Текст книги "Харбин"

Июльское солнце вот-вот должно было показаться над горизонтом; от костра медленно поднимался сизый дым, стелился над небольшой поляной и сливался с утренним туманом. В середине расположившегося на поляне лагеря рядом с длинной, растянутой за соседние деревья низкой палаткой сидели двое.

– Александр Петрович, может быть, вам всё-таки взять с собой рабочего? Тайга, знаете ли, глушь, зверья много всякого. Да и хунхузы!

– Да нет, Леонид Алексеевич, спасибо! Думаю, обойдусь. Давайте-ка ещё раз сверимся по маршруту, куда я должен буду прийти к четвергу и что делать потом.

Начальник партии и Адельберг раскинули карту.

– Вам надо прийти к истоку вот этой речушки, это несколько вёрст. Примерно здесь, – сказал начальник партии и показал на карте, – перевалите через водораздел и спускайтесь вниз. Речка по-китайски называется Гунбилахэ. Идите прямо по её течению и постарайтесь дойти вот до этой излучины. Съёмки производились лет девять назад, весьма приблизительно. Но я думаю, что неточностей немного, хотя снималось общим планом, обзорно.

Начальник партии повёл дальше по карте:

– Вот тут эта самая Гунбилахэ, или, как мы её называем, Губи́лиха, – делает крутой зигзаг и подходит под самые сопки. Если вы через них перевалите вот тут, перепад высот саженей до десяти, скальных выходов почти нет, кое-где есть только осыпи, то к четвергу, к исходу дня, мы должны будем встретиться вот здесь, – и он указал на карте, – в районе станции Эрчжань или прямо на станции. Я думаю, вы успеете. Припасы у вас есть, человек вы опытный, с голоду не помрёте. Если до конца пятницы нас не дождётесь, принимайте самостоятельное решение. Можете выбираться в наш основной лагерь, но лучше дождитесь. И, Александр Петрович, раз человека не берёте, возьмите-ка ещё боеприпасов. Зверьё, знаете ли, хунхузы, контрабандисты.

Адельберг выслушал, докурил папиросу и бросил её в костёр.

– Благодарю вас, Леонид Алексеевич, патронов возьму, а люди вам нужнее.

Разговор был кончен; он поднял с земли походную сумку, закинул карабин на плечо, со всеми попрощался и двинулся на юго-восток.

* * *

Александр Петрович остановился на небольшой поляне и достал часы – прошло два часа, как он покинул лагерь. Он огляделся; кругом была привычная тайга, из-за густого подлеска вперёд было видно не больше чем шагов на десять; иногда путь пролегал через буреломы, и их приходилось далеко обходить. Места были дикие, ему ещё ни разу не попались человеческие следы: затёсы на стволах, или рубленые пни, или кострища; одни только звериные тропы. Поэтому, чтобы никого неожиданно не встретить, он шёл и намеренно громко трещал сухими сучьями, обламывал тонкие ветки, сбивал старые шишки и отбрасывал попадавшиеся под ноги камни и в такт шагам машинально повторял китайское название речки «Гун-би-ла-хэ» и думал о том, почему оно так легко превращается в русское или украинское «Губи́лиха!» или «Гуни́лиха!», вроде бабы! Гунилиха ему больше нравилось, – всё-таки не так страшно!

Ещё час, сверяясь по схеме, он поднимался по пологому склону. Видимо, впереди, в нескольких десятках шагов, уже был перевал, потому что между деревьями показался просвет, и, скорее всего, дальше был спуск, поэтому сквозь кроны начало проглядывать небо.

Он вышел на кромку хребта, встал, под ногами оказалась крутая каменистая осыпь, под которой внизу, саженях в семи, лежала сухая марь. С высоты марь выглядела открытой, широкой и почти круглой: она была окружена крутыми осыпями других сопок и находилась как бы в котловине. Адельберг снял с плеча сумку и взял старую схему, вроде всё совпадало – эта марь и должна быть истоком Гунбилахэ. Он на глаз измерил её длину и ширину и сделал пометки в блокноте.

«Хорошо, что не было дождей, – подумал он, – марь почти высохла, и по краю я спокойно пройду».

За марью, сколько хватало глаз, были видны сопки, малые и большие, покрытые густой тайгой и сливавшиеся одна с другою. Адельберг закурил, отгоняя дымом комаров и гнуса, густым облаком налетевших на запах пота, посмотрел на сопки и почему-то подумал о Карпатах.

«Кар-па-ты! Гор-ба-ты! Горбаты-е горы! Опять игра слов!»

Он вспомнил, что в Галиции лес и горы были другие – дубовые и хвойные рощи были чистые, почти без подлеска, с широкими луговинами и прозрачными опушками, полями на склонах, засеянными пшеницей и рожью; живописными, хотя и бедными деревушками и своеобразным народом. В Галиции даже воздух был другой – наполненный историей, легендами и войнами, они перекатывались через Карпаты уже больше тысячи лет.

