Текст книги "Харбин"

– Попробовать можно, но у нас нет перехода.

Байков улыбался.

– Ловите, господа, ловите, если сможете!

Партия действительно оказалась конченной, и Байков обратился к Тельнову:

– Вот так, Кузьма Ильич! Как вы говорите: «Дети хлопают в ладоши, папа в козыря попал»?..

– С этой приметой, Николай Аполлонович, вы ошиблись, в данном случае говорят, что «мизэра парами ходят», а тут третий! Сдать бы ещё, однако у нас есть закрывшиеся!

– Ну что ж! – Профессор Устрялов, единственный оказавшийся в проигрыше, встал из-за стола и обратился к Тельнову: – На что истратите выигрыш, Кузьма Ильич? На акварели или на масло?

Тельнов не успел ответить.

– А вы рисуете? – спросил Тельнова удивлённый Байков.

– Пописываю! – скромно ответил старик.

– Не интригуйте, Кузьма Ильич, – Адельберг бросил карты на стол, – принесите свои работы. Николай Аполлонович и Николай Васильевич ещё не видели.

Тельнов сделал вид, что смущается.

– Ну же, Кузьма Ильич, принесите! – снова попросил Адельберг.

Тельнов пожал плечами и вышел, а Байков сидел и тихо радовался неожиданному и столь блестящему финалу игры, потом встрепенулся и спросил:

– Саша, пока я морокова́л с картами, вы говорили о чём-то интересном!

– Да, – подтвердил Устрялов. – Александр Петрович хотел что-то рассказать забавное, про какой-то случай, в сентябре восемнадцатого в Симбирске… – Он обратился к Адельбергу: – Вы что, имели там дело с Лениным?

Адельберг не спеша собрал карты и попросил боя Ли принести фрукты.

– Не совсем так, конечно. Вообще-то Николай Васильевич рассказывал о том, что Ленин сильно болен и даже неработоспособен…

– Это я знаю, он даже в Кремль не показывается… ты про что рассказывал?..

– Я рассказывал, что осенью, а дело было в восемнадцатом, в Симбирске, но… Николай Васильевич, – Адельберг налил профессору, – в то время, насколько мне известно, Ленина там не было, просто такая фантазия пришла в голову, что если бы он там оказался…

– А что за фантазия, Саша, расскажи!

Адельберг налил всем.

– Всю весну восемнадцатого года я провёл в Москве, разыскивал родителей Анны и своих и пытался найти генерала Мартынова, ты его помнишь, Николай.

– Конечно помню, в первые дни германской он попал к австрийцам в плен.

– Да, повоевать ему не пришлось…

– А он, насколько мне известно, здесь в десятом году командовал заамурцами? – поинтересовался Устрялов.

– Так и есть, был нашим с Николаем Аполлоновичем командиром…

– И неплохим, – подытожил Байков.

– Так вот! – продолжил Адельберг. – В конце весны, когда на Волге поднялись чехи, я решил, что пора мне двигаться на восток…

– А давайте, господа, – перебил его Байков, – помянем те времена! Много было надежд…

Тельнов всё не возвращался, и Адельберг, Байков и Устрялов подняли рюмки.

– Продолжай, Саша! Извини!

– …До Симбирска я добирался долго… сами помните, какие были дороги, что творилось на железке…

– А почему в Симбирск? Ты мне этого не рассказывал! – снова перебил Байков.

– В Самару в июле 1917 года уехали родители Анны и пропали…

– Как твои?

– Наверное! Никто не знает, выяснить не удалось! Добраться смог только до Симбирска, кривым путём. Туда приехал как раз в разгар боёв. Суета была и полная неразбериха. Все одеты одинаково, все стреляют. Кто? В кого? Наших можно было отличить только по белым повязкам на рукавах.

– А ты был в чём?

– В цивильном, конечно! В чём же я ещё мог быть, если приехал из Москвы? Носить мундир было невозможно! Так вот, я прямо на улице прихватил валявшийся рядом с каким-то убитым револьвер и стал пробираться к берегу Волги. Наших, то есть симбирцев, красные уже теснили – у них за спинами, как говорили, маячил сам Троцкий, в своём автомобиле…

– Это там его чуть не поймали?

