Текст книги "Страх. Как бросить вызов своим фобиям и победить"

В Библии Господь постоянно внушает своим последователям, что бояться не нужно. По словам раввина Гарольда Кушнера, наставление «Не бойся» появляется в текстах, адресованных Аврааму, Иакову, Моисею и каждому из пророков, больше восьмидесяти раз. Оно встречается так часто, что Кушнер рассматривает его как одиннадцатую заповедь. Но верят они в Бога или нет, большинство людей не в состоянии следовать этой заповеди. Страх как комплексная реакция встроен в тело человека. Для большинства из нас страх – это просто часть жизни.

Все испытывают страх по-разному: у некоторых из нас, похоже, его избыток. А вопрос, как справиться с этим избытком, уже тысячи лет является медицинской проблемой. Еще в 400 году до нашей эры греческий врач Гиппократ пытался найти метод лечения людей, чьи симптомы в наши дни мы назвали бы фобиями; людей, которые, согласно замечательному выражению, по-видимому сохранившемуся с древних времен, «боялись того, чего не стоило бояться». Гиппократ и его ученики лечили людей (в других отношениях совершенно здоровых), которые не ходили на многолюдные встречи или вообще избегали встреч с другими людьми, потому что были уверены, что их будут разглядывать и осмеивать или что они таким образом как-то унизят себя. Гиппократ и его последователи знали людей, которые не решались выходить из дома днем, и тех, кто до ужаса боялся подходить к обрыву или мосту. В наши дни мы называем такие состояния социофобией, агорафобией и акрофобией.

В отличие от многих своих коллег, Гиппократ не верил, что страх заложен в нас богами. Напротив, он полагал, что неврозы имеют физическую природу: скопление черной желчи в мозге, создающее перегрев и приводящее к приступам безосновательного страха. Своих пациентов он лечил диетой и физическими нагрузками, чтобы выгнать желчь из организма. Если это не помогало, он назначал яд, который вызывал диарею и рвоту, что, как предполагалось, выводило желчь.

Его диагностика и лечение имели свои ограничения, но он, по меньшей мере, обозначил проблему. После упадка Римской империи и начала Средних веков для европейской науки и медицины настали тяжелые времена, и идеи Гиппократа (как и многих других) были отвергнуты Церковью. В эти столетия считалось, что люди с фобиями одержимы дьяволом.

За Средними веками наступил век Просвещения и возвращение к поиску более реальных причин подобных расстройств. Но от теории черной желчи отказались, а причины страха стали искать в индивидуальном опыте человека. В 1649 году Декарт писал:

«…легко понять, что необыкновенное отвращение, какое вызывает у некоторых людей запах розы или присутствие кошки и тому подобное, происходит лишь оттого, что в начале нашей жизни они были очень сильно потрясены чем-нибудь похожим на это; возможно, они унаследовали чувства своей матери, которая была потрясена тем же, будучи беременной, ибо есть несомненная связь между всеми чувствами матери и чувствами ребенка, находящегося в ее чреве, и то, что действует отрицательно на мать, вредно и для ребенка. Запах роз мог быть причиной сильной головной боли у ребенка, когда он был еще в колыбели, а кошка могла его сильно напугать; никто не обратил на это внимания, и сам он об этом ничего не помнит, но отвращение к розам или к кошке осталось у него до конца жизни»[1]1
  Декарт Р. Сочинения в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1989. 654 с. (Филос. наследие; Т. 106). С. 537.


[Закрыть]. Эта мысль о том, что наши непреходящие страхи вызваны неприятными переживаниями в раннем детстве, все еще актуальна почти четыре столетия спустя.