«Одним словом – Европа!»

В течение последних нескольких суток Александр Петрович Адельберг находился на северных отрогах Малого Хингана вместе с разведочной партией, производившей топографическую и геодезическую съёмку местности под давно задуманную железнодорожную ветку Цицикар – Сахалян: она должна была соединить КВЖД с берегом Амура как раз напротив Благовещенска.

Он стоял на кромке хребта, смотрел на схему, на местность и думал: «Если идти по берегу Губилихи, или Гунилихи, или как там её, со скоростью хотя бы четверть версты в час, это будет хорошим темпом. Ну, с Богом!»

Он ещё раз глянул на замершую под ногами марь, сложил схему, перекрестился и стал осторожно спускаться. Под ногами сыпался пыльный щебень и шелестела пожелтевшая трава, его коричневые сапоги быстро стали серыми; он спустился к самой кромке мари, пошёл по её краю, а дальше – по течению неширокого ручья, петлявшего между склонами и терявшегося в высокой жёсткой траве.

Через несколько часов Адельберг дошёл до того места, где сопки расступились и ручей превратился в заметную речку, извилистую, то узкую, с перекатами, то пошире, с отмелями, уходившую на юго-восток.

Впереди открылась широкая долина, обозначенная на схеме белым пятном. Адельберг на глаз прикинул маршрут по её краю под склонами сопок, чтобы ненароком не попасть в какое-нибудь невысохшее болото; и начал производить съёмку. Он продвигался, отмечал на схеме очертания склонов, пересохшие ручьи, которые, когда выпадут обильные дожди, превратятся в реки, и почему-то снова вспомнил Карпаты и новогоднюю встречу с профессором Устряловым и полковником Байковым. Байков уехал охранять лесную концессию; Наталья Сергеевна Устрялова совсем недавно родила второго сына, и Анна стала его крёстной матерью, а Николай Васильевич снял дачу в Маоэршани, недалеко от их дачи.

31 мая Москва и Пекин договорились совместно управлять железной дорогой, и подтвердились слухи о том, что все, кто не имеет советского или китайского гражданства, будут с дороги уволены. Это огорчило и Адельберга, и Анну Ксаверьевну, потому что с каждым годом найти работу в Харбине становилось всё сложнее, поэтому и эта партия, и предложение Устрялова перейти на работу в Политехнический институт были кстати.

Гунбилахэ уходила вправо в долину, отворачивая от крутых склонов сопок. За день жара разлилась во всю ширь и, несмотря на подступающий вечер, удерживала долину под своим гнётом. Хотелось прохлады, Адельберг старался идти в тени деревьев и прижимался к склонам сопок.

Он наносил пометки; солнце клонилось на запад, и уже пора было перекусить и передохнуть. Адельберг решил дойти до небольшой сопки, торчавшей на равнине справа, как пупок на равном месте, и сделать там привал. Он нанёс эту сопку на схему и назвал её Машкин Пуп. Не очень широкая Гунбилахэ терялась в высокой густой траве и, скорее всего, протекала под этой сопкой, – если окажется так, то там можно будет ополоснуться и заварить чай. Местами Гунбилахэ проблёскивала, Адельберг мысленно наметил точку, от которой он отвернёт из-под тенистых склонов сопок и пойдёт к Машкину Пупу, как вдруг оттуда, с того направления, до него долетел хлопок. Он остановился и прислушался – звук был знакомый, похожий на выстрел из карабина. Это его удивило – до Амура, где были люди, было ещё около сотни вёрст, а охотники и даже местные гольды в это время не охотятся; на звук ломавшегося сухого дерева он тоже похож не был. Хоронясь за кустами, он поднялся на склон, присел, достал бинокль и стал смотреть в ту сторону; сначала не увидел ничего, однако вдруг услышал ещё один хлопок и сразу ещё. Он вглядывался в прилегающий к сопке густой кустарник и наконец увидел, как там, пригнувшись и держа в руке винтовку, из кустов к склону сопки перебежал какой-то человек, сразу раздался хлопок, и человек упал.

«Убили или спрятался?» – подумал Адельберг, он уже понял, что это были не просто хлопки, а выстрелы.

Раздалось ещё несколько выстрелов, и два или три человека, которых из-за кустов он видел неразборчиво, перебежали с места на место. Расстояние было сотни две шагов, но разглядеть отчётливо, что происходило у подножия Машкина Пупа, мешали кусты и тёплое марево, поднимавшееся от перегретой за день земли.

«Вот тебе и глушь… – подумал Адельберг. – Однако я влип. Неужели хунхузы?» Он уже пожалел, что не взял с собой никого, но тут же понял, что если бы и взял, то это ничего бы не изменило, потому что китайцы-рабочие при виде хунхузов сразу бы разбежались.

