Текст книги "«Поздравь Танюшку!»"

– Да? Правда?– обрадовалась она и подошла к большому буфету. – А давай наливочки под это дело? А? Василич сам готовил.

– Нет, ты что!? – отказалась я. – Я же за рулём.

– О! Точно, – сказала она, доставая пузатый графин, – но мы с Василичем выпьем. Да, Василич? Пока ты про папку моего расскажешь! Что он ещё говорил?

– Я, конечно, прошу прощения, – удивленно сказал Василич, – а откуда Ева отца твоего может знать? А, Татьян? Он уже умер двадцать с лишним лет назад!

– А вот так, Василич, вот так! – рассмеялась она. – Сейчас все по-другому!

– Да нет, Тань, – расстерянно сказала я, – это не отец твой, наверное.

– Да?! – удивилась Татьяна. – А кто же тогда?

– Не знаю, сказал, что его духовное имя Гаврил, – тихо сказала я.

– Гаврил? – ошеломленно протянула она. – Гаврила?

– Вроде бы Гаврил Косачек, – ещё больше растерявшись, сказала я.

– Косачек? Косачек!? – воскликнула Танюшка и, подскочив со стула, убежала в дом.

– Куда ты?! – прошептала я ей в след и посмотрела на Василича, тот внимательно смотрел на меня поверх своих очков. Сверху, над нами, послышался звук падения мелких предметов.

– Ева, ты откуда-то узнала? – печально спросил у меня Василич. – Или, правда, Сашка приходил? У нас эта тема под запретом уже больше двадцати лет.

– Какой Сашка?! – переспросила я.

– Ясно, – протянул он, – сейчас Татьяна придет, расскажет. Я знал, что нельзя такие вещи замалчивать, они рано или поздно дадут о себе знать.

На веранду вышла Танюшка, держа в руках небольшой пыльный чемоданчик. Я такие видела только в старых фильмах, коричневый чемодан с металлическими уголками.

– Вот старые письма, фотки, метрики наши, – сказала она, открывая его, – сейчас посмотрим. Это же дом моих родителей, раньше здесь посёлок был, и школа была, только как затопило все в конце 80-х, мы в город перебрались. Мало кто сюда вернулся жить, мои родители как дачу использовали, а потом забросили. Вот мы с Василичем, лет десять назад, дом отремонтировали, и то только потому, что он у меня такой хозяйственный, а так стоял бы он разваливался. Сама б я сюда ни ногой! Трагедия у нас здесь случилась, Евочка. Страшная трагедия!

Я стыдливо отвернулась, разглядывая покрашенные в яркие цвета перила и резные рейки веранды – красный, синий, зеленый, фиолетовый, прям радуга-дуга. Вот попала, так попала! Разбередила старые переживания такого хорошего человека! Вдруг мое внимание привлекло легкое движение. В метрах в пяти от дома, стоял, покрашенный во все цвета радуги, то ли сарай, то ли душ, с боку к нему примыкал пышный куст неизвестного мне растения с бордовыми веточками и уже засохшими, почти чёрными скрученными листьями на них. А возле него, сложив руки на груди, стоял мой незнакомец из сна – Гаврил Косачек. Я зажмурила глаза, не веря своим глазам, но когда открыла, мужчина в джинсе и клетчатой рубашке так и стоял на месте, не двигаясь. Печальная улыбка скользила на его губах, а взгляд был устремлен на Татьяну. Я перевела взгляд на неё, она, поставив открытый чемоданчик к себе на колени, выкладывала из него какие-то пакеты с бумагами, что-то тихо бормоча про себя. Василич переводил взгляд то на меня, то на жену, поймав его взгляд, я резко повернулась в сторону Гаврила, в надежде, что он его увидит. Но он повернув голову в ту сторону, вопросительного посмотрел на меня. Не видит, значит! И все-таки не зря, Василич, столько лет проработал со студентами, мимику мою он понял и в следующую минуту убедил меня в этом.

– Танюшка, а ты кусты свои диковинные Еве не показывала? – ободряюще посмотрев на меня, кивнул он головой в сторону сарая. – Нет?

– Да какие же они диковинные, Василич? – вскинула голову в ту сторону Татьяна. – Пузереплодник называется. Вот разрастутся оградой, тогда красота будет, а сейчас то, только цветом и радуют, пользы ноль. Смотри, Ев, сколько тут раритета?

