Текст книги "Бог нажимает на кнопки"

Глава 10. 2000 год

Девушка зябко куталась в платок.

В убогой комнате студенческого общежития, которую она делила с двумя соседками, опять было темно и холодно – отключили электричество.

Соседки отправились греться кто куда: в клуб, на посиделки. Ей же не хотелось выходить. Она вся словно оцепенела изнутри, и если бы кто вздумал измерить, где темнее и прохладнее – в комнате или в ее душе, – сам бы испугался результата.

Ей нужно было принимать решение, а сил на это совсем не оставалось. И мелкие дела, которыми она пыталась заполнить долгие минуты последних пасмурных дней – вскипятить чай, постирать, сдать книги в библиотеку, – не только не помогали забыться, но наоборот, мучили ее непостижимым контрастом между своей обыденностью и ее великим горем.

«Как же так? Как это могло со мной случиться? – спрашивала она себя постоянно. – Вот заварка, обычная заварка. Как она может так спокойно лежать в коробочке, когда весь мир вокруг давно уже должен был обрушиться и похоронить любителей чая под своими обломками?»

Как вообще могли продолжать ходить трамваи? Как собаки лаяли на пустыре? Как чертополох прорастал и тянулся к серому небу? Как студенты готовились к экзаменам? Как с грузовика ссыпали картошку? Как старушки у торговых центров продавали вязаные носки? Как им вообще удалось их связать? Из каких клубков взялись эти толстые грубые нити? И кто их наматывал на грязные скомканные бумажки долгими мрачными вечерами?

Она не знала, как со всем этим смириться. Будто бы большой и вечно занятый мир больше не принимал ее. Будто бы она со своей печалью уже не соответствовала ни собакам, ни чертополоху. Да и то верно – она ведь перестала быть самой собой, утратила выданное ей по ордеру при рождении место и назначение.

«Умереть бы», – думала она. Но умирать тоже не хотелось. А как жить дальше, она не знала.

Надо было сходить по адресу, указанному в объявлении. Может быть, тогда бы все разрешилось как-нибудь само собой, как, собственно, в объявлении и было обещано.

«Завтра схожу, – пообещала она самой себе, подтягивая под платок торчащие наружу ноги. – А пока чаю. Согреться и спать».

Экзамены тоже уже были на носу, но она не могла учиться.

Пока решение не принято, все остальное нереально, невозможно.

Жизнь ее перевернулась пару месяцев назад, когда подружка из общежития пригласила ее пойти вместе на вечеринку.

– Да куда я пойду? – отнекивалась она. – Я там и не знаю никого.

– Я знаю и тебя познакомлю. Пойдем. Там весело будет. Чего одной над книгами киснуть?

– Так вставать же рано.

– Мы ненадолго.

– А зачет с утра?

– Да ты к нему уже готова. А и не готовилась бы, все равно бы сдала. Ты же на все лекции ходишь, все запоминаешь.

– Не знаю. Не хочется мне как-то, – сомневалась она.

Но подруга была ужасно настырна:

– Пойдем. Музыку послушаем, потанцуем. Там все упакованные ребята. Глядишь, найдешь себе какого-нибудь принца.

– Да мне совсем не до этого. Учебу надо закончить.

– А жить когда?

Как она дала себя уговорить, ей и сейчас было удивительно. Наверное, она просто такая безотказная натура. Не умеет долго держать оборону. Всегда ее все использовали. «Дай списать», «одолжи до стипендии», «угости пирожком».

Потом кормили обещаниями: «Да верну я твой конспект. Не помню, куда положила. Но найду и верну», «Прикинь, вся стипендия на долги разошлась. Но ты-то ведь можешь подождать, правда?»

И так всю жизнь. Как будто и ее она одалживала другим.

– А самой жить когда? – не унималась подружка.

И она сдалась.

И невдомек ей было, что у подружки в этом деле – свой интерес.

Та уже давно крутила с одним парнем. Ужасно он ей нравился, хотя и был груб, даже подарков никогда не дарил. Но зато как прижмет к груди и задышит в ухо – тут у нее ноги подкашивались, а мир сразу обретал новый смысл, который весь сосредотачивался где-то в животе.

Парень вращался в смутном бизнесе. Подробностей она не знала, но что речь шла о чем-то противозаконном, понимала хорошо.

Ей бы, дуре, держаться подальше, но ее это, наоборот, только больше манило и возбуждало. И даже его жестокая ненасытность (не дашь – брошу, не сделаешь – больше меня никогда не увидишь) казалась пропуском в брутальную взрослость, допингом для возмужания, афродизиаком (это слово как раз входило в моду).