– Нет, по-моему, это было то ли в Казани, то ли в Свияжске… Многие, в том числе и я, кто пешком, кто как, пробивались к железнодорожному мосту. Надо было перебраться через Волгу и соединиться с отрядом Каппеля. Кутерьма, стрельба такая, что казалось, пули пачками летят… Где пешком, где ползком, я добрался до конца последней фермы и прямо-таки ссыпался с насыпи, – Адельберг ухмыльнулся, – кубарем, и тут бабахнуло… взрывная волна была такой силы, что уложила всех на землю…

Он секунду помолчал и затянулся папиросой.

– Взрыв был мощный, но мост устоял… а левый берег Волги – кто был, тот знает – низкий, правому, городскому не ровня, на правом возвышается Венец. Так вот, артиллерия Каппеля, всего несколько орудий, стреляла по красным из низины, с левого берега. Красные засели как раз на Венце, в самой высокой части. Потом выяснилось, что Каппель расположил свой штаб так, чтобы видеть отступление симбирцев, то есть совсем недалеко от моста, в лощине рядом с железнодорожной насыпью. Тут вижу: к нам – а людей, тех, кто только что перешёл на левый берег, было много – скачут три кавалериста – хорошим таким галопом. Артиллерия красных в это время перенесла огонь и стала обстреливать насыпь, справа и слева… Снаряды рвутся, люди падают, а эти к нам… Ну вот, в одном из них я узнал Володю Каппеля. Я встал, как мог, отряхнулся – надо выглядеть, – подхватил саквояж и пошёл навстречу… Что-то Кузьма Ильич так долго возится!

– Да бог с ним, с Кузьмой Ильичом, дальше что было? Ты мне этого не рассказывал, – нетерпеливо заёрзал Байков.

– Дальше? Каппель тоже меня сразу узнал, ещё издалека, и направился прямо ко мне. Поздоровался, спросил: мол, какими судьбами? А я, хотя, и ждал, и искал этой встречи, но всё же несколько замешкался с ответом, наверное, взрывом оглушило. Он даже поинтересовался, не контузило ли меня? Мне надо было как-то выходить из положения, и я спросил: «Кто взрывал, мы или красные?» Он сошёл с коня и подал мне руку: «Да им-то зачем? Им наступать! Наша работа! А жалко, хороший был мост!» Я тоже подал ему руку, только сначала обтёр об брюки. Мы стояли друг против друга, знаете ли, с каким-то одинаковым чувством неловкости.

Адельберг помолчал.

– Мы познакомились за два года до этого, ещё в Могилёве. Тогда мы были, как положено, в мундирах, нам не надо было думать, как приветствовать друг друга, что делать и о чём говорить. А тут, представляете, я стою в пыльной брючной паре, в туфлях, в фетровой шляпе, эдакий шпак. Каппель тоже в штатском… с белой повязкой на рукаве. Он тогда ещё сказал: «Вот так, полковник! Русские люди взрывают русский мост, печально, конечно, что и говорить, но не отдавать же его Тухачевскому. – И спросил: – Вы уж простите мою бестактность, но, как я полагаю, в гости к нам – вы?» – «Прошу располагать мной, господин…» – я не знал, как к нему обратиться. «Подполковник! – заметил он. – В наше время, Александр Петрович, чинов не присваивают, да и не в этом дело».

Адельберг пригубил коньяк.

– А ведь я его хорошо помнил, – всегда улыбчивый и живой, он почти никак не переменился за это время, если не считать непривычного гражданского платья. Те же, знаете ли, жёсткие русые волосы, курчавые, и так же расчёсаны на прямой пробор. То же… никто из вас с ним не был знаком?..

Устрялов утвердительно кивнул.

– …то же широкое лицо, – продолжал Адельберг, – и глаза голубые, со смешинкой, та же бородка.

– Он ведь служил у красных в Самаре у Куйбышева, в штабе Волжского округа? Хотя тогда многие служили, и не только у Куйбышева! – заметил Ба́йков и обратился к Устрялову: – Это из-за этого у него был «ледок» с Колчаком?

– Нет, уважаемый Николай Аполлонович! Не из-за этого! Сибирское правительство было кадетское, а Самарское – эсеровское. Каппель влился в Белое движение с самарцами, и почти до конца его считали близким к эсерам, хотя таковым он не являлся, – ответил Устрялов, – но это я уже потом, в Сибири, узнал. Однако продолжайте, Александр Петрович, прошу вас!