Василич пожал плечами и, одев очки, опять повернулся в сторону сарая, пристально вглядываясь. Гавриил так и стоял, не шевелясь, но никто, кроме меня, его не видел. Татьяна подвинулась ко мне поближе, протягивая стопку пожелтевших фотографий, на картонной основе, на них сквозь трещины проглядывались лица людей.

– Это прадед мой с моим дедушкой на руках. Видишь? – показав на мужчину в военной форме с ребёнком в белой кружевной рубашке, сказала она. – Вот он то и переделал нашу фамилию с Косачек на Косачёв. Зачем? Точно не помню, надо спросить у мамы и записать, это же история. Да, Василич?

– Да что там записывать?! – сказал Василич, перебирая очередное ведро грибов. – Косачок – это так называемая уличная фамилия, другими словами прозвище, откуда оно пришло неизвестно, но, видать, очень не нравилось твоему прадеду из-за татарского происхождения, вот он и сменил ее на более созвучную, поменяв одну букву в окончании. Вот и вся история.

– Да? Ну ладно, – перебирая в руках фотографии, сказала Татьяна, – что Ев, нет тут твоего незнакомца?

– Нет, – ответила я, поглядывая на сарай, где стоял Гаврил.

– Смотри, мы в детстве календарики собирали, – с улыбкой, показала Татьяна цветные календари, – в наше детство это было чудо дивное, в твое то детство уже переливные были. А мы и таким рады были.

– Помню, конечно, переливные, – улыбнулась я, – в мое детство они тоже роскошью были.

– Ну, тогда все роскошью, было, – рассмеялась Татьяна и протянула мне чернобелую фотографию, – смотри это я с братом Сашкой, мне пять лет, а ему пятнадцать.

С фотографии на меня смотрел молодой Гаврил, вихрастый мальчуган, с тоненькой шейкой и нарочито строгим взглядом, этакий резко повзрослевший ребенок. Я повернула голову в сторону сарая и увидела качающего из стороны в сторону, закрывшего глаза руками, мужчину. “Значит, Сашка, – подумала я, – Александр!”

– Это он, Танюш, – сказала я, показывая на снимке ее брата, – только старше, лет сорока.

– Точно? – как то обречённо спросила она и, увидев мой кивок головой сказала. – Он умер в 42 года, мне тогда 32 исполнилось, я Павлика в тот год родила. А что он говорил?

– Практически ничего, могилу свою показал, имя на ней, – ответила я, – и, на последок, про то, что его забыли.

– Забыли? – удивилась Татьяна. – Конечно, забыли. Столько времени прошло!

– Нет, он не это имел в виду, – посмотрев на опустевший возле сарая куст, сказала я, – думаю, он о том, что его и не помнили.

– Ты знаешь, возможно! – уклончиво сказала она. – Я так думаю, что он не просто так тебе снился. Может он что то сказал, но ты не хочешь говорить?

– Нет, – ответила я, отпивая теплый чай, – он ничего не говорил.

– Ева, я даже не знаю, рассказывать тебе или нет, – сомневалась Татьяна, перебирая фотокарточки, – история не очень хорошая и, я, в своё время, не нашла объяснения поступку брата, решив просто забыть об этом.

– Расскажи уже, Танюш, – ласково сказал Василич, – я ещё тогда говорил, что рано было ставить точку, надо было разобраться во всём. Видишь, не может его душа обрести покой? Надо помочь, душенька, надо.

– Да там всю жизнь перессказывать придется, чтобы понять, – воскликнула Татьяна, – даже не знаю с чего начать!

– Давай, я расскажу, что знаю, а ты дополнишь? – предложил Василич. – Наливай наливочки!

– Да, давай выпьем, раз такое дело, – с грустью согласилась Татьяна и засуетилась, – Ева, ты чего ж не поела то ничего? Давай чайку согрею?

– Согрей, душа моя, – сказал Василич.

– Да не беспокойся ты, – воскликнула я, – прохладный чай, наоборот, вкусней. Ты же знаешь, я не люблю горячий!

– Ах, да,– пробормотала Татьяна, – ну ладно, Василич. Рассказывай.