На вечеринку ей было велено приходить не одной.

– Наш босс очень девственниц любит. Найди такую и приведи с собой.

– Такие на вечеринки в незнакомые места не больно-то ходят.

– А это уже не мое дело, как ты будешь выкручиваться. Только знай: не приведешь целку – встречаться с тобой больше не буду.

Вот она и вцепилась в соседку-тихоню. Вот и опутывала ее липкой патокой слов, дразнящих и обещающих.

На вечеринке много пили, так что непривычная голова быстро пошла кругом. А хозяин был молод и необыкновенно красив.

Когда они остались наедине, она не сразу поняла, чего он хочет. Но он не особо церемонился и не снизошел до предварительных объяснений.

Просто изнасиловал ее. Жестко, быстро, молча. Застегнул молнию. Отпил из бутылки. Прополоскал горло. Сглотнул. Вышел из комнаты, так и не обернувшись, не глядя.

С подругой она больше не разговаривала. Не то чтобы не простила, а просто не могла. Ей казалось, что, избегая этого контакта, она превращает случившееся в сон, в неправду, в наваждение.

Человеческий мозг устроен очень правильно. Когда что-то надо забыть, он дает приказания четко и метко.

Но ее подвели другие элементы ее сложного организма: оказалось, что в тот вечер она забеременела.

– Сделай аборт, – советовали те немногие, которым она смогла доверить свою вызревавшую в утробе тайну.

– Где денег взять? – плакала она.

– Возьми в долг. Заработаешь – отдашь.

– У кого? У тебя? Или, может быть, у тебя?

На это ни у кого денег не было.

– У отца попроси.

– Боже упаси. Он узнает – не переживет. У него после смерти матери вообще сердце все время шалит.

– Живот вырастет – все равно узнает. Хуже будет.

– Как ему узнать? Он же далеко, я дома два года не была.

– А ребятенок родится – не узнает?

Как ни крути, получалось, что надо делать аборт.

А тут еще ее по утрам и тошнить начало. Как первый раз прихватило, еле до туалета добежала. И как назло все кабинки заняты – опять же понятно: один туалет на этаже, а девчонок много.

Вырвало ее прямо на пол. И пока она стояла на коленях, дверь одной из кабинок распахнулась от удара ноги – и прямо ей в скулу. Вот и синяк. Вот и позор на пол-лица.

Зато ей дали приложить к синяку газету. А в газете было объявление. О том, что существует контора, которая готова хорошо оплатить услуги определенным девушкам. Тем, которые согласятся выносить ребенка, а потом передать на усыновление бесплодным богатым парам.

Чтобы ребенок развивался здоровым, этим девушкам снимут хорошую чистую квартиру и будут закармливать овощами и фруктами. И свежим мясом и рыбой. И полный врачебный контроль. И еще приличное вознаграждение сверху. Так что и доучиться можно, и сделать первые крепкие шаги в озаренной новой перспективой жизни.

Это было спасение.

От воспоминаний об изнасиловании. От ребенка, зачатого против воли. От стыда. От бедности. От себя самой.

Только продавец из магазина старой книги сказал ей, что этого делать не надо.

Но разве он что-то понимает в жизни? У него у самого денег нет даже на то, чтобы новую оправу купить.

Глава 11. 2024 год

Возле кабинета офтальмолога все кресла были заняты – очередь.

Отец с сыном сидели рядом и ожидали молча. Сын – занятый мыслями; отец – озираясь по сторонам.

Прямо напротив них на стене висел большой плакат, изображающий гигантский человеческий глаз, радужная оболочка которого трагически пялилась в пространство. От глаза тянулись волокна, врастающие в мозг. Мозг почему-то был изображен меньше самого зрительного органа. Но в данном случае, видимо, художник не старался соответствовать законам реализма.

Сам не зная почему, отец мысленно расширил это популяризаторское полотно и дофантазировал второй выпученный глаз, а за ним и лоб, нос, рот, подбородок, бородку.

Получившееся лицо показалось на удивление знакомым. Только вот кто бы это мог быть?

Кто-то из дальних родственников? Кинозвезд? Пассажиров метро?

Он чуть было не попросил другого пациента из очереди подсказать ему правильный ответ, но вовремя вспомнил, что, во-первых, у того плохое зрение, а во-вторых, портрет существует только в его собственной голове.

«Так кто же это?» – почему-то желание понять было просто мучительным.

– Нам долго ждать? – спросил неожиданно сын.

– Еще двое перед нами, – ответил отец.

Сын положил ногу на ногу.