Конец XIX и начало XX века стали свидетелями важнейших событий в истории нашего понимания страха. Первый прорыв был сделан русским ученым Иваном Петровичем Павловым, который, изучая пищеварение собак, обратил внимание, что подопытные собаки начинали выделять слюну, не только когда им приносили еду, но и просто в присутствии людей, которые их кормили. Чтобы проверить предположение о том, что он непреднамеренно научил собак ассоциировать кормильца с едой настолько, что на первого они реагировали как на второе, Павлов придумал знаменитый эксперимент: он увязал появление пищи с посторонним звуком метронома, а когда ассоциация закрепилась, стал предъявлять собакам только звук, но не пищу. В этот момент они начинали выделять слюну, отвечая на условный стимул безусловной реакцией. Этот процесс, который известен нам как рефлекс Павлова, или условный рефлекс, стал краеугольным камнем современной психологии. Он сыграл существенную роль в последовавших исследованиях страха и фобий.

После Первой мировой войны американский психолог Джон Бродес Уотсон решил продолжить работу Павлова. Он хотел узнать, может ли на первый взгляд естественная реакция в виде страха (например, плач ребенка как реакция на громкий звук) распространиться и на другие ситуации. Его испытуемым был Альберт Б., ребенок, мама которого работала кормилицей в одной из больниц Балтимора. Альберт считался эмоционально стабильным ребенком. «Никто никогда не видел его в состоянии страха или злости», – писали позднее Уотсон и его аспирантка Розали Рейнер. Он «практически никогда не плакал».

Сначала они определили, что ребенок боялся (что вполне естественно) внезапных громких звуков. Затем, когда Маленькому Альберту (так они его называли) показали несколько небольших животных и стало понятно, что он их не боится, Уотсон и Рейнер начали сам эксперимент. Когда ребенку было немногим больше одиннадцати месяцев, один из исследователей показал ему белую лабораторную крысу. Когда Альберт дотронулся до животного, другой исследователь, стоявший позади него, ударил молотком по длинному куску стали, произведя громкий звук. «Ребенок очень сильно вздрогнул и упал лицом вниз, – писали Уотсон и Рейнер, – зарывшись лицом в матрац».

Много раз повторять это сочетание шума и крысы не пришлось: Альберт быстро научился ассоциировать одно с другим. Довольно быстро Уотсон и Рейнер смогли вызвать у него хныканье, слезы и попытки спрятаться от крысы, даже если звуковой стимул не присутствовал. Более того, они обнаружили, что Маленький Альберт теперь плакал и отшатывался от кролика, собачки и мехового пальто, которых он уже видел раньше и не боялся. Уотсон и Рейнер успешно выработали фобию, или по меньшей мере паттерн страха, у ребенка, у которого ранее его не было.

Неизвестно, что стало с Маленьким Альбертом после эксперимента и остался ли у него страх перед пушистыми созданиями на всю его жизнь. Но мы все же знаем кое-что о судьбе собак Павлова. Годы спустя после первых экспериментов во время сильнейшего наводнения его лабораторию затопило, и многие из этих животных утонули. Выжившие собаки проявляли признаки водобоязни всю оставшуюся жизнь.

Примерно в то же время, когда Павлов заставлял собак выделять слюну по сигналу, Зигмунд Фрейд заложил основы психоанализа. Если Декарт рассматривал возможность того, что боящийся кошек ребенок, возможно, в раннем детстве испытал связанные с ними неприятные переживания, то Фрейд выбрал иной, более трудный путь. В своем исследовании Маленького Ганса (1909 год), ребенка, который стал свидетелем страшного падения запряженной в экипаж лошади на улице и после этого начал бояться лошадей, Фрейд утверждал, что Ганс страдал от варианта того, что он назвал эдиповым комплексом. Как писал Фрейд, на самом деле мальчик боялся отца, а вовсе не лошадей, и этот страх стал результатом сексуального влечения ребенка к матери (трудно не задуматься, что сказал бы Фрейд о моих заскоках: может, моя нерешительность на эскалаторе была чем-то большим, чем всего лишь чувством уязвимости маленького ребенка перед большой движущейся машиной? Пожалуй, я не хочу знать, что бы он мне ответил).

