Текст книги "Харбин"

Глава 2

В спальне назойливо тикали часы, Александр Петрович открыл глаза и понял, что утро уже давно прошло. Рядом тихо, почти неслышно, дышала Анна, её светлые волосы падали через лоб, закрывали половину лица и лежали рассыпанные по подушке. Александр Петрович с благодарностью посмотрел на неё, осторожно откинул одеяло и постарался встать с кровати так, чтобы не потревожить. Вдруг на крыльце глухо затопали валенки, обивая на пороге снег, потом послышались шаркающие звуки веника, стук хлопнувшей двери, и мимо их спальни протопали шаги в сторону детской.

Анна открыла глаза:

– Который час, Саша?

– Начало первого!

– Надо же? Начало первого, а такое ощущение, что мы совсем не спали!

– Сашик со стариком вернулись с ёлки.

– Я слышала! – Анна откинула одеяло, встала, похлопала себя по щекам и потянулась к мужу. – Иди ко мне! Тебе нравится танцевать фокстрот?

Александр Петрович обнял её и крепко прижал:

– Ты была вчера само чудо!

Анна немного отстранилась и внимательно посмотрела.

– Ты была самая красивая… во всём Харбине́…

Анна молча смотрела.

– Как тебе удалось сохранить и браслет, и гребень… как тебе это удалось?

Анна уткнулась ему в грудь:

– Это же твой свадебный подарок…

Она сжалась в комок и с улыбкой подумала: «Это было непросто!», потом вскинула вверх руки, сжала кулачки и долго и сладко тянулась.

– А-ах!!! – выдохнула она. – А ты не ответил на мой вопрос!

– Нравится! Только я чувствую себя рядом с тобой как медведь, которого не вовремя подняли из берлоги!

– Неправда! Ты прекрасно танцуешь – и вальс, и танго, и особенно… фокстрот!

– Тебе вчера аплодировал весь зал…

– Ты меня ревновал?

– А как же!

– Нет! Правда, ревновал?

– Как Пушкин Наталью Николаевну!

Анна упёрлась кулачками ему в плечи и изогнулась – лёгкая и изящная.

– Ты меня правда ревновал? – Её щёки были пунцовые, а глаза сверкали. Она глубоко вдохнула.

– Только один раз!

– Когда? – Она медленно и тепло выдохнула.

– Когда ты вальсировала с Бэ Вэ!

Анна рассмеялась:

– Так ты меня ревновал к Остроумову? Как можно? Он уже старый и такой маленький…

– Однако танцует он, как сказал бы Кузьма Ильич, изрядно!

Анна освободилась от объятий мужа, закружилась, потом остановилась и сказала:

– А ты знаешь? Я сама от него не ожидала, он производит впечатление человека резкого, угловатого, а оказался такой лёгкий…

– Мама! – вдруг послышалось из-за двери. – Папа! Вы уже проснулись? К вам можно?

– Через секунду! – прокричала Анна и накинула шёлковый золотистый халат. – Входи, сынок!

Сашик вошёл в спальню, он ещё не переоделся и хотел похвастать своим маскарадным костюмом, в котором только что был на ёлке, шагнул вперёд, снял шляпу с плюмажем и сделал манерный поклон, его игрушечная шпага задрала вверх голубой мушкетёрский плащ и царапнула по двери.

Анна также манерно присела, Александр Петрович приветствовал вошедшего кивком.

– Мадам! Сир! – сказал Сашик, не распрямляясь.

– Шевалье! – Анна протянула руку. – Вы ещё молоды, но я разрешаю вам прикоснуться к моей руке…

Александр Петрович сдвинул брови и сделался серьёзным:

– Ни в коем случае, молодой человек, мне придется потребовать у вас сатисфакции…

Анна обернулась:

– Сир! Какая сатисфакция, он ещё мальчик…

Все трое готовы были рассмеяться, но старательно выдерживали серьёзные мины.

– Мадам! – сказал Александр Петрович и поклонился Анне. – Этот, как вы изволили выразиться, мальчик надел перевязь капитана королевских мушкетёров и осмелился к вам приблизиться без моего разрешения! Шевалье!..

В дверь опять постучали, и послышался голос Кузьмы Ильича:

– Маленький Ли спрашивает, когда накрывать чай?

Александр Петрович сделал вид, что не услышал вопроса из-за двери, и встал против сына в атакующую позицию:

– Итак, молодой человек! Вы принимаете вызов?

