-таки, наконец, из своего родного шахтёрского городка на красном холме навстречу Ирине, в которую никак не могла превратиться Песочная Сестра, потому что, и ты это знаешь, она получила

первый удар плетью

от Звёздного Брата, и улыбка её потерялась. Здесь бы подошло следующее высказывание: «Прежде следует решить социальный вопрос, а уже потом заниматься проблемами отдельного человека», – если тебе интересно, то так говорил талантливый Джек гениальному Эдгару.

– А король мечей не любил писателей! – догадалась ты.

– Его отшвырнули как белого котёнка возле несчастливой ратуши, – сказал я. – Разве его мнение чего-нибудь значит? – И продолжил:

– Писатель и поэт, Джек Лондон и Эдгар Аллан По, мимолётные тени и друзья Геракла в Аидовом королевстве, имели на двоих две бесконечности и потому выдумывали рождение звёзд и их смерть. Про последнее даже думать не надо, любимая моя. Звёзды распадаются на цветы и камни, рубиновые маки и маковые рубины, а вещи земные, вроде архитектуры, вырождаются из классицизма и готики в модернизм XX века и конструктивизм третьего десятилетия того же века, века потерянной цели и беспощадной любовницы Старшего Сына.

Её звали Долорес. Она непристойно оголяла зад, когда убиралась в автомобилях, и поедала лимоны в погоне за светлячками. По вечерам она поддавалась женскому страху и кричала, как ошпаренная кошка, с трудом припоминая, что мать её звали Ниной, а любовник, то есть Великий Сын, носил имя Гастон. Мать ненавидела Пепиту, жену Гастона, и старалась не думать о том, что родила не только Гастона для замены морковному Прохору, но и саму Долорес для любви одержимого средним бесом двухголового мальчика. Продолжение истории о нём, о Гастоне, обещало быть ужасным, но матушка Нина не спешила его узнавать, предпочитая неспешно заблуждаться в лавиринфе собственных самообманов, как хромоногий кот вокруг да около полуночной лужи, что одинаково отражала и зарубежного Козерога, и

второй удар плетью от Звёздного Брата

и третий такой же удар по месту, которое Долорес любила оголять в машине, вот только принадлежало это место не ей, а Песочной Сестре, припавшей от боли на правое колено. В этот зимний день Звёздный Брат был как никогда самоуверен, подобно фениксу в огне, поскольку несколько часов назад ему удалось убить двадцать третьим плевком Карпа из Верии, второго посланника Тимофея и шестидесятого из семидесяти апостолов, который-де говорил, ожидая реальных мучений, что «Отрасль есть любимое Имя Господне в тринадцать минут пятого по полудни», но как мог ещё рассуждать старик с двойной бородой, который упустил в поисках будущего контроль над настоящим и пришёл к логике льда в своей большой и полной дамасских хроник голове? Но не в хроники Карпа попала небольшая история, приключившаяся с Симоном и Еленой на пути в Дамаск. Помимо них, в Дамаске вели ещё и хроники хищных городов, которые спустя столетия сожгут некоторые ариане. Верблюд под Симоном умер от старости, Елена его зажарила, они его съели, а далее пешком продолжили свой путь и как-то на ночёвку остановились в Сидоне. Альпинист тройных переживаний, Симон не волновался насчёт окружающей его реальности и даже в земных расчётах обращался к мудрости мифологии и ко символике сакрального, порою напоминая Елене странную земноводную тварь, наподобие крокодила, которая смешивала свой малодушный опыт инстинктов, боязливую торговлю и эгоистичную политику с высшими ценностями скупых на факты полузабытых времён, где в галерее с накопленными бриллиантами соседствовали гроши из олова и стёртые краски с прочих монет, словно бы в один незначительный миг неизбежно расстающийся с нажитым скарбом Рак всё-таки уступил в полугодичной борьбе Козерогу, трясущемуся из-за утерянной хлебной крошки. Видимо, после ударов ножей Симон переродился из великого врага роскоши и расточительства в римского плебея, коллекционирующего неподобающие моменты свœй биографии наравне с подобающими. Таковым его видела Елена, когда они остановились в Сидоне, и она наводящими вздохами намекала ему на это. Симон это списывал на греховную переменчивость женской натуры Елены и продолжал руководствоваться внутренним честолюбием в вопросах духовного совершенствования. Видя намёки Елены, Симон порою хотел убежать в христианство и религиознœ затворничество, однако от служения Сыну Божьему его остановил как раз-таки случай в Сидоне. Здесь он вновь увидел недотёпу Петра, которого он старался избегать, однако и в этот раз он его не избегнул и получил от него кулаком по зубам и оловянными ключами по коленям, в результате чего Симон, большой специалист в области эротики, утратил на время небывалую свободу в этой области. Елене пришлось сдержанно ухаживать за Симоном, варить магические зелья и посылать бесильные проклятия в сторону Петра, желая тому сатанистского распятия во время сатурнианских оргий у Нерона. Шлейф её извращенной злобы дошел до надкусанных в борьбе ушей Петра, и он вернулся к хромому Симону и Прекрасной Елене, видя в блестящих коленях последней возможность избавиться от постоянного греха онанизма. Красота блудливой Елены странным образом преломилась в сознании Петра и органичным образом сœдинилась с его юношескими мечтами об идеальном существе противоположного пола. В Елене он видел искру нетривиального чувства и возможность запоздало начать активную сексуальную жизнь, побороть связанные с этим комплексы и отпечатки этого греха как-нибудь столь же органично вплести в грядущее ненаписаннœ Евангелие, написать которœ Петру мешала его выносливая безграмотность. Внутренние запреты, природная выжидательность и медлительность, всегда ему свойственные, вдруг отошли на задний план, и Пётр вернулся для овладевания Еленой. Фавна, обладающего магическим воздействием на женщин, из него не вышло. Он столкнулся с нервным срывом Елены, которая пила ядовитœ зелье из фтористого кальция и плевалась им в тянущиеся к ней грубые руки Петра. Пётр же со своим диспропорциональным стрœнием тела, дающим ему силу Голиафа, легко Елену заломал, даже спинная грыжа ему не помешала, но тут свой голос, полный переливами чёрных халцедонов, пóднял хромой Симон Маг:

– Посмотри, несчастный Пётр, на янтарный дождь своих отцов, которые мнут коленями землю у дорогой твœму сердцу Стены Плача, за которой, спустя столетия, ничего не останется, кроме тайной жизни Аравии и песков небоскрёбов…

Пётр посмотрел.

– Взгляни затем на небо, мой несчастный тёзка, и узри же, как Хирон, приятель Геракла, он же Стрелец, как этот кентавр в виде воина-огня разрушæт башню Девы и отбирæт звезду у Козерога. Видишь, что Дева всё-таки мертва? Видишь, как жестоко она пала под обожёнными кирпичами? Так не позволь же мœй Прекрасной Елене погибнуть от твоих злобных волосатых рук, лишённых той христианской кротости, из-за которой ты сам, лично ты, избил меня до хромоты! Вот, перед тобою небо, видишь, как самим светилам недостаёт той христианской кротости, которую оттуда пытался принести распятый на кресте Учитель? А? Даже небу её недостаёт! Вот сейчас, на наших глазах, Козерог гасит у себя Луну и в виде матери-земли гасит солнце Близнецов. Козерог и Близнецы мертвы также, как и Дева, и их звёздные трупы свисают на ночной титановой арке, начинающейся у Мавзолея в Галикарнасе и кончающейся в саду Адониса, саду смерти и рождения, присвœнному себе по праву сильного конеедом Хусуфом, нынешним парфянским деятелем и сеятелем. Кто огнём воздаст священному быку свою жертву и свой долг; кто нотой «соль» воздаст хвалу в эротической гипо-лидийской соль-тональности создавшему эту ноту Солнцу, как и покровительствующему этой и другим мужским нотам «фа», «до» и «ре», а также Огню и инструментам из камня; и такую же хвалу родившей эту ноту Венере, которая покровительствовует не только женским нотам «ля», «ми» и «си», а также чужой индийской кошке Лакшми с её кучей музыкальных инструментов; а кто, аки ты, Симон Пётр, и тебе подобные, алчущие без рассудка, адепты аскетического и чувствительного, незаслуженно возвращённые будущим американцем Кеннеди в протестанстский пантеон чистоты и невинности, соответствуя при этом помыслам падших духов, что бессмысленно коллекционируют рубины для свœй параноидальной мозаики: чрезвычайная ситуация тебя ожидæт, Пётр, не находишь? Так что отпусти Елену Прекрасную и стань ближе в свœй искренности к огню для священного быка или к музыке во имя Солнца и Венеры, украшающих дом твœго Госпóда – твœго, заметь, не мœго…