В наши дни Фрейд известен такого рода теориями, и его влияние на психологию и психиатрию огромно. Однако карьера Фрейда едва не пошла совсем по другому пути. Он изучал нервную систему рыб и раков и принял участие в разгоревшейся в то время дискуссии о том, как сообщаются клетки нашего мозга. Фрейд настаивал (и, как оказалось, правильно) на том, что между нейронами имеется физическое расстояние, а в 1895 году он написал, что «основное содержание этого нового знания заключено в том, что нервная система состоит из отдельных, одинаково построенных нейронов… которые примыкают друг к другу как к чуждым частицам ткани»[2]2
  Фрейд З. Набросок одной психологии / Пер. с нем. О. Наджафовой.


[Закрыть]. Нейробиолог Джозеф Леду приписывает Фрейду выражение «контактные барьеры», характеризующее точки соединения между нейронами. «Хотя для своего времени эти понятия были поразительно новыми, – пишет Леду, – Фрейд ощущал, что прогресс в понимании мозга будет, на его взгляд, слишком медленным, поэтому ушел от нейронной теории разума и занялся чисто психологическими вопросами. Остальное – история».

Фрейд не ошибался: до множества важных достижений неврологии оставались еще целые десятилетия. Но, к счастью для тех из нас, кто страдает от фобий и других проблем, связанных со страхом и тревожностью, понимание физических механизмов мозга ушло далеко вперед.

Я помню, когда впервые узнала о классическом условном рефлексе. Это было в шестом классе, примерно в то же время, когда у меня случился первый припадок. На Рождество мне подарили кассету с дебютным альбомом группы Barenaked Ladies – Gordon. Я не вполне понимала их тексты, очень насыщенные и пронизанные аллюзиями, а вторая строфа четвертого трека на стороне «А», Brian Wilson, содержала упоминание о собаках Павлова.

Я представляю себе темный вечер в нашей гостиной, старинный деревянный шкаф, на котором стоял наш стереомагнитофон, то, как я вставляю кассету в деку, а потом вынимаю из коробочки от кассеты напечатанные мелким шрифтом тексты и сосредоточенно их изучаю. Как обычно, если я не могла что-то понять, я обращалась к маме. Она и объяснила мне основы работы Павлова.

Тогда это было мне не очень понятно. Зачем нужно заставлять собаку пускать слюни без причины? Но я запомнила мамин ответ и до сих пор всегда, когда думаю об условном рефлексе, слышу голос солиста Стивена Пейджа, негромко поющий у меня в голове. Назовем это условным рефлексом!

Все, что я делала в тот вечер – слушала слова, обрабатывала их значение, узнавала и сохраняла в памяти новую информацию, формировала долговременную память обо всем событии, – было возможно благодаря поразительным свойствам человеческого мозга. Там происходит много важных вещей. Но до последнего времени я воспринимала все это как нечто само собой разумеющееся. Мне никогда не приходило в голову поинтересоваться: «Как работает мозг человека? Что в нем происходит, когда я боюсь?»

Наш мозг получает, обрабатывает и передает информацию, используя особые клетки, называемые нейронами, или нервными клетками. У нейронов имеются два вида отростков, или ветвей, отходящих от основного клеточного тела: аксоны, которые передают информацию, и дендриты, которые ее получают. Связи на разрывах между этими двумя (правильно предсказанные молодым Фрейдом там, где аксон одного нейрона передает информацию дендриту другого нейрона) называются синапсами.

Мозг содержит больше восьмидесяти миллиардов нейронов и триллионы синапсов. Когда нейрон «выстреливает», то есть получает стимул и пересылает эту информацию по своему аксону к другому нейрону, он может передавать сообщение со скоростью выше ста пятидесяти километров в час. Хорошая штука, если учесть, что, хотя большинство аксонов микроскопически малы, длина некоторых из них может превышать метр, так что они проходят в нашем теле от мозга до конечностей. Один нейробиолог подсчитал, что длина аксонов взрослого человека в сумме может достигать нескольких сотен тысяч километров.