Сашик удивлённо посмотрел, но тут же сообразил и тоже встал в атакующую позицию:

– А когда король в пижаме, разве он может вызывать на дуэль?.. – Сашик не успел договорить.

– Ну конечно не может, – рассмеялась Анна. – Король может только повелевать…

– Ах так?!

Александр Петрович сделал два быстрых скользящих шага, как на фехтовальной дорожке, и подхватил Сашика на руки:

– Зато гвардейский офицер всё может! Даже если он в пижаме!!!

В дверь снова постучали.

– Да, да, Кузьма Ильич, через полчаса мы будем к чаю…

Анна со счастливым лицом подошла к мужу и сыну и обняла их.

– Какие вы смешные, оба! Как я вас люблю! С Новым годом!

– И тебя с Новым годом! – выдохнули они.

Когда Александр Петрович и Анна наконец вошли в гостиную, Сашик, уже переодетый, лежал на ковре с картой Евразии, а Кузьма Ильич, как будто со вчерашнего дня ничего не изменилось, снова сидел в хрустком кресле и держал в руках газету «Заря».

– Кузьма Ильич! – спросил его Александр Петрович. – А почему бы вам не почитать других харбинских газет или, например, шанхайских?

Старик удивлённо посмотрел на него:

– Каких?

– Ну… – Александр Петрович задумался. – В Харбине издаётся около десятка газет, есть журналы, например «Рубеж»!

– А зачем мне другие? Я читаю эту с самого первого номера. – Он сложил газету и показал лицевую сторону. – Хорошая газета, «харбинская, демократическая», зачем же другие?

– Так, может быть, в других газетах по-другому пишут!

– Пишут-то, может быть, и по-другому, а дела те же самые! Вот, к примеру, что о вас пишут! – И он поднял вверх палец.

– Интересно, что о нас пишут. – Анна посмотрела на мужа.

– Вот! – Тельнов продолжал держать палец. – «Заря», 13 января 1924 года, заметка называется «Вчерашний бал в Желсобе. Капище фокстрота. Корреспонденция с бала…».

– А что такое капище? – спросил Сашик, не отрываясь от карты.

Взрослые переглянулись.

– Вон стоят Брокгауз и Эфрон, ты можешь с этим вопросом обратиться к ним, – спокойно ответил Александр Петрович. – Продолжайте, Кузьма Ильич.

Но Кузьма Ильич уже отвлёкся:

– Очень полезный совет, молодой человек, вам и вправду для пользы дела надо иногда открывать умные книги…

– А что такое, Кузьма Ильич? – спросила Анна, она раскладывала по розеткам варенье.

– Ничего особенного, но молодой человек изволили надеть костюм мушкетёра его величества короля Франции Людовика Тринадцатого и при этом обещали вызвать на дуэль каждого мальчика в классе, если кто-то рискнёт прийти в таком же маскараде, а о реформах его высокопреосвященства кардинала де Ришелье и слыхом не слыхивали!

Анна и Александр Петрович переглянулись.

– Знаю я о его реформах, у Дюма в «Трёх мушкетёрах» всё написано, – не поднимая головы, пробурчал Сашик и тут же вскинул глаза. – А в следующем году я сделаю форму красноармейца – такой в классе ни у кого не будет, и не надо будет никого вызывать на дуэль! – Он обвёл всех мечтательным взглядом. – Это так здорово, представляешь, мама, такой высокий шлем, как у Ильи Муромца, и синяя звезда, большая! Здорово, да?

В комнате воцарилась тишина, был слышен только стук ножа из кухни, где повар Чжао готовил обед, и поскрипывание кресла-качалки Александра Петровича.

Он серьёзно посмотрел на сына:

– Хорошо, Сашик, хорошо, – доживём до следующего года. Только эту форму, как у Ильи Муромца, шили для нашей армии, для императорской, мы ещё поговорим с тобой об этом. Продолжайте, Кузьма Ильич!

Старик поправил очки и начал читать статью:

– «Никогда, нет, вы должны поверить, что воистину никогда, Железнодорожное собрание, да что Железнодорожное собрание…» – Кузьма Ильич опустил газету и спросил: – Вам как, с выражением? – Он постарался придать своему лицу значительность.

– Можно с выражением, – сосредоточенно ответила Анна, расставляя на столе чайные чашки и принимая из рук боя Ли вазу с печеньем.