– Да, благодарю. Так вот! Стоим мы так, беседуем, и тут недалеко, саженях в пятнадцати, наверное, взорвалась шрапнель, выпущенная красными. Мимо нас бежали с обеих сторон два добровольца, тоже с белыми повязками… Как упали ничком и дальше не шевелились. Владимир Оскарович не дрогнул и спрашивает меня: «Не отвыкли ещё?» Я посмотрел на него, на его коня, тот при разрыве тоже не дрогнул. «Думаю, что нет!» – «Вот что, полковник, я сейчас черкну вам записку, мой штаб расположен во-он в той лощине, идите туда, скоро мы будем отсюда сниматься, тогда поговорим».

Прощаться я не стал, взял дирекцию на лощину, где находился штаб. Я от Волги шёл медленно; горизонт впереди немного повышался; оттуда из высоких плотных кустов стреляли по красному уже Симбирску на предельном возвышении пушки Вырыпаева, полковника, он тоже присоединился к Каппелю в Самаре. Справа, на некотором отдалении, по насыпи и мосту ещё бежали люди – последние. Я недалеко отошёл, и даже видно было, как у них вздрагивали винтовки, – это они стреляли по тому берегу. Сейчас я это всё вспоминаю, но как в тумане, даже не знаю почему… Вот так я шёл к лощине; смотрел под ноги; видел траву, начинала жухнуть, сентябрь был сухой… Рвалось то тут, то там, мешало думать…

– А о чём вы могли тогда думать? – спросил Устрялов. – Надо было бежать в укрытие!

– Думал о том, что хорошо, что я его сразу встретил! О том, что если доберусь до штаба живым, значит, первую половину пути сюда, на восток, я прошёл. Мне тогда эта простая мысль показалась неожиданной и какой-то радостной! Давайте, господа, ещё по одной, – сказал Адельберг и на правах хозяина разлил коньяк.

– Интригуешь, Саша, рассказывай, что было дальше! – стал подгонять Байков.

– Я и рассказываю! Так вот! Вдруг так бабахнуло, я с ног – как подкошенный. Лежал, правда, недолго, поднялся, отряхнул землю и понял, что взорвалось совсем уже рядом. Честное слово, какая-то ошалелость была в голове, и тогда я подумал, что надо бы двигаться быстрее – тут вы правы, Николай Васильевич, – а то вторая половина пути могла оказаться совсем короткой!

Они выпили.

– И тут, почти сразу, взорвалось ещё раз, опять рядом. Я увидел впереди яму или воронку и добежал до неё. Через несколько секунд отдышался, выглянул в сторону Симбирска и сразу вспомнил – Ленин-то родом отсюда, как и Керенский…

– Родила же земля два чудовища в одном месте, – задумчиво промолвил Байков.

– …я и подумал: «Так это, наверное, вы, уважаемый товарищ Ленин, сидите во-он на той колокольне и управляете огнём?» – и сразу понял, что два взрыва, эти два посланных красными снаряда, предназначались для меня, рядом никого больше не было. Первый лёг, ещё дымилась воронка, – справа, второй – в десяти саженях впереди, а третий… А третьего, господа, это я осознал очень ясно, ещё не было, и вдруг я увидел, что к моей яме бежит сломя голову какой-то мужчина с белой повязкой, свой, то есть. И тогда же прилетел третий! Снаряд упал прямо под его пятки, и я увидел, как его забросило далеко вперёд. Вот такая картина!

Адельберг замолчал.

– Ну? – нетерпеливо спросил Байков.

– Всё произошло в течение нескольких секунд: два взрыва, яма, третий взрыв, и тогда я понял, что третий снаряд предназначался мне… И ещё я понял, что больше сюда стрелять уже не будут, потому что красный корректировщик наверняка принял попадание в того бежавшего мужчину с белой повязкой, добровольца, за попадание в меня. Сами понимаете, засечь такую подмену, на таком расстоянии, было невозможно. Когда до меня это дошло, их корректировщик, скорее всего, был уверен, что я убит, и стал искать другую цель.

– А доброволец? – одновременно спросили и Байков, и Устрялов.

