Текст книги "Харбин"

Евгений Анташкевич
Харбин

Книга первая

 
Я думала, Россия – это книжки.
Всё то, что мы учили наизусть.
А также борщ, блины, пирог, коврижки
И тихих песен ласковая грусть.
И купола. И тёмные иконы.
И светлой Пасхи колокольный звон.
И эти потускневшие погоны,
Что мой отец припрятал у икон.
Всё дальше в быль, в туман со стариками.
Под стук часов и траурных колёс.
Россия – вздох.
Россия – в горле камень.
Россия – горечь безутешных слёз.
 

Ларисса Андерсон, харбинская поэтесса

Если укреплять своё сердце решимостью каждое утро и каждый вечер, человек сможет жить так, словно тело его уже принадлежит Вечности, Путь будет для него свободен.

Ямамото Цунэтомо (Бусидо, кодекс чести самурая)

 
…Так души смотрят с высоты
На ими брошенное тело!..
 

Ф. И. Тютчев

Степан Фёдорович Соловьёв поднялся по ступенькам просторного холла управления и протянул прапорщику паспорт. Стоявший на расслабленных ногах прапорщик взял, среди бумажек на столе выбрал заказанный пропуск – и вдруг зацепился взглядом за широкую, в две ладони, орденскую колодку Соловьёва и распрямился:

– Проходите, пожалуйста! – козырнул он. – А что в такую рань, товарищ полковник? Не спится?

– Бывший полковник, знаете ли… старая привычка, я уже много лет встаю рано… И акклиматизация даёт о себе знать, с Москвой всё же семь часов разница…

– А бывших у нас не бывает, товарищ полковник! – сказал прапорщик и заулыбался. – А по поводу акклиматизации, конечно, знаю, сам летал, а потом мучился!.. Проходите.

Степан Фёдорович посмотрел на прапорщика, поблагодарил и пошёл налево к лифту: «Разговорчивый! Застоялся! Небось за всю ночь ни с кем словом не перекинулся!»

Вчера вечером полковник Соловьёв прилетел из Москвы по приглашению Совета ветеранов на празднование семидесятилетия Хабаровского краевого управления КГБ. У самого трапа его торжественно, с цветами встретили молодые сотрудники. В гостиничном номере Степан Фёдорович только-только успел разложить немногочисленные вещи и ополоснуть лицо, как зазвонил телефон. «Литерный, что ли? – Он усмехнулся. – Да нет, меня-то чего слушать, тем более одного?»

Он снял трубку:

– Слушаю!

– Степан Фёдорович, извините за беспокойство, я подумал, что минут пятнадцати – двадцати вам хватит, чтобы распаковаться и привести себя в порядок. Вы потом могли уйти в город, вы же местный, хабаровский, поэтому я решился вас побеспокоить! – Голос в трубке был молодой и очень громкий.

– Хорошо, хорошо, – Степан Фёдорович немного отстранился, – беспокойте! Только представьтесь!

– Ой, извините, это я только что встречал вас в аэропорту, я Евгений Мальцев, лысеватенький такой…

Степан Фёдорович вспомнил, что среди встречавших был один такой – разговорчивый и весёлый.

– Слушаю, Евгений… как вас по отчеству?

– Да можно просто Женя!

– Слушаю вас, «просто Женя»! – Соловьёву стал нравиться задорный голос позвонившего.

– Степан Фёдорович, вы меня извините, когда мы ехали в машине и вы узнали, что я из Москвы, как-то разговор невольно перешёл на меня, и не очень удобно было…

– Помню, мне, хабаровчанину, стало любопытно, как ты, москвич, сюда забрался, в такую даль?

– Да! Так вот, мне неудобно было вас перебивать, а вы просили кое-что по архивам… Мы нашли. Так что, если вы не особенно устали, можно было бы посмотреть…

– Ты имеешь в виду прямо сейчас?

– Нет, сейчас, – в трубке замялись, – вы, наверное, хотите отдохнуть или прогуляться по городу…

Соловьёв не дал ему договорить:

– Да, Женя, ты правильно рассуждаешь, давай завтра! Я действительно немного устал, поэтому сегодня – мэй ёу фа́нцзы! Хорошо?

– Что? Как вы сказали?

Соловьёв на секунду задумался.

– Нет, нет, ничего! Давай завтра!