Глава 10.

– Сразу скажу, Ева! Сашка наш повесился, здесь на этой даче, на чердаке, – начал он, – причем, можно сказать, демонстративно. Родители в тот момент были внизу и слышали грохот упавшего стула, но в силу обстоятельств, о которых я позже расскажу, сразу не среагировали. Мы, так и не поняли, специально он это сделал, чтобы попугать или, действительно, жить не хотел. Когда через пару часов тишины, отец заглянул на чердак и увидел висящего сына, упал там же с инфарктом. Спасти его не удалось. Так что была у нас двойная трагедия. Ну, будет, Танюшка! Чего ж ты!?

Василич подошел к жене, которая смахивала украдкой слезы, приобнял ее и спросил:

– Может тогда не надо рассказывать? А?

– Да, наверное, не надо, – дрожжащим голосом сказала я, сама еле сдерживая слезы от вида плачущей Татьяны, – зачем?! Итак, я вам одни расстройства принесла.

– Нет, Ева, – твердо сказала Танюшка, – надо. Я ему тогда не помогла, хотя могла! А так хоть сейчас помогу, чем смогу. Вообщем, слушай теперь мои мысли обо всем этом. Тогда-то я не так думала и злилась на Сашку, само собой! Ведь если бы не он, то и отец еще пожил бы, мамочка еще масла в огонь подливала, кляня без продыху бедного Санька.

– Да, сложный тогда период был, – поддержал жену Василич, – и когда у Танюшки молоко от переживаний пропало, я строго поговорил с тещей. Пашке ещё и полугода не было, а ребёнок без полноценного питания с измученной от переживаний матерью. Сели мы с тещенькой, обсудили все, точнее сказать я выслушал, в очередной раз, все ее негодование по поводу ее сына и решили тему закрыть. Хотя я рассчитывал, на то что, перестав, бесконечно обвинять Сашку во всех смертных грехах, она найдет в себе силы, простить его. Негоже это умершего проклинать, какой бы он не был.

– Нет, мама до сих пор его не простила, я точно знаю. Хоть и не говорим об этом, а знаю! – подхватила Татьяна и налив ещё наливочки, сказала мне. – Мамуля у меня человек очень своеобразный, замуж за отца она вышла на втором курсе института и меньше, чем через год родила Сашу. Академический отпуск не брала, бабушка моя тогда на себя всю заботу о внуке взяла, а когда мама институт закончила бабушки не стало. Сашка в сад ходил уже, мама диссертацию писала, отец вечно на работе, но тогда многие так жили, социалистическое воспитание ячейки общества считалось, должно было проходить в полном равнодушии. Главное труд на благо Родины! И нас так воспитывали! Сашка рос мальчишкой послушным, учился хорошо, участвовал во всех конкурсах самодеятельности и в школьных спектаклях играл не последние роли. Талант у него, безусловно, был, но больше всего он любил кружок моделирования. У нас в доме полки были заставленны различными макетами танков, машинок и другой техники. Как сейчас, я, мать двоих детей, понимаю, что все он это делал, чтобы мать им гордилась, чтобы похвалила, приласкала, сказала, что он у нее самый лучший. Но мама наша, если хвалила его-то очень скупо, зато любила рассказывать при каждом удобном случае, как она плакала от жалости к себе, что так рано родила и ребенок связал ее руки. Естественно, все это при Сашке! А тут, еще и я родилась! Конечно, и у меня были проблемы с матерью! У кого их не было!? Вечная проблема родителей и детей! Но даже я замечала, какая колосальная разница в отношении матери ко мне и к брату. Меня всегда хвалили, тискали и наряжали. А с ним мама разговаривала строго, часто морщилась, когда он рассказывал что-то о своих успехах. Нет, я ее не осуждаю! Мы все люди разные и тогда мне казалось, что она так делает, потому что он мальчик и ей хотелось вырастить сильного мужчину. Но когда я родила сама, начала догадываться, что дело совсем не в желании дать должное воспитание, а в том, что у нее не было к нему любви, он был обузой, связывающей руки. Когда я родила второго сына – Павлика, я убедилась в этом, но было уже поздно.

Татьяна остановилась, посмотрела на фотографию, которую держала все это время в руках, смахнула набежавшие слезы и спросила у меня:

– Вот у тебя, Ева, сейчас двое детей, ты их двоих любишь?