«Что-то с ним происходит, – подумал отец. – Что-то после этой странной ночи и его неожиданного сна. Он сам не свой. Нервничает, ждет чего-то. Не вовремя как-то. Или, может быть, это знак? Знак, посланный свыше, что он – да! – может исцелиться, что надо, не раздумывая, броситься к тому чудотворцу?»

С другой стороны, он же был атеистом. Тогда откуда вообще к нему пришли эти мысли о знаках и чудесах?

И тогда он вдруг понял, чей глаз смотрел на него с плаката. Это был глаз распятого бога со старинных фресок.

Большой, полный печали карий глаз, в который вот-вот затечет капля крови, сползающая по лбу из-под тернового венца.

А вокруг этого молчаливого страдания расплывались равнодушные стены больницы, словно гарантируя: когда страдалец скончается, обеспечим все что надо – морг, вскрытие, свидетельство о смерти, румяна по желанию родных и близких.

«Что за бред? – подумал отец. – Чего вдруг?»

– Следующий, – позвал доктор, распахивая дверь и выпуская оттуда тощую девочку с двумя проволочными косичками.

У девочки были огромные очки с толстенными стеклами, так что она скорее походила на какого-то пришельца с планеты подслеповатых подростков. Этот образ становился еще навязчивее, когда девочка улыбалась. Тогда на ее зубах поблескивали металлические пластины с голубоватыми бусинками.

Между тем в кабинет устремилась полная дама с одним заклеенным глазом. И если бы девочка вовремя не увернулась, столкновения было бы не избежать. Значит, в своих толстенных очках она все-таки видела неплохо.

«А вот мой сын совсем не видит», – подумал отец.

Но после того разговора на кухне, а особенно после сна, который испугал сына до крика, до слез, он тоже начал потихоньку верить, что все еще изменится, что чудо произойдет.

Поэтому они и пришли в эту клинику. Чтобы все рассказать и попросить совета. Ведь не могут же свет и цвет, приснившиеся слепому, ничего не значить!

Сын в это время снова перекинул ногу. Он действительно нервничал и думал приблизительно о том же, что и отец.

О необыкновенном сне. Об ужасе и одновременно восторге, которые охватили его по пробуждении. О том, как здорово, оказывается, видеть. И о том, что теперь, после того как перед ним приоткрыли эту новую дверь (кто приоткрыл?), он не может не потребовать пропуска. Не может, не должен, ни за что!

– Следующий, – снова объявил доктор.

На этот раз даму сменил щуплый согбенный старичок, опирающийся на палку и глядящий в пол.

– Потом мы, – сказал отец.

– Хорошо, – ответил сын.

Ждать пришлось недолго. Старичку сделали рядовую проверку и выписали рецепт. Дверь распахнулась снова.

Они вошли. Сын – практически не нуждаясь в помощи. Пружинистой бесшумной походкой. Мягкие кроссовки, привычная уверенность.

И только специальная палка для слепых, едва касающаяся стен, урны, раскрытой двери, ножки кресла, словно по-собачьи их обнюхивая, порождала звуки. Ми, ля, си-бемоль мажор.

Доктор был обескуражен не меньше их самих.

– Этого просто не может быть, – сказал он. – Даже если бы слепота в данном случае была не врожденная, а приобретенная, сны со зрительными образами невозможны. Наука доказывает, что дети, ослепшие в возрасте до семи лет, никогда уже не могут видеть цветные сны. А ведь в данном случае мы сталкиваемся со слепотой с младенчества, по меньшей мере с нескольких месяцев жизни. С момента, когда слепота была зафиксирована и диагностирована.

Все это время сын молчал, а отец напряженно кивал.

– Нет, это решительно, решительно невозможно!

– Но это правда! – не выдержал слепой. – Вы так говорите, как будто не верите мне. Но я это видел! Клянусь, что видел!

– Не то чтобы я не верил, – мягко ответил доктор. – Но согласитесь, что вы можете просто заблуждаться. У вас ведь нет опыта зрячей жизни. Вы просто могли перепутать. Тем более со сна.

– Я не мог перепутать! – упрямо заявил сын. – Я видел то, что видел. Людей в масках, прожектор, шприц в поддоне. Это была операционная.

– Ну откуда вы знаете, что это была операционная? В кино видели?

– Не смейте иронизировать, – возмутился отец.

– Простите, – понизил голос доктор. – Я действительно погорячился. И все-таки, откуда он знает, что это было?

– Я ему сказал, – ответил отец. – Он описал мне подробности сна. Так ярко, так живо. Я сразу понял, что он видел операционную. У меня нет в этом ни малейшего сомнения.

– Хм… – только и ответил врач. – В таком случае я решительно не понимаю, что здесь происходит. Это антинаучно. Совершенно антинаучно.