– Доброволец? Вот это было любопытно. Вы уж простите меня за такой длинный рассказ, но это было самое интересное. Я посмотрел в ту сторону, куда он должен был упасть, потом посмотрел на город и зацепился взглядом за колокольню, где, скорее всего, засел тот самый корректировщик, и в этот момент прямо у меня на глазах верхушка колокольни лопнула, эдак бесшумно брызнула красным огнём и исчезла. И знаете, что я подумал?

– Что?

– А я подумал: «Молодцы! Вот тебе! Ленин! Прямым попаданием!»

Байков ухватился за живот:

– Как ты подумал? «Вот тебе! Ленин!»?

– Да, я так и подумал!

Байков и Устрялов смеялись так громко, что вошедший в этот момент Кузьма Ильич застыл в дверях.

– Что это вы, господа?

Вытиравший слёзы Байков только замахал ему рукой: мол, входите и не мешайте.

– А дальше? Что было дальше? С этим добровольцем? – пытаясь как-то сдержать смех, спросил Устрялов.

– А представьте себе, ничего! Я выбрался из своей ямы и увидал его. Он лежит и, гляжу, даже пытается приподняться, эдак на локтях. Сами понимаете, мы привыкли ко всяким положениям смерти, но тогда она только повисела над нами и уже куда-то улетела, наверное, искать себе другую жертву. А человек был жив и даже не ранен, у него только были начисто срезаны подмётки сапог, и из них торчали, никогда этого не забуду, розовые ступни. Я тогда даже подумал про смерть, что, мол, о! неудачница! А доброволец тряхнул головой и сел, его кепка лежала чуть поодаль, она была вся изорвана и растерзана, как будто бы её грызли собаки. Я его спросил: «Вы можете идти?» Он посидел ещё, поводил из стороны в сторону глазами, ошалелыми, потом попытался подняться, пошатнулся… ну я подхватил его, и так мы с ним до штаба и добрались. Вечером отряд Каппеля собрался, сели на катера и баржи, и мы отвалили от берега… Вот так я в мыслях распорядился жизнью вождя… и спас добровольца, наверное!

Байков ещё продолжал смеяться, а Устрялов спросил с серьёзным видом:

– И что, так бывает, чтобы снаряд разорвался под ногами у человека, и только срезал подмётки сапог, и даже кепку сорвал, а человеку при этом – ничего?

Байков немного успокоился и ответил за Адельберга:

– Бывает, Николай Васильевич! Всякое бывает! Помнишь, Саша, – он обратился к Адельбергу, – у нас под Львовом одному прапорщику снесло половину черепа? Помнишь? Скальпировало и даже мозг оголило! Так он ещё трое суток жил. Представьте себе, сидел на лазаретной койке, выковыривал кусочками свой мозг и ел его. Помнишь? Потом, правда, умер!

Устрялов услышал это и даже отодвинул рюмку, которую уже намеревался выпить.

– Разные бывают случаи. Бывают и такие, что вспоминать не хочется. Саша, ты не ездил в полк, тот, что стоял в лесу и его накрыла австрийская тяжёлая артиллерия, в каком же году это было? – Байков задумался. – Вот так, уже и запамятовал!

– Нет, но я помню этот случай по сводкам!

– Вот там было – не приведи Господь! Действительно смотреть было страшно. Думали, что густой лес укроет и спасёт, а всё вышло наоборот. Крупнокалиберные снаряды превратили лес в острые иглы и спицы. Стволы расщепило, людей рвало не только снарядами и осколками. Снаряды разрывали деревья, а те разрывали людей, да ещё как, – представьте себе тела или части тел, нанизанные на расщеплённые стволы, как на зубочистки, только гигантских размеров. Весь полк был уничтожен, не осталось даже раненых. По крайней мере, пока мы туда добрались, точно никого не осталось, а шли-то всего часа три! Вот как бывает. Но и это, скажу я вам, не самое страшное.

– А что же?

– Сотни целёхоньких трупов, сваленных на городской площади: дети, женщины…

– Это ты про киевскую ЧК?

– Про неё, родимую! А вы сожалеете, что в Москве может умереть Ленин… и что-то начнётся…

– Ладно, господа, что мы всё старое перетряхиваем, может быть, ещё одну партию?