– Ну конечно, Степан Фёдорович! Тогда до завтра! Отдыхайте! Я вас утром побеспокою!

Соловьёв попрощался, положил трубку и повернулся к окну.

Окно его одноместного номера в гостинице «Центральная» выходило на площадь Ленина, он её помнил с детства ещё немощёной. С четвёртого этажа было хорошо видно, как, теснясь около плескавшегося струями нарядного фонтана, в мареве сгустившейся за день жары медленно гуляли, будто плавали, хабаровчане с детьми. Там же, рядом с большими стендами, увешанными фотографиями, сидели ленивые, разморённые солнцем фотографы с массивными аппаратами, свисавшими между колен толстыми чёрными объективами.

Номер был тесный и душный, но Соловьёв не стал открывать форточку, чтобы не налетели комары, а ещё хуже мошка, которая летом – так в Хабаровске было во все времена – не даст продыху. Только что был тяжёлый перелёт, целых восемь часов… и возраст – уже далеко за семьдесят… Стало побаливать сердце; Степан Фёдорович вынул из пакетика таблетки, которые положила ему жена, и не глядя сунул одну под язык.

* * *

Утром он проснулся рано, на часах было около пяти, он понял, что больше не заснёт, оделся и вышел.

Город ещё только розовел в рассветных лучах, солнце поднималось из-за спины, из-за здания гостиницы, поэтому дома напротив, через площадь: Высшая партийная школа и недавно построенная, облицованная белым мрамором городская больница – стояли наполовину закрытые тенью. Степан Фёдорович любил эти ранние часы, эту нежную, без озноба прохладу только что ушедшей ночи и это небо, синее и бесконечное.

Он оглянулся, от гостиницы, на ступеньках которой он стоял, налево и направо расходилась похожая на коромысло, разделённая площадью надвое, улица Пушкина: налево она спускалась к Уссурийскому бульвару, когда-то там тонким ручейком протекала речка Плюсни́нка и на берегу стоял его дом; направо она тоже спускалась, уже к Амурскому бульвару, там тоже когда-то протекала тоненькая речка, называвшаяся Черды́мовка.

Степан Фёдорович посмотрел налево и увидел свой дом – кирпичный, красно-коричневый, крепкий, такой же, как и был, только не стало деревянной лестницы, когда-то он по ней бегал. К дому можно было подойти, но что-то внутри подсказывало: «Не надо! Там уже всё чужое!»

Он постоял на крыльце ещё секунду и пошёл на площадь.

Перед самым вылетом из Москвы Степан Фёдорович подумал – узнает он город или не узнает: «Может – узнаю, а может, и нет! А может – город меня не узнает! Мэй ёу фанцзы! Их-ху мать!»

«Узнаю?! – думал он сейчас. – А сколько я тут был? Родился, крестился, учился… потом в Москву, в начале тридцатых! Потом снова сюда – в сорок пятом. А потом? А потом Китай, Харбин! А потом нас оттуда попёрли, то ли в пятьдесят седьмом, то ли в пятьдесят восьмом? Когда нас из Харбина-то попёрли?.. – Он на секунду остановился около фонтана, в котором в это раннее время ещё не включили воду. – Вот, кажется, в пятьдесят восьмом и попёрли. После этого год здесь сидел – отписывался!»

Большая асфальтированная площадка перед управлением на Волочаевской была пустая, стояли три дежурные машины: светло-серая «Волга» ГУВД, уазик управления особых отделов Краснознамённого Дальневосточного военного округа с чёрными военными номерами и чёрная «Волга» УКГБ. Прапорщик, несмотря на раннее время, впустил и даже не стал звонить и спрашивать разрешения у дежурного.

Старый железный лифт с узорчатой дверью одиноко прогромыхал на пятый этаж по всей вертикали пустого и тихого управления; Соловьёв вышел из кабины, забыл придержать тяжёлую дверь, и та оглушительно бабахнула: «Чёрт бы тебя побрал, старый хрен, сейчас ещё дежурного разбудишь! Потом будет жаловаться!»

По скрипящему паркету пустого, гулкого коридора он прошёл в левое крыло, туда, где находился кабинет сотрудника разведподразделения Хабаровского управления Евгения Мальцева; посмотрел на старую эмалированную дощечку на двери «555» и вытащил из-за верхней притолоки ключ.