И тогда отец решился высказать робкое, но уже с полчаса, с момента увиденного на стене клиники лика, настойчиво стучавшееся в мозг предположение:

– Может быть, это чудо?

– Чудо? – переспросил доктор. – Простите, я врач и могу опираться только на известные медицине факты. Если вы желаете говорить о чудесах, думаю, вам надо поискать для этого другое место и другого собеседника.

– Но, может быть, вы хотя бы можете проверить, посмотреть, закапать ему в глаза? Вдруг что-то изменилось?

– Мы сделаем все проверки. Но я бы не советовал вам рассчитывать на какие-то сногсшибательные результаты.

И он дал команду сестре, которая тут же устремилась расчехлять аппараты и извлекать из ящика бутылочки.

– Подождите в коридоре, – сказал доктор отцу. – Когда мы закончим, я вас позову.

Отец покорно вышел и сел на прежнее место.

Напротив сочился страданием одинокий, вырванный из фрески глаз.

Он словно спрашивал разгадавшего его тайну человека: «Ты тоже не веришь? Или готов попробовать?»

«Бред, бред!» – сказал про себя отец и даже потряс головой, чтобы изгнать из воображения прилипчивый образ.

А за той самой стенкой, с которой взирал глаз убитого проповедника, исследовались другие, никогда прежде не ведавшие красок глаза. Тоже карие. Тоже часто полные печали.

Глава 12. 2001 год

Поутру Василиса, как всегда, сразу бросилась к кроватке любимчика.

Только – вот ужас – его на привычном месте не оказалось.

– Где? – взвыла Василиса. – Где он?

– Забрали, – сказала ночная дежурная няня.

– Как забрали? Куда забрали? Кто забрал?

– Пришли какие-то люди поутру. С директором вместе. И забрали.

– Нееет! – еще громче заголосила Василиса. – Родненький мой! Куда, куда дели?

– Я-то откуда знаю? – попятилась ночная дежурная. – Да и чего ты так убиваешься? Должно быть, усыновили. Хорошо ему теперь будет. Дом, семья, свои игрушки. Кашка манная.

– А моя, моя-то каша чем плоха была? – с остервенением ощерилась Василиса.

– Да ты ж, поди, не мать ему, а нянька. Как я да как другие. Начальству виднее. Чего тебе выть теперь?

– Отдайте, отдааайте! – не унималась Василиса. И похожа она была сейчас не на летучую волшебницу, а на ведьму, на фурию, на разъяренную рыжую медведицу, которая вцепится в горло и живым не отпустит.

– Господь с тобой! Позову-ка я лучше директора, – сказала ночная дежурная няня и нырнула за дверь.

Директор уже был наготове.

– Ты, красавица, не переживай, – по-отечески утешил он Василису, усадив за стол в своем солидном кабинете. – Мальчонку твоего мы очень славно пристроили. Приличная семья, оба родителя работают, хорошо образованные. Будут они его баловать, выведут в люди.

– Отдайте! – прохрипела Василиса.

– Да ты с ума, что ли, совсем сошла? – ужаснулся директор. – Кто тебе его отдаст? У него теперь мамка с папкой появились. А ты иди другим попы подмывай, вместо того чтобы истерики устраивать.

– Отдайте! – повторила Василиса. – Он мой, мой. Вы не имели права. Не предупредили, не сказали. Да я сама, сама хотела.

– Чего это ты хотела?

– Усыновить его, вот чего.

– Усыновить! – аж прыснул директор. – Да кто ж тебе дал бы? Ты безмужняя, без образования. Да по закону ты просто не имеешь права.

– Это я-то не имею?! – заверещала няня. – Кто лучше меня за детьми-то может ходить? Кто? И он же с первых дней у меня на руках подрастал. Он меня любил!

– Любил! – передразнил директор. – Скажешь тоже, любил. Он еще понимать-то ничего толком не понимает. Ему бутылка да попа сухая – вот и вся любовь.

«Вот я тебя люблю!» – хотел добавить директор, но удержался. А Василиса хрипела как раненый зверь.

– Хоть скажите, куда увезли, кому отдали? – умоляла она. – Я бы поехала, посмотрела, как он там, хоть одним глазочком!

– Совсем спятила девка, – развел руками директор. – Это ж государственная тайна. Разглашению не подлежит.

– А ты знаешь, где он? – посмотрела она хищно, внезапно переходя на ты.

– Я знаю, – поежился директор. – А тебе знать не положено. Запрещено.

– Скажи мне! Скажи по-хорошему!

– Да ты чегой-то? Угрожаешь мне, что ли?