– Конечно! – воскликнукла я. – А как же иначе?!

– Вот и я когда Пашу родила, поразилась, как можно одного любить, а другого нет! – печально сказала Татьяна. – А мамуля моя, наоборот, не понимала, как можно двоих любить и прямо спрашивала: “Танька, ну неужели ты и правда, Дениску любишь? Ну, врешь же?”. И недоверчиво мотала головой, когда я пыталась убедить ее, что люблю, и первого, и второго.

– Я ей даже замечания делал не раз, – добавил Василич, – чтобы при детях такие разговоры не вела.

– Мама его слушается, представляешь, – усмехнулась Танюшка, – отца так никогда не слушалась, как Василича.

– Опытный педагог со всеми общий язык найдет, – похвалила я.

– Ну да, – ответила она, – только вот с Сашкой не смог… Вообщем, закончил Сашка диплом с отличием, устроился на завод. Тогда же еще заводы были! Женился, квартиру кооперативную приобрел, даже машину купили, а детей у них все никак не получалось. Жену его, кстати, тоже Татьяна зовут. Очень сильная женщина, даже на маму нашу чем-то похожа. Общий язык они, во всяком случае, сразу нашли и шпыняли Сашку уже вдвоем, а тот радовался! Маме же угодил в очередной раз! Эх, Сашка, кабы иметь мне тогда теперешние мозги может, и удержала б я тебя от такого шага!

– Не казни себя, душенька, – сказал Василич, вставая и разминая спину, – нет, твоей вины в его смерти. Пойду я на кухю, начну грибы варить на засолку. Если понадоблюсь, зовите.

– Давайте, я помогу? – предложила я.

– А, давайте, – сказал Василич, – вы промывайте и нарезайте. Сейчас я вам перчатки выдам, воды принесу. И домой возьмешь, Ева, уже варёные, мужиков своих побалуешь!

– Давай, Василич, а то что-то, правда, разболталась я, – освобождая стол, сказала Татьяна, – неси воду, остальное я сама приготовлю.

– Сиди, Танюшка, рассказывай спокойно, – погладил по плечу жену Василич.

– Ладно, – ответила Татьяна, – на чем я остановилась? А! Про жену! Ну, так вот, жили они хорошо, пока перестройка не началась. Завод начал потихоньку сокращаться, потом талоны, киллометровые очереди за продуктами. Ты не помнишь уже, наверное? Маленькая тогда была?

– Да почему же? Помню очень хорошо! – ответила я, одевая перчатки. – У меня сестра младшая в 90ом родилась, и за молоком мне приходилось в очереди стоять. Порой, полдня только за одним молоком и стояла. Цистерны тогда возле магазина были, и карточки помню. Даже помню, как отцу зарплату тушенкой выдавали.

– О! Тушенкой это вам круто повезло! – усмехнулась Татьяна. – Некоторым гайками зарплату выдавали, а некоторым вообще не выдавали. Многие тогда расстерялись, как жить, как зарабатывать, вот и Сашка наш тоже, но крутился, как мог. Даже грузчиком подрабатывал. Мама тогда смеялась над ним, что инженер с высшим образованием до грузчика опустился, а тут ещё и Татьяна забеременела. Радости то было сколько! Уже и не надеялись! Но беременность золовку мою совсем с ума свела, она день и ночь только об одном и говорила: “Как жить будем?! На что малыша кормить!?”. Вдвоём с матерью на него нападали, вот он и подрядился на лесорубку ездить. Деньги там неплохие, по тем временам, платили! Так и ездил месяц дома, месяц там, а когда Костику было месяцев семь, приехал он с рейса и домой попасть не смог. Татьяна замки сменила, Сашке даже дверь не открыла, крикнула через неё, что за другого замуж выходит. Он, ясное дело, сразу к родителям, а там мать, как услышала про это, скандал закатила.

– Почему? – удивилась я, нарезая грибочки. – Он-то в чем виноват?