– Спасибо, Александр Петрович, но уже поздно. Моя супруга, думаю, скоро засобирается, – сказал Устрялов и таки выпил свою рюмку. – Думаю, что не успеем, так, может быть, лучше оставшееся время просто… поговорить?

– Поддерживаю! – сказал Байков. – Давайте, господа, нальём нашему победителю, и пусть он продемонстрирует своё искусство. А? Кузьма Ильич? Что вы там принесли?

Все посмотрели на Тельнова, он уже собирался подсесть к столу, но остановился и сказал:

– Это вы всё германскую вспоминаете! Там просто было – не с народом, с иноверцами воевали, а вы Гражданскую вспомните! Да казачков тех! А? Александр Петрович?

Адельберг, Устрялов и Байков удивлённо переглянулись.

– Нет, Кузьма Ильич, мы Гражданскую и вспоминаем, вы не присутствовали, но только не про тех казачков, как вы изволите их называть!

– Да, Кузьма Ильич! Согласен! – сказал Байков. – И в германскую мы не с иноверцами воевали, а с теми же христианами, кого вы там нашли иноверцами?

– Нет, господа, эдак мы далеко уйдём, – произнёс Адельберг и уложил карты в деревянную коробку, где уже лежали мелки и щётка для очистки сукна. – Я, Кузьма Ильич, тоже иноверец! И Анна Ксаверьевна!

Тельнов понял, что сказал что-то не то, и смутился:

– Я не это имел в виду, Александр Петрович! И вы, и Анна Ксаверьевна…

– Я лютеранин, а Анна Ксаверьевна – католичка, так что же вы имели в виду… – Адельберг внимательно смотрел на старика, тот смущённо молчал. – Опасная тема, не стоит продолжать. Покажите нам лучше ваши письмена.

Тельнов вздохнул, будто почувствовал свою вину, и положил на стол несколько дощечек. Устрялов и Байков взяли и стали разглядывать. Кузьма Ильич в это время подскакивал на месте.

– Вы, Кузьма Ильич, не переживайте. – Байков рассматривал написанную на дощечке икону. – Изрядная работа, должен вам сказать. Я не специалист по иконописи, но, по-моему, вы их пишете, как на холсте, грунтуете, а потом пишете маслом, так?

Тельнов кивнул.

– Но дерево не холст, Кузьма Ильич! Дерево впитывает воду и делает это постоянно, то впитывает, то сохнет, а краска трескается и облетает. Правильно? И вам приходится поверху подновлять, так?

Тельнов кивнул.

– А вы попробуйте всю доску покрыть лаком, как это делают китайцы, не пробовали?

– Нет!

– Попробуйте, этим самым вы доску как бы законсервируете. А по лаку пишите! Я думаю, так будет долговечнее, и краски будут много лет сохранять свою яркость и будут крепкими. Вот такой мой совет вам за прикуп! А так, – Байков взял из рук Кузьмы Ильича другую иконку, – на мой взгляд, очень хорошо. Саша! – Он обратился к Адельбергу. – Скажи Кузьме Ильичу, как по-китайски будет лак?

– «Ци», – сказал Адельберг, посмотрел на Тельнова и увидел его смущение. – Ну вот, господа, – мы провели – как это называется в Советской России? – ликвидацию безграмотности? Да? Николай Васильевич?

Устрялов тоже вернул Тельнову иконку:

– Да! Это так и называется – «ликбез»!

«Лик, бес» – «ликвидация бесов», – мелькнуло в голове у Тельнова.

Адельберг, довольный тем, что ему удалось вывести Кузьму Ильича из смущения, обратился к Устрялову:

– Николай Васильевич! Мы с вами не закончили о последних новостях «оттуда». Я с этим своим Симбирском увёл вас в сторону…

– Саша, – перебил его Байков, – ты, надо сказать, так красочно всё поведал! Я с удовольствием слушал! Ты хороший рассказчик! Тебе бы написать это всё, а Николай Васильевич помог бы опубликовать! Как идея?

Адельберг усмехнулся:

– Нет, Коля! По писательской части у нас ты. Если хочешь, могу подарить сюжет.

– Шутишь, Александр, чужого не берём-с! Да! Так что там, в Советах? – Спросил Байков Устрялова.

– Возможно, скоро не станет Ленина, – спокойно ответил тот.