В узком высоком кабинете, куда он вошёл, стояли три рабочих стола и три сейфа; он огляделся и увидел слева большую, даже огромную, во всю стену, от потолка и до пола, от входной двери и до самого окна карту:

«СССР и прилегающие территории»

«Ты смотри какая!.. – Соловьёв подошёл и задрал голову. – От Северного полюса и до… – он опустил голову, – Бомбея и Калькутты. – Потом посмотрел слева направо и справа налево: – Надо же! От Англии и до Японии!..»

Карта смотрелась очень красиво – яркими красками рельефно изображены горы, реки, озёра и леса и тонкими, почти незаметными красными линиями только-только обозначены государственные границы. Степан Фёдорович был приятно удивлён и несколько минут стоял и любовался. Ему нравилось, что границы на карте помечены едва заметно и не мешают, поэтому можно было, как бы не нарушая их, перемещаться по всей Европе и Азии куда хочешь, в любом направлении, хоть целыми племенами и народами.

«И название правильное: «Эс-Эс-Эс-Эр и прилегающие территории!» – с улыбкой подумал он, повернулся и на противоположной стене увидел другую карту, на которой в правом верхнем углу было написано:

«Карта Северной Маньчжурии.

Издана Экономическим бюро КВЖД

1926 год».

Она была меньше, но тоже большая и не цветная – Соловьёв подошёл ближе, – но и не чёрно-белая: бумага, на которой тушью были нарисованы города, дороги, водные пути, телеграфные линии и многое другое, уже утратила белизну; от старости она приобрела мягкий оттенок слоновой кости и поэтому больше напоминала древний, пропитанный временем пергамент.

Степан Фёдорович смотрел, и ему стало казаться, что карта эта ему знакома, что он её когда-то уже видел. Он был в кабинете один, но на всякий случай оглянулся, вытащил кнопку, крепившую нижний край к стене, и заглянул на оборотную сторону. Нет, он не мог её видеть – на обороте, на старой, уже ставшей ломкой марле, на которую были наклеены листы, стоял выцветший фиолетовый прямоугольный штамп «УНКВД ДВК» с регистрационным номером за 1946 год. Эта карта могла попасть в управление с трофеями, а в 46-м он уже работал с китайскими коммунистами там, в Харбине, и вообще к трофеям не имел никакого отношения. Чуть выше штампа он обнаружил резолюцию «Уничтожить», написанную толстым синим карандашом, и рядом неразборчивую, витиеватую закорючку подписи.

Да, в сорок шестом он точно работал в Харбине и то ли её видел, то ли не видел, но что-то такое от неё исходило…

– Степан Фёдорович! Вы уже здесь?

Соловьёв вздрогнул и обернулся, в дверях стоял запыхавшийся Евгений Мальцев.

Степан Фёдорович посторонился, уступая ему место в узких проходах между столами:

– Да, Женечка! Спасибо тебе! Ключ я нашёл, как договорились. А ты что же так рано? Почему не дома?

– Да вот, Степан Фёдорович, я сейчас с дочкой один кукую, жена в больнице на сохранении. – Вошедший молодой человек небольшого роста, с улыбчивым круглым лицом и ранней лысиной переводил дыхание. – Бегал за питанием в молочную кухню.

– А сколько дочке? – поинтересовался Степан Фёдорович.

– Годик с небольшим. Замотался я с ней, надо кормить, поить, спасибо соседке, что помогает.

– Молодая соседка? – поинтересовался Соловьёв.

– Да! – удивлённо ответил Мальцев.

– Так беги домой! Корми и пои, а то ей, бедняжке, и пописать будет нечем, я имею в виду дочку!

Мальцев прыснул:

– Хорошо, спасибо, Степан Фёдорович! Вот архивные дела, – Мальцев вытащил из сейфа две папки, – а я пошёл?

– Постой! – остановил его Соловьёв. – Откуда это? – Он показал на карту Маньчжурии.

– А-а-а! Я знал, что вам понравится, а есть ещё одна, карта Харбина́ тридцать восьмого года издания, на русском языке, со всеми русскими названиями, эмигрантская, хотите, покажу?

«Харбина́» Мальцев произнёс с ударением на последний слог.

– Да? А где ты их добыл?

– Архивные, точнее, трофейные! Эта, – он показал на карту Маньчжурии, – досталась мне от моих предшественников, старших коллег, а харбинскую я сам откопал.