– Так вот ни в чем, вроде, – ответил, вышедший на веранду Василич, занося с собой аромат варёных грибов, – да только у неё своя правда была. До сих пор в ушах её слова стоят. “Значит, так, – говорит, – сейчас идёшь к жене и к сыну. И терпишь, раз такой дурак! Что смотришь на меня?! Кому ты нужен такой никчемный? Кто тебя терпеть то будет, дурня?! Погуляет и забудет, в семью вернётся. А не пойдешь, будешь всю жизнь бобылем жить. Понял?” Кошмар! Отец, обычно молчаливый, тут не выдержал, замахнулся на нее и сказал: “Ты что мелешь, дура-баба?! Совсем из ума выжила?” Единственный раз, на моей памяти.

– Да, – сказала Татьяна, снимая перчатки, – отец у нас очень спокойный был, никогда голос не повышал. Но тогда, даже я испугалась его крика. А маме, хоть бы что! “Что хотите, делайте, – говорит,– но чтобы здесь я этого неудачника больше не видела. Нет у меня больше сына!” На Сашку смотреть было больно! Нет, я маму не осуждаю! У каждого свои тараканы в голове, невозможно кого-то заставить любить другого, уважать и заботиться тоже! Но, как мать, понять ее не могу!

– Я – не мать, но тоже не могу, – поддержал жену Василич, – и объяснить её поведение тоже не могу, хотя и пытался!

– Вообщем, скандалов еще было, ое-ое-ей! – продолжила Танюшка, разливая янтарный напиток из графина. – Сашка пить начал, один, на даче. Мастерил все что-то, веранду эту он строил, сарай тоже. Но к вечеру обычно лежал в стельку пьяный. Танька в суд подала на лишение родительских прав, а потом и вовсе заявила, что Костик нам не родной. Сашка ещё пуще запил! Конечно, это не оправдание пьянству, но, кто его, знает какого это – предательство такое и одиночество при живых родителях?! Не дай Бог никому! Отец то, конечно, помогал ему и лечиться уговаривал, мы с Василичем сколько раз говорили с ним, но он только рукой махнёт: ”Да чего уж!” и молчит, молчит.

Голос её дрогнул, из глаз полились слезы и я, не выдержав, подошла к ней, обняла, гладя по голове. Что тут еще можно сделать или сказать?! Трагедия ее семьи. Потеря близких. От несказанных в нужное время слов. И от сказанных, самым важным человеком в жизни каждого, совсем ненужных слов, которые ранят больнее всего. Слов матери! Конечно, горько осознавать, что можно было, что-то сделать, но не сделано!

– Поплачь, душенька, – ласково произнес Василич, подавая платок, – поплачь. Я пойду, чай нам, все-таки согрею!

– Согрей, Василич, – сквозь слёзы, сказала Танюшка, – а то, как то неправильно получается у нас! Гостей так не встречают! Я ведь, потом думала, лучше бы он кричал и дебоширил, хоть бы знали, что у него на душе. Хоть бы выплескивал эти страдания, не копил бы их. Может, и смогли бы ему помочь! А то ведь как получается, у всех свои заботы, у меня Денька маленький, Пашка на подходе, забот полный рот. Поговорила с ним и вроде бы, как свои обязанности выполнила, руками развела: “А что я могу сделать?!” и пошла дальше своими делами заниматься. Мать, когда на дачу приезжала, смеялась над ним издевательски, он удочки закинет и на рыбалку, до их отъезда не появлялся. А в тот день решили они с ночевкой остаться. Что она там ему опять наговорила, не знаю, но он сделал, то, что сделал! А потом и папуля…

– Ладно, Танюш, если тебе тяжело, хватит рассказывать, – попросила я ее, – самое главное я поняла. Вот только почему он сказал, что его забыли? Раз ты думала об этом.

– Думала, – ответила она, вытирая слезы, – первое время постоянно думала, а как не думать было?! Мама постоянно про это говорила, Сашку проклинала. Я возражала, конечно, но не особо. С ней не поспоришь! А потом молоко у меня пропало, Василич маму отчитал, она замолчала. Потом у Павлика аллергия на коровье молоко вылезла, Дениска болел постоянно и как то под запрет и перестали мысли появляться. Забыли, конечно! И на могилку даже не ездили, его не рядом с отцом похоронили. За городом, в Матвеевке! Кстати, там и правда часовня есть! Правда заброшенная уже тогда была.

– Девочки, чаек! – провозгласил Василич, внося дамящиеся чашки.