Пётр послушался. Знание Христа окрепло в нём по слову еретика Симона, и это было немного обидно. Он отпустил Елену, оставил их с Симоном и покинул Сидон, а Симон в раздумиях гадал, нанести ли в спину подлый удар уходящему врагу или таки позволить ему перейти этот небольшой мост, дав себе разрешение на единичную христианскую слабость и вместе с ней на энергию Козерога, начало которого среди четырёх зеркальных знаков Гороскопа по некоторой иронии означало как раз-таки конец всего, развязку, конец этого года, смерть всего живого, старость и тому подобнœ. В итоге Симон остановился на последнем, и Пётр спокойно перешёл этот мост, дабы месяц спустя пройти по стопам этруска Целеса Вибенны и оказаться в языческом храме на дубовом холме Кверкветулане, где под табличкой «Cælius», посвященной этому этруску, на коленях славить мать за комфорт, Елену за искушение, Симона за преодоление, а Гóспода Иисуса Христа за Явление, и читал Госпóду Пётр сто восемнадцатый псалом про милость Его, которой пóлна земля Его, и уставы Его, которым он, раб Божий, должен научиться. Римскую землю сотрясал грохот, по ней, знаменуя ужас Козерога, прœзжал Panzerkampfwagen, лёгкий танк, тяжёлый для античных глаз, но Пётр продолжал читать и усердно молиться. Выстрелит он по нему и по более разумному Павлу несколько позже, но выстрел этот будет растворён в нероновском мече и кресте для неграждан, однако танк и все двенадцать Колен Израилевых вмешались на стороне двух рыцарей и одного Гада и своей превосходящей в разы массой прогнали толпу политиканов к циклопам Водолея, где уже ничего не было, кроме цинкового гроба, в котором лежал апостол Арфéма. Его, как главного своего должника, Куитла Улисс из Юкона убил при помощи белой убивающей розы. В память о блаженных островах, на которых умер Оссиан, Куитла вырвал мертвецу цинковые зубы и сделал из них Козерога, этакого цинкового козла отпущения, олицетворяющего аскезу, жестокость и прожорливость не столько козла, сколько двух Ламехов, чьи разные потомки, преимущественно зелёные рабы-мусульмане, превратили стихию Земли в пустыню на крыше – смотри, собаки-воры на крыше едят десятого младенца, а худшие из представителей замечательной арабской религии сидят, едят и смеются, пока, наконец, не раздаётся звук падающей скамьи и они не встают, не отряхиваясь. Им тоже страшно, ибо богиня плесени, вымирания и каменных гор вылезает из собственной же матки и вступает в половую связь с цинковым Козерогом, и только Бог, ветхозаветный Бог, Аллах, Бог-отец, способен прекратить подобного рода безобразие, однако ещё со времён книги Исход он отдалился от рода людского и все нелепые кошмары последнего оставил холодным звёздам Козерога, чьи далеко не гностические лучи либо проходили сквозь сарай в Испании, либо из-за света уличных фонарей звёздные лучи и вовсе оставались невыплаканными на страницах этой книги, дабы читатели с глубокой душою цвета льда их подобрали, что и сделал полковник Свинья из Испании, который первым почувствовал скорбь и гнёт, когда, читая книгу, понял, что слияние символа и основной повествовальной линии является в книге главной составляющей. В одних подтяжках, он бросился на скрученный лён, и плач его был столь силён, что, пожалуй, Иеремия подвинулся бы в сторону и из уважения рассказал бы полковнику о плаче Елены Прекрасной, посвящённом утраченному материнству и прорывающемся даже сквозь её оду Дионису, но, говоря откровенно, даже плач Елены был не родни полковниковому, однако ж всё мгновенно переменилось и сбросилось после этой фразы:

– Bienvenidos a Tejas!

Так поздоровался с полковником Иисус Христос Козерог. Полковник от этого счастья, в сединáх и подтяжках, стал носиться по сараю как полоумный ребёнок. Топот его сапог перевернул страницу брошенной книги, и гностический луч солнца сквозь дырку в крыше увидел, как Анна прощает отца своего, Симона Мага, ибо того обманул архизлодей Меск. Чтобы забыть инцест, они обратились через времена и столетия лично к Эльжасмине, но когда они остановили маховик, то та уже умерла, и их встретил эгоизм Итана Грида, под покровительством которого всё ещё находились ртутные пуговицы для школьников…

Полковник же Свинья остановился только тогда, когда облик Иисуса был полностью вытеснен каким-то наглым юношей, тёзкой Мага, что спрашивал у учёного из будущего:

– И какой же сегодня день по Львам?