– Вот как? – удивился Степан Фёдорович. – Ну давай, показывай!

Мальцев полез в нижний ящик стола, вытащил сложенную карту, начал разворачивать, но Степан Фёдорович его остановил:

– Вот что, молодой человек! Эдак ты дочь-то голодом заморишь, мы тут до вечера не закончим. Я вижу, ты ко всему этому тоже с интересом!

Мальцев согласно пожал плечами.

– Ты мне это всё оставь, а сам беги, потом обсудим, а то и соседке, сам понимаешь… – Степан Фёдорович многозначительно сдвинул брови, – будет нечем! Мэй ёу фанцзы!

Мальцев снова прыснул:

– Как вы сказали – «мэй ёу фанцзы»? А что это?

– Потом объясню, беги!

«Оперок! Хороший оперок, – подумал он, когда Мальцев вышел. – Были когда-то и мы!..»

Соловьёв взялся за стул, сел, сдвинул на край чёрную, на изогнутой шарнирной ноге настольную лампу и начал разворачивать эмигрантскую карту Харбина: «Харбина́! Правильно! Ударение на последний слог!» Он стал её рассматривать, водил пальцем по линиям улиц, читая знакомые названия: «…Артиллерийская, Казачья, Диагональная, Виадук, а вот Больничная, на ней была миссия, Большой проспект…» – и снова, как бы в подтверждение, почувствовал, что обе – и та, что висит у него за спиной, и эта – на столе, – в его руках уже были.

«Ладно, это карты, а что ещё нам приготовили?»

На столе одна на другой ровненько лежали две папки: он взял верхнюю, тонкую, когда-то она была нежно-голубого цвета, но выцвела и от множества фиолетовых штампов приобрела архивный вид. На обложке от руки печатными буквами было выведено:

УНКВД СССР по Хабаровскому краю.

Спецотряд № 16.

Контрольно-наблюдательное дело

«Императорская японская военная миссия»

г. Харбин. Маньчжурия.

Сотрудники.

Капитан Коити Кэндзи.

Том № 38.

1946 г.

Он хмыкнул: «Коити Кэндзи! Ну-ну! Интересно!» – он отложил эту папку и взял другую, толстую, увесистую, бурого цвета, на её лицевой стороне тоже была надпись фиолетовыми чернилами:

Дело

оперативной разработки

«Патрон».

Том № 1.

Начато: 1922 г.

Окончено: 1946 г.

«Патрон»! Вот это да! Вот это, точно, молодцы!»

Степан Фёдорович развязал тесёмки, открыл, и из-под обложки выпорхнул небольшой листок; он чуть было не слетел со стола, и Степан Фёдорович прихлопнул его ладонью. Листок был из настольного календаря со следами двух оборванных дырочек; Соловьёв прочитал:

1938 год.

23 февраля.

Среда.

День Рабоче-крестьянской

Красной армии

и флота.

20-я годовщина.

И ниже мелким шрифтом: «Восход солнца… заход… продолжительность дня…» Соловьёв с удивлением перевёл взгляд на папку – на ней значился год 1946-й.

«Откуда же ты такой вылетел? Из тридцать восьмого!»

Он положил листок на стол, снова посмотрел на папку и медленно откинулся на спинку стула.

«Патрон! Вот так так!»

Соловьёв почувствовал, как в груди что-то шевельнулось, что-то тяжёлое, ему стало трудно дышать, он удивился и подумал: «Ах, этот чёртов перелёт!» Его лоб и щёки покрыла холодная испарина, во вспотевшей ладони оказалась гильза с нитроглицерином; он положил таблетку под язык и начал рассасывать; через несколько секунд по телу пошла горячая волна, немного замутила голову и сошла; для верности он посидел ещё несколько минут, встал и вышел из кабинета. Медленно, давая возможность успокоиться сердцу, он пошёл в дальний конец коридора, к лестничной площадке с большим окном и боковым лифтом, который он помнил и который почему-то, как ему казалось, никогда не работал. Через окно был виден кусочек синего утреннего Амура и в белёсой дымке – дальние сопки Хехци́ра.

«Патрон»! Не ожидал! – подумал он. – Александр Петрович! Барон фон Адельбе́рг! Как же вы долго, Александр Петрович, пылились в архиве…»

Он постоял, подождал, пока успокоится сердце, и вернулся в кабинет.