– Как изволите! Так вот, продолжаю с выражением: «…вообще ни одно бальное помещение в Харбине от дня основания города не вмещало в себя таких толп народу, как вчера. С девяти часов вечера и до полуночи автомобили выбрасывали всё новых и новых мужчин и женщин всех возрастов, всех социальных градаций и темпераментов… И сразу же, ещё в вестибюле они попадали в сказку…»

В этот момент в комнату вошёл повар с кипящим самоваром.

– «Харбин наголодался!.. – продолжал Кузьма Ильич. – Этими двумя словами Бэ Вэ Остроумова определяется причина головокружительного успеха вчерашнего празднества…»

– Браво! Браво! – Оглядывая стол, Анна похлопала в ладоши. – «Харбин наголодался!» Все к столу! Кузьма Ильич, продолжим после чая. – Она посмотрела на часы. – В пять часов у нас будут гости, и до этого времени никто не получит ни крошки.

Кузьма Ильич посмотрел на Анну, на Александра Петровича и на Сашика:

– Вы пейте! Аннушка, налейте мне, если вам не трудно, а я печенья не буду, утром кушал, а пока почитаю. Вы ведь с утра газет в руках не держали?

– Воля ваша, Кузьма Ильич! – ответила Анна.

Старик придвинулся ближе к столу и осторожно прихлебнул из горячей чашки:

– Так вот, я продолжаю: «…никогда не текла такой сплошной лавиной толпа по лестницам, коридорам и проходам Желсоба. Никогда Желсоб не горел пляской таких бешеных огней, как горел и переливался он вчера. Никогда не звучало одновременно под одними и теми же сводами столько фокстротных оркестров. Никогда так сильно и так разнообразно не были украшены залы, гостиные и фойе Железнодорожного собрания. Никогда не собиралось столько фраков при белых пластронах и подчёркнуто строгих смокингов… – Кузьма Ильич читал действительно с выражением, меняя интонации, повышая и понижая голос. – И уж конечно никогда, ни на прошлогоднем остроумовском балу, ни на каком другом, не было такого умопомрачительного обилия изысканных туалетов, как вчера…»

При этих словах Кузьма Ильич посмотрел на Анну и Александра Петровича.

– Даже представить себе не могу! – сказал он, но, не услышав ответа, продолжил чтение: – «Остроумов превзошёл всё своё организаторское прошлое. Превзошёл самого себя! Пляска огней. Томные и шипящие звуки пряной мелодии. То ослепительный свет люстр. То сине-пурпуровый полумрак фокстротных капищ. И эта мельница электрических лампионов в большом фойе…»

Он читал и не замечал, как переглянулись Анна и Александр Петрович, в какой-то момент он только почувствовал, что в гостиной всё стихло, ему стало любопытно, и он, заглянув на несколько строчек вперёд и не переставая читать, поднял глаза и тайком, исподлобья оглядел комнату: Анна задумчиво протирала салфеткой чайные и десертные ложки, Александр Петрович качался в кресле и, как показалось Кузьме Ильичу, слушая его чтение, устремился взглядом куда-то… Сашик, упёршись подбородком в кулаки, лежал на ковре перед картой и болтал согнутыми ногами, и вдруг спросил:

– Кузьма Ильич, а что такое «лампионы»?

Тельнов вздрогнул, но не успел ответить.

– Это такие лампы, очень большие и яркие, – ответила за старика Анна Ксаверьевна.

– А-а, понятно, – сказал Сашик и снова уткнулся в карту.

Кузьма Ильич глянул на Анну и Александра Петровича, увидел, как они переглянулись, улыбнулся и подумал: «Какая замечательная пара, и зачем я отвлекаю их своим бормотанием?»

Газетные строчки были набраны криво, было видно, что шрифты в типографии «Зари» уже старые, но ни это, ни его мысли не помешали старику увидеть то, что вчера ночью происходило в Железнодорожном собрании, и он продолжал:

– «Строгая, величавая, законченная, в прямых и благородных линиях красота античного портала с его грандиозной колоннадой в главном зале. Капризный полумрак уютной «засыпкинской» гостиной. В ней особенно нежно воркует банджо джесса…»

– Да! – задумчиво уронила Анна Ксаверьевна. – Красиво было…

«…Бар внизу, бар наверху… – продолжал Кузьма Ильич, – бар в русской буйной росписи ковров и красок. Столы, ломившиеся вчера яствами в ресторане. Стойки с шампанским, стойки с крюшоном. Уголки коктейля. Буфет демократический. Буфет фешенебельный. Буфет дам-патронесс, а рядом ниша, в которой орудуют одни бои в белых хитонах…»

– И вкусно! – добавила Анна.