Здесь возникает еще один вопрос. Мы склонны думать о мозге как о чем-то особенном, отделенном от нашего тела, о морщинистом комке в черепе, как о дирижере, стоящем отдельно от оркестра на своем возвышении. Но наше тело и мозг сложно взаимосвязаны всеми возможными способами: мозг отделен от тела не больше, чем череп от остального скелета или сердце от артерий и вен.

В совокупности головной и спинной мозг составляют то, что мы называем центральной нервной системой. Ее помощница, периферическая нервная система, – вся система нервов и нервных клеток, которые не являются частью этих двух основных структур: аксоны, которые несут информацию и инструкции от центральной нервной системы ко всем нашим мышцам, и афферентные (сенсорные) нейроны, которые несут информацию от каждой части тела обратно к центру. Именно эта система собирает все, что мы знаем о состоянии своего тела: тепло и холод, давление, боль и так далее. Эта сенсорная информация проходит по спинному мозгу к головному для дальнейшей обработки. В настоящий момент именно она доводит до вас образ этих слов.

В самом мозге нейроны организуются в группы и системы, называемые ядрами центральной нервной системы, и формируют структуры для выполнения конкретных заданий. Одной из ключевых структур, представляющих для нас интерес, является таламус (или таламусы, поскольку таламусов, как и большинства структур мозга, два, по одному в каждом полушарии). Это своего рода сторож, регулирующий поток сенсорной информации от тела к коре головного мозга. Гипоталамус – это еще одна регуляторная структура. Он работает параллельно с частями ствола головного мозга, самого старого с эволюционной точки зрения и самого нижнего отдела мозга, управляя автономной нервной системой – непроизвольной невидимой системой, которая регулирует работу внутренних органов: сердца, пищеварительного тракта, легких, мочевого пузыря и т. д.

Сосед гипоталамуса, миндалевидное тело (амигдала), – это структура, имеющая ключевое значение в любой концепции страха, настолько важная, что Джозеф Леду, который сделал карьеру на изучении страха, назвал свою состоящую из ученых рок-группу «Амигдалоиды» (The Amygdaloids). Работа миндалевидного тела – в очень упрощенном виде – состоит в получении сенсорной информации и ее обработке на предмет наличия угрозы. Если угроза обнаружена, миндалевидное тело дает гипоталамусу знать, что пора запустить механизм автономной нервной системы, известный как «бей или беги». Оно может работать, не заботясь о том, чтобы получить разрешение «сверху», то есть от коры головного мозга. Его работу могут запускать даже стимулы, которых мы не осознаем.

Над этими более мелкими структурами и вокруг них расположена «начальница»: кора головного мозга, испещренный глубокими морщинами купол мягкой материи, который можно почти всегда увидеть на детских рисунках мозга. Считается, что он является ключевым для всего многообразия умственных функций высшего порядка, от перцепции и сознания (скорее в философском смысле, чем в простом смысле бодрствования или комы) до сложных движений, памяти и интеллекта. Именно он дал Стефу Карри возможность сделать трехочковый бросок, создал «Гернику» Пикассо и помог нарисовать классическую карикатуру в The New Yorker, на которой приветливая макаронина ригатони кричит в телефонную трубку: «Фузилли, бесноватый ты сукин сын, как дела?» Благодаря коре головного мозга мы можем переносить обиды, лелеять неуверенность в себе и годами расхлебывать последствия совершенных нами ошибок.

Итак, предположим, вы испугались. Как это на самом деле выглядит – в физическом смысле?