– Грибы то варятся? – ворчливо спросила Татьяна.

– Обижаешь, душенька, – усмехнулся Василич, – уже последняя партия варится.

– И что б, я без тебя делала! – с нежностью посмотрела она на мужа. – Вот мне видишь, как повезло! У меня Василич! Всякое, конечно, бывало, и ругались тоже, но все равно пытались понять друг друга и больно не ранить. Я и сыновьям всегда вдалбливаю, все люди разные – то, что одному в радость другому в тягость, одного одним словом можно ранить, а другой лишь посмеется после потока брани. Поэтому, как бы ты к человеку не относился, не суди и если можешь, поддержи! Надеюсь, они поняли!

– Конечно, поняли, – рассмеялся Василич, – они же уже наизусть, как стих, твое учение повторяют с детства, как только ты начиинаешь: все люди разные…

– А, и хорошо! – воскликнула Татьяна с улыбкой, убираясь на веранде. – Значит, легче им жить будет! Нам-то что теперь с Сашкой делать?!

– На кладбище съездить надо, да в церковь сходить, – ответил Василич, – как думаешь, Ева?

– Не знаю, – сказала я, – но думаю, лишним не будет.

– Ты, наверное, думаешь, почему мы раньше не ходили? – спросила Татьяна, ловко собирая мусор от грибов с дощатого пола веранды и сразу же ответила. – Только не подумай, что я оправдываюсь. Хотя может и надо. Дело в том, что мы его хоронили вдвоем с Василичем, мать с Татьяной не пошли. Они, кстати, до сих пор общаются. К нам старушка подошла на кладбище, в платье кримпленовом коричневом, такие раньше у многих были, на голове платочек черненький, из легкого шифона, поверх седых волос, закрученных в гульку на макушке. Помнишь, Василич? Я еще удивилась, раньше то на кладбище бабуси-плакальщицы навязывались, но они и выглядели, как деревенские бабки в цветастых разномастных одеждах, а тут элегантная такая старушечка. Просто встала рядом, скорбно поджав губы, и смотрит на могилу. Я на нее несколько раз кинула вопросительные взгляды, но она и не смотрела на меня, только когда уже памятник ставили рабочие, она у меня спросила: “Брата похоронила?”. Я кивнула, а она строго говорит: “Матери передай – ее это грех! Пусть молится теперь за его душу! Не то худо будет! Крест почему, девка, не поставили ему?”.

– Тут я вмешался, – перебил ее Василич, – смотрю Танюшка, как под гипнозом стоит, не шолохнется! Говорю этой тетке: “Простите, а вы кто, собственно, будете?” А она будто не слышит меня, сверлит ее взглядом своим, а потом прочеканила: “Грешник, думаешь?! Самоубивец?! Виноват?! Так это не вам решать! Господь разберется, кто виноват! Без вины виноватый он! Матери передай не забудь! И сама брата не забывай!”

– Я ещё немного постояла, глядя, как уходит она в сторону часовни, – продолжила Татьяна, – испугалась, конечно. Кладбище то старое, мало кто там уже хоронил, в основном те, у кого места были забиты или самоубийц, почти на краю кладбища. А потом успокоилась, связав это с тем, что хоронили мы его не рядом с кем то, а отдельно, родни у нас там не было. Вот бабуся и решила, что самоубийцу мы хороним, советов надавала, а мне от страха померещилось, что она и правда что-то знает о нашей семье. Матери рассказала, так тут же пожалела, крику было, мама дорогая! А потом у батюшки в церкви спросила, когда Павлика крестили, тот сказал, что ни молиться, ни свечи ставить за таких в церкви нельзя, поминать тоже нельзя, нужно просто простить все обиды ему и забыть. Вот мы и забыли!

Мы поболтали ещё с полчаса, вспоминая общих знакомых и их судьбы, и я засобиралась домой. Танюшка с Василичем загрузили пакеты урожаем, не смотря на мои протесты, и зазывая в следующий раз приехать с детьми, пошли со мной к машине. Но дойти мы не смогли! Татьяна в шагах пяти от ворот вдруг остановилась, как вскопанная, я проследив ее взгляд, увидела возле моей машины Гаврила-Александра. Он стоял, жестикулируя руками, и беззвучно открывал рот.