«И киоски, киоски без конца и края. Кто был вчера в Желсобе? Ей-богу, легче сказать, кого в нём вчера не было. Вся иностранная колония, все экспортные фирмы: с женами, с чадами и домочадцами. Вся служилая лавина: управленская, правленская, даже те, кто мог освободиться с линии. Консула. Коммерсанты. Инженеры. Педагоги. Японцы. Китайцы. Военные. Штатские. Генералы и (даже) адмиралы. Адвокаты. Пристань и Новый город. Молодёжь и старики, такие старики, что их поддерживали, когда они хотели сойти по крутым желсобовским лестницам. А главное, дамы, дамы и дамы… Подобного вчерашнему обилию туалетов не запомнят даже старожилы харбинских мод…»

– Наряды действительно были недурны! – вставил слово Александр Петрович.

«…Женщины самых разнообразных возрастов, форм и фигур, брюнетки, блондинки, женщины в парче и строгих чёрных «робах». Женщины крашеные и зардевшиеся естественным румянцем, после истомы фокстротных касаний…»

– А что такое «фокстротные касания»? – спросил Сашик и обвёл всех взглядом.

– Продолжайте, Кузьма Ильич! – отреагировала Анна Ксаверьевна. – Ты ещё не дорос, сынок, я тебе потом объясню.

Однако Сашика ответ на заданный им вопрос уже не интересовал, – так он был увлечён картой. Взрослые опять с улыбкой переглянулись, и Кузьма Ильич снова стал читать:

«…И над всем этим плывёт и зыбит тягучий, во все поры собрания проникающий дурман танца. Почти не было людей, которые соблазнились бы картами или предались сознательному чревоугодию…»

Статья с описанием чудес вчерашнего новогоднего бала в харбинском Железнодорожном собрании заканчивалась, уже был виден последний абзац, финал, но Кузьме Ильичу хотелось, чтобы она была длинная, как какой-нибудь старинный роман. Он дочитывал уже в полной тишине, только Анна Ксаверьевна и бой Ли ещё позванивали столовым серебром, и он вспомнил себя в детстве, рядом с величественной, освещённой множеством ярких факельных огней колоннадой Благородного собрания, куда на Рождество съезжалась вся московская знать. Он, как маленькая рыбёшка, затёсывался в толпу охотнорядских зевак, которую у парадного подъезда со стороны Большой Дмитровки сдерживали полицейские с белыми витыми шнурами на шинелях, за них хотелось дёрнуть и послушать, не звякнет ли что-нибудь. Полицейские были добрые, они даже улыбались и перемигивались, никого не били, и от них на свежем морозном воздухе вперемешку с растоптанным на мостовой конским навозом слышался мягкий водочный перегар. «И подносили служивым! Изрядно подносили! А я… – закончив читать статью, подумал Кузьма Ильич и сложил газету, – пойду-ка я отдохну, пока не пришли гости!»

– А вы хороший чтец, Кузьма Ильич! – сказала Анна.

– Да, дедушка, не как пономарь на молитве, – неожиданно подытожил Сашик.

Глава 3

Напольные часы в большом деревянном футляре с блестящим маятником и тяжёлыми бронзовыми гирями за высокой стеклянной дверцей пробили пять. Александр Петрович открыл свой хронометр на новой золотой цепочке, которую на Рождество подарила Анна, и из-под крышки с орлами прозвенел гимн. Вошёл повар Чжао, и они втроём, Анна была рядом, оглядели накрытый к приходу гостей стол.

Чжао позвал Ли, что-то сказал ему, тот выбежал в сад и вернулся с хрустальным графином, только что вытащенным из снега.

Александр Петрович взял графин, на ковер капал тающий снег, и внимательно осмотрел.

– От Церцвадзе? – спросил он.

– Так! Еси! Моя на Китайский улица бегай, хозяина водыка сама носи, «На! – говоли, – Александла Петловейци пей! – говоли, – хвали Сельвадзе!» – говоли! – выпалил бой.