Представьте себе что-нибудь вроде того, что привиделось мне в том кошмаре часа за два до первого припадка. Вы внезапно просыпаетесь посреди ночи. Больше никого нет дома, но в темноте слышится странный шум. Возможно, это шаги, закрывается или открывается дверь. Эта слуховая информация сначала передается от рецепторных клеток уха к главному черепно-мозговому нерву, а потом непосредственно к мозгу. Там ему открываются различные пути и варианты, но для простоты давайте предположим, что в данном случае это будет направленное по прямой путешествие от сторожа до пускового механизма страха. Таламус посылает сигнал тревоги прямо в миндалевидное тело, которое, в свою очередь, посылает сигнал тревоги в гипоталамус, и затем запускается симпатическая нервная система. Сообщения быстро передвигаются вдоль аксонов по всему телу, от синапса к синапсу. Они несут информацию о потенциальной угрозе к органам, к коже. Ускоряется ритм сердца; кажется, что его громкий стук слышно во всей комнате. Возможно, дыхание становится частым и поверхностным, на коже выступают капельки пота или появляется гусиная кожа. Зрачки расширяются, мускулы наполняются кровью, готовясь к действию. Вы чувствуете страх: вас тошнит, сжимает грудь. Страх – это эмоция, в которой участвует все тело.

Физические реакции – прилив крови, расширение зрачков и тому подобное – можно проследить на уровне нейронов. Но как насчет чувства страха, которое, как мы знаем, отличается от физической реакции страха?

Долгое время считалось, что сначала как реакция на стимул страха возникает чувство, а затем уже из чувства возникает физическая реакция. Это то, что говорит нам привычная дарвинистская школа. Но такая точка зрения основывалась преимущественно на догадке, механизм этих реакций не был доказан. В наши дни она больше не приветствуется. Теперь наука сконцентрировала внимание на подробном описании этого неуловимого механизма, и нейропсихолог Антонио Дамасио выдвинул гипотезу, которая, хотя и может звучать провокационно, в конечном счете кажется мне правильной. В двух своих забавных и умных книгах, «Ошибка Декарта» (Descartes’ Error) и «В поисках Спинозы» (Looking for Spinoza), он утверждает, что чувство страха в действительности возникает из того же самого набора физических реакций, которые мы обычно рассматриваем как нечто просто сопутствующее нашим эмоциям.

Для доказательства Дамасио предлагает необычное решение: он разграничивает «эмоции» (под которыми в данном контексте он имеет в виду измеримые физические реакции тела на эмоциональный стимул, физическую реакцию страха) и «чувства» (неосязаемые выражения эмоции в нашем сознании). Это может показаться странным или даже абсурдным, но это – ключевой момент его теории, и его стоит запомнить.

В книге «В поисках Спинозы» Дамасио пишет: «Мы склонны думать, что источником того, что выражено, является то, что скрыто». Но сам он утверждает, что парадоксальным образом все происходит как раз наоборот. «Эмоции [означающие физические реакции в данном контексте] и связанные с ними явления представляют собой основания чувств, ментальных событий, которые составляют основу разума».

У всех организмов имеются разнообразные способности реагирования на стимулы, весь диапазон от простого рефлекторного вздрагивания или отдергивания до более сложных многокомпонентных реакций, подобных описанию физических процессов страха, о которых вы читали выше: именно они и представляют собой «эмоции» в концепции Дамасио. Некоторые из более примитивных реакций иногда могут показаться выражением страха, однако управляющие ими механизмы задействованы и в более сложных процессах. Вздрагивание, одна из наших самых древних и простейших реакций, определенно имело место в те моменты, когда мне было страшно. Привет, рапторы на кухне из фильма «Парк юрского периода»! Но в плане сложности «эмоции» занимают верхний уровень, и в силу этого не все организмы способны их генерировать.

В отличие от самых простых реакций «страха» у более простых организмов (ткните пальцем в мимозу стыдливую и посмотрите, как она скрутит листья), наши эмоции могут порождаться не только реальными, существующими в данный момент стимулами, но и воображаемыми. Это особый дар – и проклятие – человеческого разума. Пока что сосредоточимся на примере реакции на существующий в данный момент стимул, например услышанный ночью шум. Сам факт шума фиксируется чувствительными окончаниями в ухе и передается в структуры мозга, запускающие, а затем осуществляющие реакцию – миндалевидное тело и гипоталамус. И вот ваше тело реагирует всеми описанными выше способами.