Словно подтверждая его мрачную догадку, Василиса взлетела со стула и бросилась запирать дверь кабинета изнутри.

– Чур тебя! – замахал руками директор, глубже вжимаясь в кресло и хватая со стола в целях самообороны массивное, подаренное ему за какие-то заслуги перед обществом пресс-папье.

Василиса же неумолимо надвигалась с сомнамбулическим выражением лица.

– Скажи мне, где он, – шепнула она прямо директору в лицо, чуть не обжигая кожу своим горячим дыханием.

– Да не могу, ненормальная! Нельзя. По циркуляру не положено.

– Скажи. Что угодно для тебя сделаю.

И, как безумная, она принялась лобызать его в крупный нос, в лысину, в подбородок, по которому лишь двадцать минут назад стекали струйки жирного супа, которые он всасывал обратно и не подозревал, что ждет его вскоре после завтрака.

– Отпусти, – взмолился он, теряя самообладание и ответно впиваясь губами в Василисин сочный рот.

– Не пущу. Умучаю. Залюблю. Только скажи. Скажешь, что ли?

– Ска-жу, – прошелестел директор по слогам, не в силах удерживать дыхание.

А она уже расстегивала ему штаны и взлетала над ним. Как по волшебству, как на троне из благоговейно сгустившегося воздуха.

– Только уж не обмани, скажи, голубчик, – ворковала она.

– Не обману.

– Дай, дай адрес сейчас, напиши вот на бумажке.

– Да вот он, – еле дотягиваясь до ящика, стонал директор. – Вот дело. Все оформлено честь по чести.

– Давай сюда!

И вот уже Василиса вырывает у него из рук тонкую папку и засовывает под мышку, прямо под халат. И грудь ее вываливается наружу. И директор присасывается к ней, как младенец, жаждущий молока и жизни.

– Люблю тебя! – кричит он.

А Василиса спешит покончить с этим делом и убежать. Оправиться, умыться и броситься вдогонку за своим сокровищем.

– Присмотри пока за детьми, – кричит она совсем уже растерявшейся ночной дежурной. – Я тебе из своих доплачу.

А наверху, в кабинете еще стоит туман, сотканный из ее дыхания и волшебного ее аромата.

«До приступа ж, почти до сердечного приступа довела ненасытная баба, – приходит в себя директор, разминая жирную грудь. – Однако ж сладко. Хорошо-то как!»

И только потом на смену последним хлопьям недавнего удовольствия приходят здравый рассудок и страх.

«Это что ж я натворил? За это меня по головке-то не погладят!»

И директор ходит по кабинету, как зверь по разоренному логову.

«Что делать? Что делать?» – вопрошает он постылое пространство.

«Думай, думай!» – велит он сам себе.

И привычный к начальственной службе мозг тут же включается, приходит на помощь, находит выход.

Директор бросается к телефону.

– Слушаю, – брякает бас на другой стороне линии.

– Беда, – говорит директор. – Нянька наша выкрала папку с документами из моего кабинета.

– Подробности, – коротко приказывает Филантроп.

И директор рассказывает, в соплях и красках, как Василиса полюбила малого, как ходила за ним, словно за своим дитем, и как он видел ее выбегавшую из кабинета, растрепанную и с горящими глазами.

– Должно быть, подкараулила, когда я отлучался по нужде. А я ящик открыл и вижу, что бумаг на месте нету. А только что были.

– Ясно, – говорит Филантроп и бросает трубку.

– Поверил, – выдыхает директор, вытирая вспотевшую от перипетий сегодняшнего утра лысину.

Он наливает из графина воды, пьет и садится за стол, уставившись в пространство и стараясь не думать о том, что будет дальше.

А Василиса уже в пути. Уже направляется по адресу.

Вот же он, этот дом, прямо через дорогу.

Василиса улыбается. Она не думает о том, как позвонит в дверь, что скажет. Она не боится реакции новоявленных малышовых родителей. Она просто хочет увидеть его, прижать к груди, чмокнуть в пухлые, на ее смесях взошедшие щечки.

И она бежит к заветному дому. И не видит, не слышит машины, которая резко срывается с места, как будто бы неслучайно, как будто бы ждала именно ее.

– Задавили! Батюшки-светы! Девку задавили! – кричит какая-то бабка в ботах, как раз вышедшая покормить кошек.

– Какой марки была машина? Какого цвета? – спросят ее потом на следствии.

– Да я разве ж в этом разбираюсь? – возмутится она. – Кажись, темненькая такая. И стекла темненькие.

– Висяк! – подведет итоги следователь и передаст дело в архив.