– Молодец! – Александр Петрович и снова посмотрел на часы. – Хорошо, не давай остыть, положи снова в снег. Ну что, Анни, будем ждать?

Ли осклабился, поклонился, повторил: «Маладе́за!» – и выскочил с графином из гостиной.

Анна Ксаверьевна обходила накрытый на девять персон стол и вдруг остановилась.

– Саша, извини, чуть не забыла, звонил Николай Аполлонович сказал, что у них дочь заболела, но обещал заглянуть хотя бы ненадолго, а от Николая Васильевича известий не было, должно быть, всё в порядке. А ты, пока ждём, не выпьешь ли, вот хотя бы коньяку для аппетита?

– Жалко, если не придёт… с тобой, Анни, выпью, а тебе что налить?

– Можно Château! Ли! – позвала она. – Открой вот эту бутылку!

– Не надо, я сам открою, подай мне штопор!

Александр Петрович открыл вино.

– Ли! – позвал он. – Принеси лимон, только нарежь колечками. А ты чем закусишь? – обратился он к супруге.

– Ветчиной со спаржей, такая аппетитная! Если они задержатся, я не выдержу! – сказала Анна и взяла тонкий полупрозрачный кусочек ветчины.

В это время с улицы послышался топот копыт и скрип тормозов.

– Ну вот, видишь? – Александр Петрович улыбнулся. – Стоит поднять рюмку, и гости тут как тут! Пойду встречу, а ты выпей… пока они разденутся… пока рассядутся…

Анна отпила глоток, откусила ветчины и, в последний раз придирчиво оглядывая стол, произнесла:

– Интересно, кто это – Ба́йков или Устряловы?

– Сейчас увидим!

Через минуту Анна услышала, как захлопали двери, затопали башмаки и зашуршал веник, очищая с обуви снег. В прихожей было тесно, там встречали гостей Александр и бой Ли, забиравший пальто и шубы, и она решила, что будет встречать гостей здесь, в гостиной.

«Сколько же мы тут живём? – подумала она. – С января 1911 года! Боже мой, точно с января? Надо будет уточнить! Если да, то как раз в эти дни! Был Новый год или Крещение, сейчас уже не помню. Но если так, – значит, можно отпраздновать тринадцать лет, как мы в Харбине и в этом доме. Тринадцать! А можно ли праздновать тринадцать?..»

– Кузьма Ильич! – обратилась она. – А вы знаете, что мы с Александром Петровичем в этом доме живём уже тринадцать лет? На днях будет годовщина или уже годовщина!.. Надо бы отпраздновать!

Тельнов был здесь и тоже осматривал стол; он отдохнул после чая и вошёл минуту назад.

– Отчего же, матушка, не отпраздновать?

Анна посмотрела на него:

– А ничего, что тринадцать? Число-то какое!

– Да не вижу я в этом числе ничего дурного, у Бога все числа – и дни, и часы, и годы – Божии, можно и отпраздновать. Самое главное… Но он не успел договорить, в проёме открывшейся двери появилась молодая красивая женщина в свободном платье и с крокодиловой сумочкой на локте.

– Наталья Сергеевна! Наташа! – Анна всплеснула руками и пошла к гостье. – Как я рада вас видеть! Вы после нашей последней встречи так похорошели. А почему я не видела вас вчера на новогоднем бале? – Гостья подошла к Анне Ксаверьевне, и та её обняла. – Наташенька, – снова заговорила Анна, – на улице мороз, а вы бледненькая, что с вами?

Наталья Сергеевна пошептала что-то на ухо Анне, и та всплеснула руками:

– Да что вы говорите, вот это новость! Я вас поздравляю, голубушка, и что, когда?.. – спросила она, повернулась к Кузьме Ильичу и заговорщицки промолвила: – А вы нас не подслушивайте, это наши, женские тайны!

– Помилуй, Господи, какие тайны?.. – Кузьма Ильич поднялся с кресла и поклонился вошедшей. – Вы только посмотрите, у неё на лице всё написано, знаете ли, а вы говорите – тайны! Ну да ладно, вы тут… конечно, между собой… а я пойду встречать Николая Васильевича.

– Хорошо, Кузьма Ильич, встречайте, и будем звать к столу.

Глава 4

В гостиной, недавно покинутой мужчинами, сидели за столом Анна Ксаверьевна, Наталья Сергеевна Устрялова и крутился Сашик. Из-за беременности Натальи Сергеевны Анна попросила в гостиной не курить, и мужчины перешли в кабинет, где уже был накрыт десерт и приготовлено всё необходимое для преферанса.