– Душенька, что с тобой?! – бросив пакеты, подбежал Василич к побледневшей, как мел, жене. – Плохо, да? Сердце, да?

Вдруг над нами пронёсся глухой голос, как будто из банки:

– Ждиии! Здесь ждиии!

– Ждииии,– донеслось эхо до меня, хотя какое эхо может быть на ровном участке дачи. У меня волосы на голове зашевелились от ужаса.

– Ждиииии! – ещё грубее пронесся голос и видение исчезло.

– Ева! Ева! – сквозь вату услышала я взволнованный голос Василича. – Помоги! Танюшка в обмороке!

Глава 11.

– Я его видела? Видела? – спросила Татьяна, придя в сознание.

– Кого ты там видела, не знаю, но напугала ты нас сильно, – проворчал Василич, поправляя подушку на огромном кожанном диване с деревянной спинкой. Диван этот был настоящим раритетом, во всяком случае, я такой раньше никогда не видела, даже в кино. Черная гладкая, местами вытертая кожа на сидении, частично на спинке, с округлым валиком на месте сгиба, резные деревянные подлокотники и верхняя часть спинки с потускневшим зеркалом. Татьяна занимала меньше половины этого гиганта с прошлого века, рядом суетился Василич со стаканчиком разведенных сердечных капель. – Выпей вот! Давление у тебя в норме и сердечко тоже, но лишним не будет.

– Да не надо, – отмахнулась она, пытаясь встать, – потом сутки во рту химия эта будет. Чай лучше согрей! Или знаешь, что? Свари-ка нам кофе, будь добр! Знобит меня что-то…

– Нет, душенька моя, – возмутился Василич, – ты все-таки врач! Врач с двадцатилетним стажем, а так халатно к своему здоровью относишься!

– Ой, прекрати Василич, умоляю тебя, – поморщилась Татьяна, подвигаясь к подлокотнику и заматываясь в одеяло, – я Сашку видела! Видела! А ты говоришь, врач! Бррр! Холодно!

– Ты, правда, его видела? – ошелемленно спросил он, медленно опускаясь на стоящую возле дивана тумбу. – И ты, Ева?

– Видела, – ответила я, – и слышала. Только не понимаю, зачем он нас пугает!?

– А что он говорил? – спросила Татьяна.– Я только видела, что он рот открывает.

– Что то, типа, жди здесь! – проговорила я, подвигаясь к ней поближе. То ли обивка дивана сохранила в себе все холода прошлого века, то ли от страха, но меня тоже знобило.

– И давно ты, голубушка, такое видишь? – прищурившись, спросила Татьяна.

– А ты? – отбила подачу я, улыбаясь.

– Так, голубушки, пойду-ка я и правда кофе сварю! – так же медленно, как и сел поднялся Василич. – Кофеин, насколько я помню, улучшает мозговую деятельность, а нам она сейчас необходима.

– Иди уже, – кивнула головой Татьяна, – психиатричку еще нам вызови! Она-то нам точно не помешает!

– Думаешь? – усмехнулся Василич, выходя из комнаты.

– Давай, подруга, рассказывай, что все это значит, – требовательно сказала Татьяна, – пока я еще верю, что я правда его видела. А то уже начинаю сомневаться, что это не результат моих сегодняшних воспоминаний.

– Нет, не сомневайся! – торопливо ответила я. – Ты и правда его видела, но что это значит, я не знаю! Единственное, что могу сказать, все это не просто так!

– Это я понимаю! – воскликнула она, вставая с дивана и протягивая мне одеяло. – Но неужели нельзя просто сказать, что ему нужно? Я помогу, чем смогу!

– Нельзя, Танюш, нельзя, – тихо сказала я, замотав ноги одеялом и наблюдая за ходившей туда-сюда Татьяной, – если бы можно было, он бы сказал. Я не хотела тебе говорить, но во сне возле его могилы, было еще две. Без имен.

– И что это значит!?– с досадой произнесла она, прижимая руки к щекам. – Что!?

– Он кого-то ждет! – ответила я и предупреждающе воскликнула. – Только не пугайся!

– А кого? – ошеломленно произнесла она, присаживаясь рядом со мной.

– Не знаю. Я спросила, но он сказал, что я любопытна без меры, – ответила я.