Пока что все понятно? В формулировке Дамасио следующим шагом является появление собственно чувства.

Мы знаем, что наши тела пронизаны нейронами и что эти нейроны не только посылают информацию от мозга, они ее и получают. Поэтому, после того как исходящие сигналы заставили наше сердце биться сильнее, пот – выступать капельками на коже и так далее, в мозг направляется ряд входящих сигналов, несущих всю информацию о нашем физическом состоянии. Как объясняет Дамасио, наш мозг каждый момент обрабатывает невероятно сложные карты состояния тела, от внутренних органов до кончиков пальцев. И в этом, собственно, суть основной идеи Дамасио: когда входящие сигналы, несущие информацию о физическом состоянии страха у тела, вносят изменения в эти карты, именно в этот момент возникает собственно чувство.

Мозг узнает от тела, что сердце бьется сильнее, зрачки расширены, появилась гусиная кожа. Мозг складывает два и два и говорит: «Ага, мне страшно!»

В написанном в 1884 году очерке «Что такое эмоция?» философ и психолог Уильям Джеймс писал:

«Если мы представим себе некоторую сильную эмоцию, а затем постараемся удалить из сознания переживания всех тех телесных симптомов, которые ей свойственны, окажется, что ничего не осталось, нет никакого “психического материала”, из которого эта эмоция могла бы образоваться, и что сохраняется лишь холодное и безразличное состояние интеллектуального восприятия. <…> Что останется от эмоции страха, если отсутствует ощущение ускоренного сердцебиения, учащенного дыхания, дрожащих губ, подкашивающихся ног или гусиной кожи и сосущего чувства в животе? Не могу себе этого представить»[3]3
  Начало цитаты приводится по изданию: Вундт В. Что такое эмоция? // Психология эмоций. Тексты / Под ред. В. К. Вилюнаса, Ю. Б. Гиппенрейтер. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984. С. 87. Вторая половина цитаты (после знака <…>) – перевод Елены Мягковой.


[Закрыть].

Дамасио подхватывает с того места, где остановился Джеймс. Но он не просто приводит слова психолога Викторианской эпохи для того, чтобы обосновать свои доводы. Он опирается на конкретные случаи и собственные исследования. Например, он описывает пациентку с болезнью Паркинсона в Париже. Эта шестидесятипятилетняя женщина, у которой в анамнезе не было депрессии или других психических заболеваний, проходила экспериментальный курс лечения симптомов болезни Паркинсона. Этот курс включал использование электрического тока для стимуляции контролирующих моторику зон ствола головного мозга с помощью крошечных электродов.

Девятнадцать других пациентов прошли этот курс лечения успешно. Но, когда ток достиг мозга этой женщины, она вдруг перестала болтать с докторами, опустила глаза, ее лицо резко осунулось. Через секунду она начала плакать, а потом всхлипывать. Сквозь слезы она сказала: «Я по горло сыта этой жизнью. Хватит… Больше жить я не хочу… Чувствую себя ничтожеством». Встревоженные доктора отключили ток, и не более чем через полторы минуты женщина перестала плакать. Лицо ее оживилось, печаль растаяла. Она спросила, что только что произошло.

Оказалось, как говорит Дамасио, что, вместо того чтобы стимулировать центры, контролирующие тремор, смещенные на бесконечно малое расстояние электроды активировали те части ствола головного мозга, которые контролируют серию действий лицевых мышц, рта, глотки и диафрагмы – действий, которые дают нам возможность хмуриться, надувать губы и плакать. Ее тело, получившее стимул не от печального фильма или печальных новостей, произвело движения печали, а разум, в свою очередь, погрузился в печаль. Это чувство возникло из телесной реакции, и разум последовал за телом.