Сашику было скучно, потому что никто из обещанных детей не пришёл, и он не знал, чем себя занять.

– Сашик, я понимаю, ты грустишь, не грусти, завтра мы позовём всех, кого ты захочешь! А пока… даже не знаю… займи себя чем-нибудь.

Анне перед сыном было неловко, но она была занята с Натальей Сергеевной и не нашлась чем его развлечь.

* * *

Талья выходила длинная, и в кабинете сильно накурили. Только что на стол была брошена последняя карта; Тельнов играючи тасовал колоду, а Байков, сидевший до этого на при́купе, записывал результаты последней игры. Он закончил расчёты, написал цифры в «пу́ле» и в «горе́», стёр щёточкой лишние записи, уложил мел в коробку и откинулся на спинку стула.

– Да, Саша, скажу я тебе, отменный у вас с Анной Ксаверьевной повар! – Всю игру Байков сидел прямо, переживал и пытался отдышаться. – Объелся, право слово!

– По наследству достался! – внимательно глядя на руки Тельнова, сказал Адельберг.

Четвёртый игрок – Николай Васильевич Устрялов – встал, чтобы размять ноги после долгого сидения за праздничным ужином и за картами, и повернулся к рабочему столу Адельберга.

– Позво́лите? – спросил он.

– Конечно, Николай Васильевич, если вы там что-то разберёте, – ответил Александр Петрович. – У меня там сплошная топография.

Устрялов взял в руки ватманские листы, посмотрел и положил:

– Да, тут действительно трудно что-то понять, – вижу, что это Малый Хинган и берег Амура, и больше ничего. А кстати, я тоже хотел поинтересоваться чудесами вашего повара…

– Особенно удался ему гусь и тыквенный суп, до сих пор вкус во рту стоит! Изумительно! – подтвердил Байков.

Адельберг оглядел гостей:

– Повар Чжао достался нам от наших бывших соседей, китайской семьи, у которой мы откупили вторую половину дома. Ему очень понравилось готовить русские блюда, и он добавляет к ним что-то из китайской кухни. А тебе, Николай, отвечу – это не гусь, а пекинская утка.

Байков удивился:

– Я слышал о пекинской утке, но никогда не пробовал и, признаться, китайскими кушаньями немного брезговал, а здесь… – Он в восхищении развёл руками. – Чем отличается наш гусь от пекинской утки?

– Отличия серьёзные, наш гусь гуляет и клюёт всё, что ему вздумается, а пекинскую утку – это блюдо, кстати, императорской кухни – кормят специальным зерном, размоченным в вине, и не дают двигаться. Чжао откармливает их у себя дома, и как он это делает – мы с Анной даже не вмешиваемся, а суп приготовляется из утиного жира и…

– …и после него встаёшь из-за стола голодный, ты слышишь, Коля? – Байков обернулся к Устрялову, – ты зря отказался…

– Я уже не мог… – ответил Устрялов.

– Вот-вот, я и говорю, зря! Ладно, тогда, если ты не против, – Байков обратился к Адельбергу, – я хочу выразить Анночке особую признательность за сегодняшний ужин – всё было отлично! И если позволишь – иногда одолжить на время твоего повара!

– Сделай милость! А что у нас с игрой, Кузьма Ильич? Вы так тасуете, что на картах все картинки сотрёте!

– Да, Кузьма Ильич! – обратился к нему Устрялов.

Тельнов положил перетасованную колоду на стол и обвёл всех взглядом:

– Готово!

Байков быстро повернулся к Тельнову:

– Кузьма Ильич, у вас лёгкая рука, если вы сдали хороший прикуп, я с вас сотру «зуб».

– Как снесёте! – ответил Тельнов и двинул к нему колоду; Байков снёс, Тельнов поправил очки и начал сдачу. – При́куп па́рой или по одной? – с ехидцей спросил он.

Уже взявшийся за машинку для набивки папирос Адельберг удивился:

– Хитрите, Кузьма Ильич, всё как-то по-своему норовите. Конечно по одной!

– Уж какая тут хитрость! – У Тельнова было игривое настроение, ему, чтобы закрыться, не хватало всего лишь пары висто́в. – Что по одной, что парой, ну по одной так по одной!