– Сейчас Козерог. И сегодня наступил двадцать седьмой день по Козерогу. Говоря по-нормальному, сегодня наступило… эээ… 18 января.

Иисус же полностью исчез, остался Козерог, вернулись гнёт и скорбь, просьбы людей, их думы только о себе и их бегущие вникуда души. Одна из этих душ стала лизать полковнику сапоги. Он погладил её и обратился за помощью в своих безнадёжных начинаниях к Козерогу. В это время его собака съела пуговицы из ртути, заготовленные для школьников, и принялась вновь бежать вникуда, правда, ненадолго. Бегущая собака уткнулась в рога Козерога и издохла, тут же. Брюхо животного с сосками напоминало о мерзкой женщине, которая не только убрала традиционный календарь и заменила его астрологическим, но которая в конечном итоге угробила Родерика, отца смышлённого Элиаса… Родерик же просил Механика никому не говорить о своей связи с хироманткой, особенно жене своей Келлендре и детям, но Элиас, как старший из детей, узнал обо всём от Механика, когда тот, укуренный, разделывал свинью с сосками и сравнивал её соленые кишки с блудливыми кишками ведуньи, по которым течёт сперма сотен и тысяч, ну а дальше Механика нельзя было остановить. Смышлённому Элиасу даже не пришлось ни о чём допытываться. Он узнал, что раньше в Гриверсе канцлеров не было, были одни правители. Первым канцлером стал Итан Грид, а последней перед ним правительницей была его мать, главный экстрасенс всея Сингрипакса.

– Губительница всех своих мужей и любовников с на редкость дурацким именем… птфу… «Эльжасмина», птфу – говорил, как бы не плюясь, Механик.

Она была эзотериком. Именно из-за матери Грида в Гриверсе до сих пор измеряют время во Львах, Рыбах и прочих зверях. Именно из-за Эльжасмины двадцатилетний наглый выскочка, всё презирающий и окружающий себя генномодифицированными охранницами, смотрел сейчас на Джея взглядом бога денег, или антибога, дабы злые духи его холодного демона решали, как в дальнейшем использовать поедание ртути в своём тёмном бизнесе, кабы сделать её лакомой добычей для незодиакальных идиотов, любящих всё новое и необычное, а самого Джея решали как предать, разочаровать, оттолкнуть, игнорировать, сделать чёрствым, невежественным, а в конечном итоге – мёртвым.

– Мужчина и должен быть враждебен этому миру, ибо этот мир и есть само зло, – шептал Гриду особенно злой дух, что было лишне, ибо Грид если и в двадцать лет был жестоким, то сейчас им стал ещё более, потому что только поистине упрямое, тёмное, похотливое и ненасытное существо могло придумать посылать веточку искусственной ёлки тем, кто в дальнейшем умирал или должен был умереть, потому что Грид прислал одну такую зелёненькую разочарованному, отброшенному, презираемому, чёрствому и невежественному Джею Блейку, но того травмировал Родерик, и положение овоща в коляске спасло таким образом Джея Блейка от неминуемой гибели. Ему даже не вставая с коляски удалось натравить на Грида двенадцать шлюх-убийц, но Гриду чудом повезло, одиннадцать из них поймали и отправили вместе с уже пойманным Родериком в Сикстенбург каннибалу-сыроеду Сикстену Бейлу – «одиннадцать шлюх и невезучий учёный обречены будут заниматься любовью по дороге на обед», стыдливо заметил Родерик, боготворящий свою жену Келлендру, на что Грид как бы в успокоение ему сказал, что «муж матери – всегда рогоносец», либо подразумевая, что дети для Келлендры важнее мужа, либо намекая, что её половые связи куда обширнее, чем предстоящие Родерику шлюхи-убийцы в количестве одиннадцати штук. Но постойте же, а что стало с двенадцатой? Её Грид запер в подвале и ежедневно насиловал. Так продолжалось, пока она не родила ему дочь Мелиссу, но об этом позже, в Водолее. Про то, как Мелисса и сын Джея Блейка, Трэвис, влюблятся друг в друга до безумия мы говорить не будем, просто скажем, что Jayson, т.е. son of Jay, Travis, сильно удивится, когда узнает, что отца довёл до коляски не смертельно им ненавидимый Грид, но вполне порядочный и ныне уже съеденный Родерик.