– О! Я эту фразу слышала от него все детство, – улыбнулась Татьяна и спросила, – но чьи там могут быть могилки? Там, однозначно, никого из наших хоронить не будут. Может он просит помочь таким же, как он? Без вины виноватым?

По комнате поплыл запах свежемолотого кофе. Замечали, как уютно становится в доме, когда пахнет кофе? Все окружающие краски вдруг становятся расскошно приглушенными, стирая все недочеты и погрешности интерьера, создавая иллюзию небрежного шика или даже шебби-шика. “С таким то диваном точно – шебби-шик!” – усмехнулась я про себя и не удержавшись, протянула:

– Мммм, как вкусно пахнет!

– Девочки! – крикнул Василич из кухни. – Телефон чей-то надрывается, а я отойти не могу..

– Ой, – подскочила я, – это, наверное, мой.

Найдя в своей необъятной сумке телефон, я обнаружила больше десятка пропущенных звонков от мужа и даже успела испугаться, что же у них там произошло, пока дождалась ответа Данилы.

– Ты почему трубку не берешь!? – услышала я его втревоженный голос. – Все в порядке? Ты где?

– Я задержалась немного, – виновато ответила я, – что то случилось? Как Митя?

– Молодец, что задержалась, – ласково ответил муж, заставив меня нервничать еще больше, – с нами все в порядке!

– Говори, быстро, что случилось? – крикнула я, перебирая все возможные варианты.

– Тихо, тихо, не волнуйся, – затараторила трубка голосом мужа, – телевизор рядом есть? Включи местный канал и все увидишь. Десять минут назад запустили экстренный выпуск новостей с места происшествия. Перезвонишь потом?

– Хорошо, – коротко сказала я и попросила Татьяну включить телевизор. На экране появилась картинка моста через нашу реку, который соединял город и поселок, где сейчас находились мы. Внизу картинки шла надпись: “Экстренный выпуск” и квадрат в углу с диктором в кадре. “В 17.15, сегодня 23 сентября, произошло ДТП с участием нескольких машин, – говорила известная в нашем городе телеведущая, – точное количество, на данный момент, уточняется. Известно, что в результате столкновения две машины, едущие в сторону города, оказались за мостом, в воде. Количество пострадавших уточняется. Мост временно перекрыт, работают службы спасения. Оставайтесь с нами....”

– Вот тебе раз! – пробормотала Татьяна. – Так, получается, он тебя спас…

Глава 12.

– Значит, он тебя спас!? – задумчиво произнес муж, держа меня в своей охапке, уже глубокой ночью, когда я наконец-то добралась домой и рассказала мужу о Гавриле. – Интересно, он знает, как я безмерно ему благодарен?

– Знает уже, – усмехнулась я, – ты только что об этом сказал. А что ты думаешь о его жизни?

– Да что тут думать!? – с чувством ответил муж. – Бедный мужик, что еще сказать! При таком колличестве родственников, не нашлось ни одного, кто бы мог обогреть его своим душевным теплом, поддержать в трудную минуту. Понятно, что психически он с детства привык заслуживать одобрение собственной матери. Тут еще жизнь резко затрещала по швам, со всех сторон, и сил уже не осталось, и осознание пришло, что все его выслуги, то есть, по сути, вся его жизнь бессмыслена.

– Причина в недолюбленности матерью? – поморщилась я. Вот, не люблю этот термин! Мы все, кто в большей, кто в меньшей степени, недолюбленны родителями, дети наши тоже, и, я считаю, что нечего делать из этого трагедию, как в последнее время трубят во всех психологических темах.

– Какая недолюблинность, если не было любви!? – усмехнулся муж. – Тут совсем другие причины, надо поразмыслить. Может своеобразное соперничество со стороны матери? А он этакий “взрослый ребенок”?

– А как ты считаешь, ему можно было помочь? Или он был обречен?

– Да ну! Что значит, обречён?! – воскликнул муж. – Знаешь, скольким людям помогла материнская поддержка?! Обычное ласковое слово, сказанное в тот момент, когда жизнь не мила?! Слово матери может, как убить, так и спасти.

– А как быть тем, у кого нет матери? – усмехнулась я. – Что то слишком много ты на мать взваливаешь, тебе не кажется?