Текст книги "Енисей, река по меридиану"

Наутро, собрав нехитрый скарб, попрощался с избушкой. Уложил всё на нарах, заберём потом. Пойдём налегке. На обласке сплавился до устья речушки к Енисейскому берегу. Здесь нет комаров, но мошка, хоть и холодно. Перевернул обласок кверх днищем, спрятал весельце, погладил по днищу шершавому – Спасибо. Будем дожидать моторку, чтоб забрала.

ЛЮДИ НА ЕНИСЕЕ

Люди на Енисее были разные. Всегда это были рыбаки и охотник, потом торговые и скупщики, затем золотодобытчики и разбойники лихие. Деревня наша Назимово, говорят, основана Ерофей Палычем Хабаровым по пути на Дальний Восток. А Назимов всего один на моей памяти, да и дом у него не выдающийся был, в закутке крайнего проулка к лесу. Хотя, какой там может быть особый дом даже и у потомка торгаша, скупщика пушнины после 50 лет советской власти? Хорошо хоть такой. А может он и не потомок? Как говорила моя бабушка, когда её спрашивали, чего не подавала на розыск без вести пропавшего в войну деда, «вдруг он в плен попал, еще сошлют». Боялись по привычке, хотя куда уже дальше ссылать, и так солнце зимой на пару часов только и выглядывает.

Ссыльных в деревне перебывало много. Историки говорят, что отбывал у нас ссылку декабрист Якубович. Но те ссылки царские хоть и страшны были для питерской интеллигенции, но содержание им выдавалось серебром и должности они занимали не каторжные. Якубович даже исследованиями занимался геодезическими. Пострашнее ссылки сталинские будут. По рассказам стариков коммунистические репрессии начались поздно, да и в общем понятии репрессиями не были. Ссыльные жили и работали вместе с местными. Жили как попало, что даже у бедных чалдонов вызывало усмешку.

А вообще, революционные настроения в Сибири были слабыми. Как говорила моя бабушка – «В Сибири в лаптях не ходили. У всех кожаные сапоги были». Народ жил от реки и тайги, жил, если и не богато, то уж во всяком случае в достатке. К тому же, Енисейский север был местом приисковым. Здесь мыли золото. Назимово была перевалочным пунктом к тем приискам. Туда почту и провиант, оттуда драгметалл. Еще до революции, а потом и первые годы советской власти. Для назимовских мужиков ничего и не изменилось в укладе жизни и занятиях. Уживались в одной деревне и ямщики, и охотники, и горные инженера, и лихие фартовые люди. Дед Суворов, муж бабушкиной сестры, скупо рассказывал о приисковых нравах да старателях. Старательство всегда было полулегальным делом, а контроль за такими лихими людьми в тайге сложен и опасен. Потому объездчиков я никого не знаю, а вот кто одним махом сдергивал с седла казённого человека, с тем чай пил в детстве. Старик Суворов даже уже больной и старый был крепким и высоким. Последние годы выходил на завалинку погреться на солнышке, а дома всё больше лежал на кровати. И только с гостями, выпив рюмочку, вдруг пускался в разговоры. Был у него своеобразный юмор, лёгкое отношение к жизни, шутил. Как я потом заметил, такой юмор и лёгкая ирония присуща многим северным енисейским жителям. Что им еще оставалось делать в такой суровой жизни. Тут уж и милиции не убоишься, что страшнее мороза, который метровый лёд рвёт и кровь выстужает, когда за санями бежишь. Мама купила балоньевый плащик. Так была рада – и легкий, и дождь не пропускает, и дешево. Пока собирались в Красноярск по поздней осени, утренний морозец плащ тот порвал. Лопнула балонья. «Вот, Мария, – изрёк дед Суворов, – государство не обманешь.» То, что государство не обманешь, он знал по собственному опыту, а мы только сейчас в этом прозреваем. Тётя Маша Еремеева колмогоровская, как и моя мать сбежала в город, но родную деревню не забывала, часто приезжала. Рассказывала о житье односельчанам. Меня тогда поразил её тонкий юмор и ирония. «Обменялась квартирами. А в новой квартире стенка между кухней и залом, где телевизор, убрана. Спрашиваю – зачем. А они отвечают, мол телевизор смотрим и картошку чистим. Я думаю – толи мы картошку нечищенну едим».

Ссыльные довоенные тоже много поводов давали для смешных рассказов. Казались они беспомощными и несуразными суровым енисейским чалдонам. Кержацкие ведь правила и традиции не из неоткуда взялись. Все тут так жили, по старинным правилам. А эти городские, да еще и с далёкой России. «Жили у нас два ссыльнопоселенца в старой бане Конопелькин и Раев. Раев ленивый был интеллигент, Конопелькин тот попроще. Прикинулся как то первый больным, неохота работать, на мороз выходить. Слёг занемог. Однако естественная нужда выгоняет. Орёт лихоматичком – «Конопелькин, срать хочу!» А тому все что шло, что ехало, спокойный – «Сери, Раев, вынесу». Ближе к войне мужиков стало прибирать. Ссыльных становилось меньше, всё больше на прииска их. Поломали активисты церковь сельскую, среди прочих и наш дед оказался. Организовали колхоз вместе с сельсоветом. Председателем, кстати, там по потомственной линии те активисты и шли до самого самого, даже я застал. Да и церковку успел я застать совсем маленьким. Церковкой называли в деревне огороженную территорию бывшей церкви. Церковного погоста и жилья священника. В улицу осталась крепкая изба из лисвяжных брёвен – сторожка. В ей сельсовет еще долго работал потом. А на угор выходили несколько разлапистых кедров, пара кустов черёмухи и длинная деревянная лестница к берегу. Поставили там дебаркадер. После войны кедры как-то хиреть стали, я застал только пару, а потом и совсем засохли, были срублены. Жаль. А старшие братья мои еще успели и шишки с них пощелкать, и черёмухи церковской поесть. Серёга младший, тот уже и не помнит.

Ближе к войне пригнали чеченов. Память о них осталась небольшая, нелюдимые они были, да местные к тому привычны. Сами не шибко общительные, традиции кержацкие. Только дядья рассказывали, работали они на покосах хорошо, выносливые ребята. Но по-своему как-то. Все ухватки ненашенские. Только скорее это наши ухватки особые енисейские. Когда я уехал с дому, так долгое время удивлял окружающих и сам удивлялся. И топор не так держу, и литовкой не так машу, и вилами сено по-особому цепляю. Спасибо дяде Саше крестному моему, многому по деревенской жизни я у него научился.