– И вы об этом говорите вот так? – Байков снял пенсне и близоруко уставился на собеседника. – Как будто в Чуринский магазин привезли очередную партию тёртого хрена?!

– К чему тут эмоции? Когда-нибудь нас всех не станет…

– Про нас всех никто не заметит, кроме наших близких, а Ленин… Не с него ли всё началось?

Устрялов встал:

– Немного разомну ноги, господа. – Он был высок и тяжёл, засунул руки глубоко в карманы, прошёлся к окну и развернулся к собеседникам. – И с него, уважаемый Николай Аполлонович, и не с него! Но уверен, что на нём не закончится!

Байков, видимо, не расслышал последней фразы, Адельбергу показалось, что сегодня его старый друг и сослуживец был особенно эмоционален.

– Как так? Разве не он приехал в Россию и устроил Октябрь?

– Он-то он! Но он приехал в Россию после Февраля, заметьте!

Адельберг смотрел на гостей, слушал их и думал о том, что он сам так и не смог ничего объяснить себе… хотя и пытался все эти годы.

– Ну и что? Февраль принёс в Россию свежий ветер…

– Который всё и смёл!

– Что вы имеете в виду?

– А то, что он дал столько демократий и свобод, что Россия не смогла их переварить. – Устрялов на секунду замолчал. – Дело в том, уважаемый Николай Аполлонович, что у Февраля не было заказчика!

– Как это?

– А так! У каждой революции есть свой заказчик. Если бы у Февраля заказчиком был чеховский Лопахин, помните, из «Вишнёвого сада»? Только не один Лопахин, а много Лопахиных, чтобы весь народ был – Лопахины!

– Да, был такой персонаж! – подтвердил Байков.

«Помним!» – сам себе ответил Адельберг; ему становилось интересно, в словах гостя он слышал какую-то глубинную правду, которая до этого была от него сокрыта.

– Вот и получается, – спокойным, сильным голосом продолжал Устрялов, – что Февраль зрел, зрел, а состоялся благодаря нескольким тысячам жителей Петрограда, которым не понравились очереди за хлебом, хотя это было вполне оправданно для страны, которая ведёт многолетнюю и тяжёлую войну. А строй, я имею в виду монархический строй в России, к тому времени одряхлел до такой степени, что это лёгкое революционное волнение его и смело…

– Тут вы, наверное, правы! Николаша в каком году бросил гвардию на фронт? В шестнадцатом? – Байков обратился к Адельбергу.

– Практически с самого начала! – поправил тот. – Кавалергарды, кирасиры и конногвардейцы ушли на Пруссию в первые дни, в июле…

– Поэтому, если бы он этого не сделал, – Байков как будто бы не услышал поправки Александра Петровича, – не сделал этой ошибки и не лишил бы столицу верной ему гвардии, то Февраля могло и не произойти! Не так ли?

– И так, и не так! Февраля в том виде, в котором он произошёл, могло действительно не случиться, а вот с Октябрём может оказаться посложнее.

Все внимательно смотрели на Устрялова.

– Прямого ответа на этот вопрос я не дам – относительно неотвратимости Февраля. Такие, как я, его долго готовили, вспомните Государственную думу. Но – и здесь вы со мною спорить не станете, – большевики пообещали России то, чего много миллионов русских крестьян ждали несколько сотен лет…

– Землю? Мир?

– Да! Я могу привести вам один пример из восемнадцатого года, причём из Берлина. Занятный пример!

– Интересно! – Байков снял пенсне, протёр и снова насадил на переносицу. – Слушаем!

Адельберг смотрел на Байкова и Устрялова и был рад тому, что его не приглашают принять активного участия в разговоре, он мог оставаться просто слушателем, так ему легче было осмысливать то, что сейчас произносилось в кабинете.

– Вы знаете, в Берлине наши пленные офицеры, они остались там после поражения Германии и начала в России Гражданской войны, то есть, наоборот… Понятно, что они собирались и, как мы сейчас, рассуждали о том, что происходит.

– Так-так! – живо отреагировал Байков.

– Они организовали своё издание – газету «Мир и труд». – Устрялов посмотрел на часы. – Видимо, мне скоро придётся заканчивать, я думаю, супруга вот-вот попросит меня отвезти её домой, поэтому я постараюсь быть кратким.