Сначала все это показалось мне нелогичным, потому что переворачивало с ног на голову концепцию, основанную на «здравом смысле». Но позже я расслабилась и стала размышлять о своем опыте страха. Как я воспроизвожу его в памяти? Как я пытаюсь рассказать о нем другим людям? Получается, что думаю я о страхе преимущественно телесными категориями: чувство тошноты, сжатость в груди, возможно, головокружение или одышка. Здесь уместно вспомнить, что древнегреческий корень ἄγχ– и корень латинского слова anxietas, от которого произошли современные anxiety и anguish, первоначально означали «скованность», «ограничение». Осознанные мысли человека о самочувствии – «Мне плохо», «Мне страшно», – несомненно, вторичны.

Подумайте о том, как на самом деле вы ощущаете чувство счастья, удовлетворенности или облегчения. Для меня это проявляется в расслаблении всегда напряженных мышц на лбу и в челюсти, в шее и плечах. Глаза открываются шире, обеспокоенный прищур исчезает. Я дышу глубже.

Или представьте себе чистую телесность глубокого горя, как оно ломает не только разум, но и тело. Когда я оглядываюсь на свое переживание горя после смерти мамы, оно вспоминается как головные боли, изнеможение, чувство сжатости в груди, ощущение тяжести и апатия. Да, я ощущала печаль – такую, какой никогда еще не испытывала, – но именно тело говорило мне, насколько сильна моя печаль.

Однажды утром, через несколько месяцев после того, как у меня диагностировали эпилепсию, я проснулась с воспоминанием о другом ярком сне, отпечатавшемся в моем сознании. Этот сон был простой: про припадок. Как обычно, боль, пронзительные крики и конвульсии – и тот же самый паралич наяву, когда все это прекратилось. Сон казался настолько реальным, что я уже начала сомневаться, сон ли это.

И дело еще вот в чем: предыдущей ночью дома я была одна. Так что, если я на самом деле кричала и билась в конвульсиях, никто не мог этого слышать.

Мы с мамой рассказали об этом воображаемом припадке моему неврологу во время следующего приема, и это так обеспокоило доктора, что она увеличила дозу лекарства на основании только этого воспоминания о сне. Но больше припадков у меня не было, ни во сне, ни наяву.

Сны и ночные кошмары – одно из самых странных проявлений способности мозга рисовать картинки в нашем сознании. Мы до сих пор не до конца понимаем это явление, хотя веками люди придумывали снам и кошмарам разнообразные объяснения. Сновидения считались посланиями богов или предков, предупреждающими об опасности, или предвидением будущего. Гиппократ и Аристотель полагали, что сновидения можно использовать как метод диагностики, потому что они являются очевидными психическими симптомами физического заболевания. Аристотель писал: «Поскольку же начала всех вещей малы, понятно, что таковы же начала болезней и других претерпеваний, которые может испытать тело. Отсюда ясно, что во сне они оказываются более проявлены, чем во время бодрствования»[4]4
  Аристотель. О предсказаниях во сне / Пер. М. А. Солоповой // Интеллектуальные традиции Античности и Средних веков. М.: Круг, 2010. С. 170.


[Закрыть]. Спустя два тысячелетия Фрейд утверждал, что все сновидения связаны с исполнением желаний: наш разум реализует желания, которые невозможно осуществить наяву.

Сегодня мы понимаем механизм сна довольно определенно: мы знаем, как это происходит, даже если не всегда понимаем почему. «Нейрохимические изменения, которые происходят в фазе быстрого сна, позволяют нашему мозгу не только создавать необычайные образы, но и верить в них», – пишет научная журналистка Элис Робб в своей книге «Почему мы видим сны» (Why We Dream). Проще говоря, активируются химические вещества и структуры, задействованные в эмоциях и памяти, в то время как те части мозга, которые отвечают за мышление и самоконтроль, успокаиваются. «В результате, – продолжает Робб, – получается идеальная химическая основа, благодаря которой мы видим драматические, психологически напряженные истории».