За первыми ветхими страницами: «Опись документов», «Список лиц, знакомившихся с делом» и «Постановление о заведении дела» – была подшита «Анкета»:

«Патрон

Фон Адельберг Александр Петрович, барон.

Год рождения – 1885-й.

Место рождения – г. Митава.

Происхождение – потомственный остзейский дворянин…»

Часть первая

Паровоз окутался дымом и паром, завыл тормозами и загремел сцепками; короткий, из нескольких вагонов эшелон задрожал и остановился. На перроне, с винтовками наперевес, стояла плотная шеренга солдат чешского легиона.

– Что это может быть, Александр Петрович?

– Точно не знаю, Михаил Капитонович, но, судя по всему…

– Прикажете выяснить?

– Нет, поручик, я сам. Распорядитесь по составу «В ружьё!».

С подножки вагона соскочил офицер в полковничьих погонах русской императорской армии и, придерживая шашку, быстрым шагом пошёл к группе стоявших у входа в здание заиндевелого деревянного вокзала чешских офицеров.

– Литерный эшелон Верховного! Почему остановили? – обратился он. – Кто старший?

Один из офицеров вышел навстречу и взял под козырёк.

– Поручик Га́нка! – с лёгким акцентом представился он, потом потупился и тихим голосом добавил: – Приказ начальник 3-й чешский дивизия полковник Прхал, пане полковник! Вам приказ отдать паровоз и эшелон для конфискация под моя охрана и сдать оружие.

– Как приказ? Какой приказ? Я полковник барон фон Адельберг! Повторяю, поручик, это литерный эшелон Верховного! – Он схватился за шашку, но в этот момент чехи загрохотали затворами и стало ясно, что сопротивляться бесполезно. Полковник бросил шашку и револьвер на перрон и, сопровождаемый двумя легионерами, вошёл в здание вокзала. Когда он проходил мимо чешских офицеров, то за их спинами с удивлением увидел смуглое, скуластое, раскосое лицо, почти полностью зарытое мехом огромной шапки.

«И эти здесь!»

Утром третьего дня арестованный чехами полковник Адельберг обнаружил, что ему не просунули баланду и замо́к с внешней стороны не просматривается; он пнул дверь и вышел. Каталажка оказалась самодеятельная: под неё было приспособлено пустое помещение, вроде дровяника, примыкавшее к залу ожидания и имевшее свой вход. Полковник вышел на свет и оказался на деревянном перроне. Первые пути, нечётные, как и позавчера, когда чехи остановили его эшелон, были пустые. На чётных стоял и подпускал струи пара защищённый большими бронированными листами паровоз с двумя платформами. К платформам гуськом шли чешские солдаты с тяжёлыми мешками с песком и укладывали внутри вдоль бортов. Между мешками верхнего ряда обустраивали бойницы, на ближней к паровозу платформе уже установили пулемёт системы «Максим» и водили его тупым рылом: правее, левее, вверх, вниз.

«Просматривают зону обстрела, союзнички!» – подумал Адельберг.

– Эй, пане-господине! – услышал он насмешливый голос. – Не надо шевелись, я на тебя буду прицел брать!

С платформы послышался смех, и солдаты с мешками остановились. В это время тихо и поэтому неожиданно по нечётному пути к перрону приблизился другой паровоз, который тянул ещё две платформы. Паровоз поравнялся с бронированным и дал свисток, бронированный ответил, и паровоз покатил платформы дальше.

«Маневровый! Ещё платформы к бронепоезду!»

После нескольких суток заточения глаза Адельберга отвыкли, но постепенно привыкали к тому, что светит солнце и что-то двигается.

За маневренным вплотную подошёл следующий эшелон, из его первой теплушки выскочил маленького роста офицер с длинной полицейской саблей; поскользнулся на наледи, устоял и на чешском языке заорал вдоль теплушек, насколько Адельберг смог разобрать, чтобы никто не выходил и что через несколько минут «влак» пойдёт дальше.

Крик чешского офицера ударил в уши.