– Да-да! Конечно!

– Так вот! Одним из организаторов был некто Вэ Бэ Станкевич. Он вот так рассуждал о возможном своём выборе, заметьте, господа, это было в самом начале Гражданской войны…

– И что же было в его рассуждениях?

– А было вот что! Постараюсь воспроизвести дословно из его воспоминаний, он опубликовал их в двадцатом году в Берлине, за точность не ручаюсь, но его рассуждения были таковы: «Все фронты составляют лишь осколки прежнего целого, обломки единой политической правды. На каждом из них имеются лично знакомые мне люди, которым я верю не менее, чем самому себе, и которые теперь искренне и честно думают, что благо народа и даже человечества зависит именно от победы их линии поведения. Куда же мне пойти? К Деникину, представителю военно-национальной идеи, с которым шла работа в течение всей войны, и вместе с большинством моих друзей бороться с большевиками за то, что они исказили идеи революции? Или к литовцам, так как я по происхождению литовец, и вместе с друзьями отстаивать независимость Литвы? Или пойти к украинцам, на чьей гостеприимной территории я находился и которые тоже бились с большевиками? Или к донцам, по знакомству с Красновым, который примет прежнего комиссара гостеприимнее, чем непреклонный Деникин? Или к грузинам, которые отстаивают близкие мне идеи самоопределения народов и где работают бывшие соратники Церетели и Вайтинского? Или к Колчаку и Дитерихсу, торжественно продвигающимся к Волге? Или к их противникам в Сибири, которые не могут простить им разгона Директории? Или к полякам – ведь мой родной язык польский? Или…» Дальше он рассуждает ещё о нескольких вариантах, но самое интересное в конце, послушайте, это занятно: «…наконец, к большевикам – ведь они – остатки русской свободы и революции, у них был бы представлен большой простор, и даже в военной среде я нашёл бы людей, к которым отношусь с полным уважением…»

– Каков размах у этого вашего Станкевича и к грузинам, и к полякам… мне это непонятно! – вскричал Байков.

– Не буду говорить, что понятно мне, кроме одного – он, Станкевич, видимо, один из первых заговорил о том, что что-то можно и с большевиками! Вот что главное в этой цитате! По-моему, это и есть отличие Февраля от Октября!

Байков посмотрел на Адельберга:

– Саша, как ты понимаешь, оказывается, пока ты в Сибири, а я на Дону… с большевиками что-то можно было?.. Вот, значит, как?

Адельберг промолчал, ему было интересно, как отреагирует Устрялов.

– Ну что ты молчишь?

– Продолжайте, Николай Васильевич! – попросил Адельберг.

– А это значит, что именно большевики…

– Оседлали революцию?! – перебил Устрялова Байков.

– «Оседлали»! Можно и так сказать, только они правильно услышали народ…

– А их цели? А мировая революция? Разве этого хотел народ? Он и слыхом не слыхивал о мировой революции. И что такое коммунизм и социализм? Разве о том, какими должны быть эти «коммунизм и социализм», кто-нибудь написал?

Устрялов слушал Байкова с доброй улыбкой.

– И это правда! Поэтому большевики и мечутся между «трудовыми коммунами» Троцкого и НЭПом. Ещё Горький говорил, что экономической программы у них нет.

– Так что же они дали народу?

– Мало! Но правят сейчас в России они, а не мы!

– Это правда! – с грустью подытожил Байков. – Не мы!

– Однако большевики, – Устрялов отошёл от окна и вернулся на место, – мало с чем справляются. Им не хватает хороших специалистов. Вот это страшно. И здесь – надо бы помогать им! Если мы печёмся об интересах народа и России, а не только о себе самих. Вот и разница. Февраль, наш, не состоялся, а Октябрь – их… А то, что я говорю о возможном уходе Ленина так спокойно, так уж, Николай Аполлонович, не обессудьте, – не будет Ленина, будет кто-то другой, и нам не опоздать бы или не оказаться в позиции плебса на галереях Колизея: пока мы будем выбирать, куда показать пальцем, – сказал Устрялов и сначала поднял большой палец правой руки, а потом опустил, – арена предложит Риму свои вариации жизни; тогда трудно будет управлять ареной…

Он не успел договорить, в кабинет вошла Анна Ксаверьевна:

– Ну что, гости дорогие, как вы тут?