Карты летели на стол и мягко падали перед игроками.

– А вот и прикуп!

Он закончил сдачу, сидевшие за столом открыли карты. Тельнов воспользовался моментом и подглядел у соседа:

– Никак на мизэрс идёте-с, Николай Васильевич? Если прикуп выпадет подходящий, правда, что ли, сотрёте?..

Не отрываясь от карт, Адельберг вмешался:

– Накажем, Кузьма Ильич! Николай Аполлонович сотрёт, а мы с профессором нарисуем!

– Николай Аполлонович! – обратился к Байкову Устрялов. – Вы уже записали последнюю игру?

– Записал, Николай Васильевич!

– И что там?

– Своя игра! Вы прошлись без реми́за, взяли свои висты, хотя могли поделиться с Александром Петровичем…

– Ничего, я не в претензии. – Адельберг сложил карты и налил коньяку. – Играли лёжа, и я мог спокойно покурить. Чей заход?

– Твой, Саша! – Байков заметно волновался и стучал картами по столу.

– Не торопи, а то пролью, – сказал Адельберг и поставил бутылку. – Я – пас!

Устрялов ещё раз глянул в карты:

– Два паса́!

– «Два паса, в прикупе – чудеса!» – сказал Тельнов, и теперь уже он барабанил пальцами по лежавшему рубашкой кверху прикупу. – Ну-с! Николай Аполлоныч, господин полковник, что там у вас: «Лучше без одной на шестерно́й – чем одну на распаса́х»! Но чувствует моя душа – падать будете!

– Не мешайте, Кузьма Ильич! Пусть Николай Аполлонович подумает… У него вон какая гора́, – вмешался Адельберг и снова взялся за рюмку.

– Вам, Александр Петрович, легко говорить, – парировал Тельнов, – вам сегодня карта лист в лист ложится, как говорится: «Кому в карты…»

– Ну прямо не верится, Кузьма Ильич! Экий вы оказались азартный, никогда бы о вас такого не подумал, – перебил Тельнова Адельберг и перевёл взгляд на Устрялова: – А кстати, Николай Васильевич, мне Анни сказала…

– Да, Александр Петрович, Наталья Сергеевна на третьем месяце, ждём прибавления…

– Молодцы! Это хорошо, когда между детьми небольшая разница в годах, будут друзьями. Летом должна разродиться?

– Даст Бог!

Адельберг посмотрел на Байкова:

– Ну что ты, Николай?

– Не торопи, Саша! Теперь ты меня не торопи! Может так статься, что и мне карта пришла, дай подумать!

Тельнов перестал крутиться и откинулся на спинку стула:

– Карта не лошадь, к утру повезёт!

– Ваши шутки, Кузьма Ильич, в каноны записывать! – сказал Адельберг, взял карты и постукивал ими по столу.

Байков умоляюще посмотрел на него и попросил:

– Не стучи, Саша, не отвлекай! Поговорите лучше о чём-нибудь!

– Кстати, о «постучать»! Николай Васильевич, – Адельберг снова обратился к Устрялову и с треском уложил карты на стол, – что там из Советов – «стучат»?

Устрялов тоже положил карты:

– Занятные оттуда новости, точнее – тревожные, Александр Петрович!

– Что такое?

– Думаю, в России снова назревают большие перемены, может быть, и не сразу, но последствия могут быть очень серьёзные…

– Что вы имеете в виду? Я с конца прошлого ноября занимаюсь подготовкой партии на Хинган предстоящим летом и как-то упустил последние события. Поведайте нам, вы среди нас единственный, кто разбирается в политике.

– Не скромничайте, Александр Петрович! Однако, судя по советской прессе и сообщениям телеграфа, Ленин серьёзно болен. Вот уже несколько месяцев он затворником сидит в своём подмосковном имении, в Горках, и не посещает даже совещаний их Центрального комитета. А у болезни, как вы знаете, могут быть только два финала…

– А сколько ему лет?

– Двадцатого апреля будет, кажется, пятьдесят четыре!

– Не так уж и много! Так ли опасен?..

– Диагноз?

– Да!

– Это одному Богу известно, но сведения просачиваются такие, что он… неработоспособен.

– Вот в чём дело?! – задумчиво сказал Адельберг. – Вы думаете…

– Нельзя исключить, что скоро он перестанет быть главным большевиком…

Адельберг раскрыл карты и, глядя в них, сказал:

– Да-а-а! Новости! А я в Симбирске в сентябре восемнадцатого года чуть было не помог ему в этом…

– Упал!!! – вдруг раздался громкий голос Байкова.