«Чёрт возьми! Чего я стою? Мало общался с чехами? Надо сматывать удочки, пока не поздно; за два дня не расстреляли, так сейчас быстро наверстают! – Он оглянулся и увидел в нескольких шагах от себя дверь, которая вела в помещение станции. – Но прежде надо найти телеграф!» В этот момент дверь открылась, из неё вышел мужчина в фуражке и шинели железнодорожного служащего, Адельберг шагнул к нему, но тот оглянулся и свернул за угол, будто убегал. Адельберг удивился и вошёл в маленькую залу. Слева было окно кассы: через довольно чистое стекло он увидел, что контора пуста, а на столе у окна стоит телеграфный аппарат с большими бобинами, с которых ленивыми гирляндами свисает узкая бумажная лента: бобины не вращались, аппарат не издавал привычного стука, и бумажная лента не вздрагивала.

«Не работает! Выключен! Оборвана связь!» – пробежало в голове, и он понял, что с этой станции он не сможет связаться со ставкой Верховного.

«Железнодорожник, тот, что сейчас вышел, – подумал он, – наверное, и есть кассир, начальник и телеграфист!»

Он обвёл взглядом залу и увидел справа в углу рядом с высокой, от пола до потолка, чёрной чугунной печкой, обогревавшей вокзал и его недавнюю тюрьму, большой железный бак, на котором на цепи болтался блестевший мокрый деревянный резной черпак. От бака, из темноты угла, к нему шагнул высокий плотный мужик в чёрном и, как показалось Адельбергу, странном тулупе – коротком и без рукавов; мужик утёр раскрытой ладонью губы и спросил:

– Своих шукаешь?

«Ничего себе!» – подумал Адельберг, шагнул назад и невольно потянулся рукой к кобуре.

– Не хапа́й, ваше благородие, – мужик махнул рукой, – пустая она! Твою писто́лю чехи прихватили и сабельку тож…

Мужик появился из темноты как чёрт из табакерки, всё произошло в несколько секунд: пустой зал ожидания и пустая билетная касса, неработающий телеграфный аппарат и этот…

– Своих шукаешь, ваше благородие? – снова спросил мужик.

– Что? – Адельберг прокашлялся, голос ему изменил: почти двое суток в каталажке он молчал и сейчас почувствовал, что его голос как будто бы и не его.

– Ты, ваше благородие, пытай, чего пожелаешь, я на энтой станции уже три дни! – Мужик остановился и приосанился. – А можа, есть чем на чё поменяться? А я хлебушком ссужу али рыбкой сушёной! С Байкала я! – Его предложение прозвучало неожиданно. – Сюды прибёг мануфактурой разжиться али ишо чем городским, дык вот, застрял…

– Чем же ты можешь у меня разжиться, мил-человек? – прокашлявшись, спросил Александр Петрович. – У меня и есть только то, что на мне!

– А и то хорошо, что на тебе! – Мужик сдвинул шапку на затылок и огладил смоляную, без единого седого волоса бороду. – Эвон кака шинелишка добрая, царского сукнеца… Вот тольки совет тебе дам, ты погоны-то да кокарду сыми, чехи тебя уже не тронут, а красные не сёдни к вечеру, так завтре к утру будут туточа. Как ты вышел из каталажки, так снова туды и угодишь, а то и того дале!

Мужик держался по-свойски, по-хозяйски и говорил уверенно.

– А ты знаешь, что я был в каталажке? – спросил Адельберг.

– Так об том на станции все знают! Ты ж казну вёз, даром тока чехи её забрали, нужда у них была в паровозе, ихний-то красные повзорвали, а получили – вот те нате – и паровоз, и казну…

«Однако быстро тут новости распространяются!» – подумал Адельберг.

– …А как власти здеся окажутся, особливо ежели красные, так сразу к тебе с расспросами, уж точно, что про казну! Придётся ответ держать!

Это было похоже на правду: здесь, между Нижнеудинском и Иркутском, никакой власти, судя по всему, пока не было, но уже не загадка, какая будет. Стало понятно, почему убежал тот железнодорожник, который сам себе и телеграфист и начальник станции.

«Да, значит, здесь я телеграфом не воспользуюсь! А вот я спрошу…»

– Если ты про меня знаешь, так, может, и про моих людей знаешь?

– Как не знать? Подалися все на восход, на Иркутск, а можа, и дале, энтого знать не могу!

– С ними был офицер!

– Усатенький такой! Был! Сорокиным, по-моему, кличут, иль не Сорокиным, птичья кака-то фамилия, точно не упомнил, белобрысый, как не быть? И росту моего. Он было по первости за сабельку-т схватился и даже замахнулся на кого-то, когда тебе руки заломали, дак его хотели в расход пустить, а посля отпустили… и солдат твоих… а чего отпустили, не ведаю, я ихних разговоров не слыхал.