– Как там Наталья Сергеевна? – переключился на неё Устрялов.

– Всё хорошо, Николай Васильевич, мы тоже сидим и беседуем… Вам что-нибудь нужно, Саша?

– Нет, Анни, если только фруктов!

– Хорошо, я сейчас принесу. А ты Сашика не видел?

– Нет, он не заглядывал.

Анна Ксаверьевна оставила гостей, вышла и плотно прикрыла дверь. Она прошла несколько шагов до детской, заглянула и увидела спящего Сашика: «Бедненький, – подумала она, – ему было сегодня так скучно!»

Она успокоилась и вернулась в гостиную, а проходя мимо кабинета, снова услышала громкие голоса мужчин.

«Езус Марья! Почему они всё время спорят об одном и том же – «коммунизм», «большевизм»? Живём в спокойном, мирном городе, а они всё никак успокоиться не могут! У них дети растут, у кого-то рождаются, а они сами как дети – всё про войну!»

Она вошла в гостиную, в кресле под бра сидела Наталья Сергеевна, рядом с нею на столике стояла чайная пара, блюдце с вареньем и второе блюдце с бисквитным пирожным.

– Что, голубушка, не можете остановить ваш выбор?

Наталья Сергеевна улыбнулась:

– Сижу и мучаюсь, знаю, что, кроме чаю, мне сейчас ничего не следует, разве что фрукты, а рука так и тянется, причём, Анна Ксаверьевна, не к варенью, а именно к бисквиту, да чтоб потолще и послаще! А? Как вам это нравится?

Анна тоже улыбнулась и мягко, как старшая сестра, посмотрела на гостью. Она была немногим старше Натальи Сергеевны и имела одного сына, а Устрялова собиралась рожать уже второго, и тем не менее Анна чувствовала своё преимущество – она была хозяйка дома, и её сын был намного старше их первенца.

– Я когда была беременна Сашиком, восемь лет назад, Александра Петровича рядом не было, он уехал на германскую, конечно, вначале была прислуга, но разве она может заменить… вы понимаете…

– Да, это счастье, когда муж и отец детей рядом!

– Вам сейчас хочется сладкого, а я не могла выбрать – мне одновременно хотелось и сладкого, и солёного, и спать. Почему-то я, особенно на ваших месяцах, всё время хотела спать. И мутило – меня всё время ужасно мутило.

– А я, вы знаете, первого, Серёжу, носила совершенно спокойно, только на последних месяцах болела спина, а сейчас просто как кто вселился в меня.

– Так в вас и вселился или вселилась!

Наталья Сергеевна удивлённо посмотрела на Анну:

– Ах да! – и засмеялась. – Конечно! Я даже не сразу вас поняла! А что там наши мужчины?

– Наши мужчины, – Анна с загадочной улыбкой выбирала фрукты и говорила с паузами, – снова выигрывают битвы у австрийцев и германцев и проигрывают войну большевикам.

– Дети, ну прямо дети – бородатые, усатые и в пенсне! Я помню, когда мы с Колей приехали в Иркутск, это было в девятнадцатом году, да ещё на зиму глядя, помню, как он не мог выбрать, что ему делать в первую очередь – служить Верховному или выбирать комнату для нашего жительства. Так и метался. Я смотрела на него, всё понимала, и мне было так его жаль…

– Это важно, что вы его понимали и жалели. Мужчинам это всегда так необходимо, они ведь не могут заниматься одной только семьёй. И что же он выбрал?

Наталья Сергеевна рассмеялась, и вид у неё был очень довольный.

– Оказалось, что он и в присутствие ходил, и интересовался квартирным вопросом!

– Значит, совмещал!

– Да!

– Ну и хорошо! Сейчас, голубушка, я отнесу им фрукты и вот коньяк, у них заканчивается, и вернусь. Вы пока не торопитесь?

Наталья Сергеевна повернулась к часам:

– Я думаю, часик я ещё выдержу, пусть поговорят, а то ведь, как вернёмся, Николай Васильевич снова усядется писать статьи, отвечать своим корреспондентам…

Анна вышла за дверь и снова услышала голоса мужчин, отчётливее всего был слышен голос Николая Аполлоновича Байкова. Она вошла.