Александр Петрович и Николай Васильевич удивлённо посмотрели на него.

– Упал, господа! Я упал!

Всё то время, пока Адельберг и Устрялов беседовали, а Тельнов ёрзал от нетерпения, Байков вёл расчёты в своих картах. Последняя сдача принесла ему туза, валета, десятку, девятку, восьмёрку и семёрку треф, восьмёрку бубён, валета и восьмёрку пик и семёрку червей.

«Вот так раскладик, – глядя на карты, думал он. – Если тоже, как они, скажу «пас» и никто не перекупит, то будут объявлены распасы, а у меня в двух мастях только по одной… Они всё быстро снесу́т, и я останусь с длинной трефой, и тогда малейшая моя ошибка… и вся моя трефа сыграет как козыря, и я снова окажусь в проигрыше. Посмотрим другой вариант – сыграть шесть треф. Король с дамой у них, – в худшем случае я смогу взять только четыре взятки и останусь без двух. Но лучше на «шестерной без одной», чем «с одной на распасах», хотя скорее всего, что всё-таки без двух. Что остаётся? – Байков думал и перестал слышать, о чём говорят Адельберг и Устрялов. – Напрашивается мизэ́р, – это если к длинной трефе придут король и дама. Король и дама! – рассуждал Байков. – Семёрка червей проскакивает, пи́ка тоже маленькая, значит, опасность в том, что у меня бланко́вая восьмёрка бубён и нету моего захода. Тогда вопросов два: что в прикупе и как разложилась карта у них?»

Байков думал.

«Если я прав, то… игру я закрою, хотя гора большая… Аналогичный случай был под Перемышлем в пятнадцатом… Но тогда ведь – пришли король с дамой!!!»

Можно было ещё подумать, но он решился.

– Упал, господа! Я упал! – решительно сказал Байков, посмотрел на Тельнова и увидел, как у того запрыгали пальцы, нависшие над прикупом. «Вот шельма, – мелькнуло в голове. – Неужели там и вправду тот самый марьяж и он об этом знает? Тогда и мне в руку, и он закрывается первым!»

Адельберг и Устрялов переглянулись. Устрялов спросил:

– Николай Аполлонович, вы сегодня падаете уже в третий раз! Не рискуете?

– Да уж, Коля! – с ухмылкой поддержал Адельберг. – Ты подумай, пока мы не легли! Ты на концессии работаешь, у тебя денег много! Но ведь и слава! Три несыгранных мизэра за одну игру? Каково тебе будет?

– Ах, господа, – уже спокойно парировал Байков. – Кто не рискует!.. Да знать бы прикуп!.. так и жил бы в Копенгагене, а не в Харбине! А ты, Саша, у себя на дороге тоже ведь приличное жалованье получаешь, что ж тебе жаловаться? Прикуп, Кузьма Ильич!

Кузьма Ильич с мягкой улыбкой открыл прикуп.

В прикупе был трефовый марьяж.

– Открывайтесь, господа!

Адельберг и Устрялов снова переглянулись.

– Нет, Николай, ты сначала снеси!

Кузьма Ильич захихикал и стал потирать ладони.

– Ну, господа, естественно! Да только, как говорится, взятку снёс – без взятки остался! – пошутил Байков, вставил прикуп в свои карты и выкинул две лишних.

– Ложимся? – спросил Адельберг Устрялова.

– Конечно! – ответил Устрялов, и они положили на стол открытые карты.

Тельнов мельком глянул и, не удержавшись, закричал:

– Нело́вленый! Господа! Нело́вленый!

«Какой азартный, старый чёрт! Никогда его таким не видел!» – подумал Адельберг, но вслух сказал:

– Не торопитесь, Кузьма Ильич! – и они с Устряловым стали внимательно изучать свои лежащие открытыми карты.

Николай Аполлонович увидел, что карты у его противников распределились так, что перехода не получалось, поэтому его единственная дыра – бланковая бубновая восьмёрка – действительно оказывалась неловленой. Тельнов, сдавший нужный прикуп, набирал свои очки и закрывался, и партия была кончена.

– Ну что? Николай Васильевич! Попробуем поймать его бубновую восьмёрку? – спросил Адельберг.