«Правильно, – подумал Адельберг, – Сорокин, и «росту» действительно твоего!»

– Отпустили, говоришь, Сорокина?

– Отпустили!.. – Мужик хотел добавить что-то, но Адельберг неожиданно перебил его:

– А кожушок на тебе странного фасона или не по размеру пришёлся?

– Да нет! – Мужик вдруг смешался, опустил голову и стал переминаться с ноги на ногу.

«Украл, наверное, и сейчас будет оправдываться!» – подумал Адельберг, ему почему-то захотелось сбить этого странного человека с того уверенного тона, который тот задал с первого своего слова.

– Ночью ещо был и по размеру, и по фасону… Дак вот, пока ты спал, ночью-то, обоз тут шёл, с вашими, городскими: военными, да антелигенцией, а он и щас идёт, так шибко помороженные были, и робятишки меж имя, такая жаль! Вот рукава-то и полы и пообрезал да на завёртки отдал, чтоб на руки да на ноги робятишкам намотали…

Александр Петрович понял, что был не прав и пришедшая ему в голову мысль несправедливая; он даже захотел извиниться, но вовремя спохватился, потому что это была только мысль, а вслух он ничего не сказал.

– …А нам не привыкать, и дома у меня этих кожушков хватит. И на твою бы стать нашлося.

Адельберг удивился.

– Дома? Ты местный? – спросил он.

– Никак нет, ваше благородие. – Мужик поднял глаза и стал смотреть уверенно, как прежде. – Я ж гутарю, байкальский я, отседа до моей деревни через Байкал надоть… никак не меньше как три дни… Но энто ладно, энто не ваша чугунка, нету угля или там дров, или, к примеру, чехи всё позабирали, так и стой! Мы по энтому трахту уж скока бегаем; нам ваша чугунка – одне хлопоты.

После этих слов Александр Петрович снова подумал, что его случайная мысль «об украденном кожушке» была несправедливая.

– А как зовут тебя, мил-человек?

– Крестили Мишкой, кличут Лопыгой али Гураном, кому как способнее! А ты?.. Ты из каковских?

Адельберг не понял.

– Из каковских ты? – повторил мужик.

– Как «из каковских»?

– Я пытаю – антилерия, али кавалерия, али пехота какая?

– Ах вот ты о чём, я из егерей!

– А-а-а, из егерей, значит, знаем мы егерей! – протянул мужик, он стал топтаться и обшаривать себя по бокам. – А табачку у тебе, случаем, нету?

– Нет, Михаил, табачку у меня нет, весь выкурил в каталажке.

– Ну, тады слухай меня, ваше благородие! – Мужик перестал перетаптываться, глянул на конторку и тряхнул заплечным мешком, удобно устраивая на плечах верёвочные лямки. – Дело оно, конечно, хозяйское, однако ж, как я кумекаю, оставаться тебе туточа резону нету! Всё одно порешат! Поэтому я об чём гутарю… ежели хочешь жить, да с пользой дела, айда со мной!

Предложение мужика было неожиданным.

– А какая тебе от меня польза?

– А никакой! С мёртвого с тебя шинель снять да погоны с кокардой внучкам на че́чи отдать, пущай играют… дак ведь не дадут. Тебя разденут до исподнего, а потом уж порешат, потому предлагаю, ваше благородие, езжай со мной. Оставаться тебе тута всё одно резону нету, – повторил он, – потому как по тайге кругом партизаны. Вывезу тебя на тракт, ваши там ешшо телепаются, к ним и пристанешь, а тама, глядишь… – Мишка не договорил.

Адельберг глянул мужику в глаза, и, если бы в этот момент он уловил хотя бы тень подвоха, он бы знал, что делать, но Мишка смотрел на него прямо и открыто.

– А что, если тебя партизаны арестуют, со мной, офицером, не боишься?

– А мне чё бояться? Ежли схватят, покуда до тракта не добежим, тебя опять же стукнут, а шинель так и снять не дадут, а потом ешшо агитировать станут… А в обозе ты уже свой! – резонно сказал Мишка. – И мне по пути!

В это время открылась дверь, с улицы донеслись гулкие шаги солдатских башмаков по деревянному перрону, и в клубах пара в зал вошёл тот самый человек в форме железнодорожника, которого Александр Петрович уже видел.