И все же, пусть мы и понимаем задействованные в сновидениях химические процессы, нам трудно отказаться от ощущения важности сновидений. Это связано с тем, как они цепляются за разум после пробуждения, как влияют на настроение, даже если вы не помните деталей. Создается ощущение силы сна. Конечно, мой кошмар в ту первую ночь на самом деле не вызвал припадок. Но все же для меня сны и припадки навсегда остались связанными друг с другом. А тот призрачный сон-припадок только усилил эту связь.

По мнению Ричарда Уайзмана, статистика во многом может объяснить воспринимаемую силу сновидений, их символизм и их, как кажется, предсказательный потенциал. Согласно подсчетам Уайзмана, с пятнадцати до семидесяти пяти лет человек в среднем может увидеть почти девяносто тысяч сновидений за тысячи ночей сна. В своей книге «Паранормальные явления» (Paranormality) Уайзман пишет: «Вы видите множество снов и переживаете множество событий. В большинстве случаев сны не связаны с событиями, поэтому вы о них просто забываете. Но время от времени какой-то сон вдруг совпадает с каким-то событием. Когда это случается, запомнить сон вдруг оказывается легко. <…> На самом деле это просто действуют законы вероятности». Запомнила бы я тот кошмар, если бы за ним не последовал мой первый припадок? Или он просто забылся бы, как все остальные?

Дело в том (если не говорить о законах вероятности), что сновидения действительно могут повлиять на нашу сознательную жизнь и даже иметь некоторые последствия для здоровья. Когда наши спутники жизни или члены семьи во сне оказываются негодяями, полученное во сне отрицательное отношение к ним может сохраниться даже после того, как мы проснулись (одно из проведенных в 2013 году исследований показало, что участники проекта, которым приснилось равнодушие и предательство партнеров, сохраняли эти ощущения и днем). Было показано, что кошмары могут вызывать мигрени и приступы астмы и даже – в редких случаях – сердечные приступы и другие события, которые могут привести к смерти. Обратимся опять к книге Элис Робб.

Мужчине лет тридцати пяти – сорока (некурящему, не имевшему в роду сердечных заболеваний) приснилось, что он умер в автомобильной аварии, и он проснулся с рвотой; два часа спустя он попал в больницу с жалобами на нестерпимую боль в груди. Молодой человек двадцати трех лет проснулся в шесть часов утра от кошмара, в котором его и его отца убили, а в семь часов у него случился инфаркт. Раннее утро и последние часы сна (когда циклы быстрого сна самые длинные, а кошмары – самые интенсивные) являются самым опасным временем для пациентов с сердечно-сосудистыми заболеваниями; инфаркты случаются чаще всего (и они бывают особенно тяжелыми) между шестью часами утра и полуднем.

Мне хотелось бы верить – просто чтобы спокойно спать по ночам, – что подобные случаи происходят крайне редко, примерно как падение астероида или выигрышный лотерейный билет с джекпотом. Но, к сожалению, они не настолько редки. И хотя двое мужчин из историй, приведенных Робб, выжили, не всем так везет.

В 1980 году судебно-медицинский эксперт из Портленда, Орегон, обратился в Центры по контролю заболеваний. Он обратил внимание на то, что два недавних случая необъяснимых смертей имели, по-видимому, схожие характеристики. Довольно скоро к этим случаям добавились похожие загадочные смерти американцев, а к концу десятилетия таких случаев набралось больше сотни. Вот что объединяло все эти смерти. Умершие были преимущественно мужчинами и преимущественно происходили из Юго-Восточной Азии (если точнее, большинство из них были беженцами-хмонгами из Лаоса). Все они умерли во сне, все были здоровы, а вскрытия не выявили каких-либо физиологических причин смерти. Исследователи изо всех сил старались понять, что произошло, искали влияние генетических или сердечно-сосудистых факторов. Один из судмедэкспертов как-то сказал: «Мы искали совершенно напрасно. В каждом случае мы задавали вопрос, от чего они умерли, и каждый раз ответ был: “Ни от чего”». Не имея оснований продолжать исследование, власти дали этому явлению название: синдром внезапной ночной смерти (SUNDS).