Мишка замолчал, железнодорожник пристально посмотрел на них и скрылся в дверях конторки.

– Тикать тебе надобно, ваше благородие, энтот вот, самый у их красный, даром что чехи всё уже позабирали!..

«Это правда, а до обоза ещё дойти надо!» – подумал Адельберг, и вдруг ему показалось, что мужик по имени Мишка не зря появился у него на пути.

– Ну как, ваше благородие, полезай в кошёвку, туто-ка она, за углом! Али здеся останешься, судьбину пытать?

Кривыми окраинными улицами они выбрались на Сибирский тракт.

Постукивая кнутовищем по оглобле, Мишка погонял лошадь и по дороге рассказывал, что незадолго до Крещения сам Верховный и «ашало́ны с золотой казной» были взяты под охрану чехами и двинулись в сторону Иркутска; а перед Рождеством в Нижнеудинске стоял больной и обмороженный «Каплин-инерал», и там же соединились две армии…

«Каплин! Каппель! Обмороженный! Это плохо!» – думал Александр Петрович, слушая Мишку.

– …А всего-то несколько дён, как ваши отогнали отседа красных, и сейчас, надо думать, – уже под Иркутском.

Александр Петрович вздохнул: «Значит, это здесь был бой, за день до моего ареста. Опять я не успел!»

Они отъехали от станции и уже несколько вёрст как втянулись в обоз, а на выезде из деревни, на околице, перед самым трактом им показалось, что из-за заборов и плетней за ними кто-то то ли следит, то ли крадётся. Мишка зану́кал и во весь голос заревел на лошадь, правда, потом оказалось, что «ревел» он совсем не на лошадь:

– А нешто им, красным! Оне тожа пужливые, чисто медведи, – ему ревёшь, а он тика́ет…

По тракту бесконечной чередой шли конные упряжки. Александр Петрович обустроился в кошёвке, подоткнул мешки, набитые чем-то мягким, и огляделся.

От Омска до станции Тайга он ехал по железной дороге в хвосте штаба Верховного. На станции Тайга полтора месяца назад по приказу Колчака вместе с полуротой охраны и несколькими офицерами принял и сопровождал, до того как его арестовали чехи, небольшой эшелон с отцепившимся и отставшим вагоном с несколькими ящиками золота и ещё какими-то ценностями. По всей дороге запасные пути на станциях и отводные нитки были забиты холодными паровозами, теплушками и классными вагонами, пустыми и полными трупов замёрзших раненых и умерших от тифа. Недалеко от железной дороги, иногда пересекаясь, иногда расходясь, тянулся Сибирский тракт, по которому двигались две белые армии, остатки отбившихся воинских частей и бесконечный обоз с беженцами.

Впереди и позади Мишкиных саней ехали такие же сани, их было много, их чёрная муравьиная вереница была хорошо видна, особенно на равнине или когда тракт длинными тягунами поднимался вверх, и казалось, что обоз не имеет ни начала, ни конца. Иногда, когда обоз вытягивался в нитку, они с Мишкой обгоняли другие сани; маштачок, маленькая лошадка сибирской породы, тащившая их и доходившая вознице всего лишь под грудь, бежала бодро, и тогда Александр Петрович видел измождённых, закутанных с головой людей – мужчин и женщин, среди которых сидели дети, у детей были серые лица стариков, и старики с запавшими лицами мёртвых. Из тайги, осёдланной с обеих сторон отрядами партизан или бандитов, иногда раздавались винтовочные выстрелы и пулемётные очереди. Но в открытую партизаны не нападали, наверное, потому, что невдалеке параллельно проходила железная дорога, по которой с той же скоростью, что и обоз, двигались эшелоны с чешскими, польскими и сербскими легионерами.

Когда Адельберг угнездился в кошёвке: укрыл ноги, засунул в рукава шинели руки и начал согреваться, – он вдруг услышал, что, несмотря на громадное стечение народу, на тракте было тихо. Тихо было в тайге, тихо скользили по наезженному снегу сани, тихо храпели лошади, и даже сбруя звенела тихо, если передние сани вдруг останавливались или начинали съезжать на задние. От этой тишины появилось ощущение спокойствия и равновесия, но его опытный ум понимал, что всё это хрупкое и может сломаться от одного какого-нибудь непредвиденного случая.