Он плотнее засел в кустах и стал внимательно наблюдать за окружающими сопку зарослями.

Он разглядел в бинокль, что стреляют друг в друга человек пять или шесть. Они перебегали с места на место и перестреливались почти в упор, шагов с пяти, а может быть, и меньше. По их одежде он понял, что это китайцы, и подумал, что, наверное, это одна банда хунхузов или контрабандистов попала в засаду к другой.

Перестрелка продолжалась ещё минут десять и затихла.

«Или всех перебили, или кончились патроны».

Для Адельберга первое было бы лучше, потому что незамеченным мимо них по этой открытой местности он бы не прошёл. Выбор оставался небогатый – или убедиться в том, что там все мертвы, или дожидаться темноты. Для верности он посидел ещё минут двадцать; выстрелов больше не было, передвижений тоже, надо было на что-то решаться, потому что отсиживаться в этой непонятной ситуации можно было сколько угодно. Если бы в этой схватке кто-то победил, он бы их уже увидел, однако там никто не двигался.

«Ну, Леонид Алексеевич, спасибо вам за заботу: патроны могут оказаться нелишними!» – невольно вспомнил он добрым словом начальника партии.

В районе сопки было тихо.

«Ну что! Вперёд? Посмотрим, что там за война?»

Он пригнулся и шагов пятьдесят, прячась за кусты, прошёл вдоль по склону, не спускаясь в долину, и ещё раз посмотрел в бинокль. Шевелений не было, тогда он оставил сумку, пригнулся и, подхватив заряженный карабин, побежал.

Он подобрался к Машкиному Пупу и начал обходить крутой склон, приближаясь к берегу протекавшей под сопкой Гунбилахэ.

«Вот тебе и Гунилиха-Губилиха».

На берегу торчала наполовину вытащенная из воды и накренённая одним бортом деревянная плоскодонная лодка; из неё по пояс, лицом в воду, свисал человек. Адельберг осторожно подобрался, лодку покачивало, и тело убитого покачивалось в такт; его длинные волосы плыли по течению и были похожи на чёрные водоросли; из открытой, висевшей на поясе потёртой кожаной кобуры торчала рукоятка наполовину вытащенного револьвера.

«Этого подстрелили первым!» – подумал Адельберг.

Он стал осматриваться: совсем близко от лодки, примерно в полутора саженях, лицом вниз лежал человек, и рядом с ним валялся карабин; от головы этого человека осталась только половина, затылок был отбит.

«Этого застрелили сверху, когда он выбежал из лодки, значит, засада сидела наверху, на сопке».

Он посмотрел на каменистый склон и увидел, что наверху из-за большого серого валуна торчат чьи-то колени, одетые в китайские штаны. Адельберг поднялся и увидел мёртвого китайца, сидящего на корточках и прислонившегося к камню правым плечом. В левой отвисшей руке он ещё держал маузер, рядом лежала винтовка.

«Так, по мере стрельбы – в лодке первый, тот, без затылка, – второй, а этот наверху – третий».

Вдруг он услышал тихий звук, похожий на стон. Он присел за камень рядом с убитым и стал прислушиваться. Через несколько минут стон повторился, он доносился снизу, из-под южного склона сопки. «Раненый!» – понял Адельберг, толкнул ногой винтовку и маузер сидевшего за камнем китайца, оружие соскользнуло вниз и исчезло в высокой траве. – На всякий случай – раз есть один раненый, значит, могут быть и другие – недобитые». Он спустился на берег, пошёл вдоль склона и наткнулся ещё на один труп, который лежал головой к реке, этот человек бежал к лодке.

«Итак, в лодке было по меньшей мере трое плюс один убитый из нападавших, и ещё один стонет. Трое на двое или…»

На узкой полоске берега между урезом воды и склоном наметилась тропа из только что примятой темно-зелёной, ещё сочащейся травы – это по ней бегали стрелявшие друг в друга люди, а до этого ходили те, которые готовили засаду. В том, что это была засада, сомнений не оставалось.

Проходя по натоптанной дорожке, Адельберг видел в траве свежие блестящие гильзы, а на валунах сколы от рикошетов.

Сопка закруглялась, отворачивала от берега, тут же росли высокие, выше человеческого роста кусты, со сросшимися между собой кронами, образовывавшими сплошную густую заросль. Видимо, люди из лодки, их могло быть и трое, и четверо, и пятеро, пытались прорваться сюда.

Из-под ближнего куста торчала рука; Александр Петрович подошёл и увидел ещё одного убитого в синей китайской куртке со стоячим воротником и длинным рядом мелких пуговиц. По позе убитого было трудно определить – он был из тех, кто нападал, или из тех, кто защищался.

Адельберг снова услышал стон, на этот раз намного тише. На полянке под кронами кустов лежали ещё двое: один – раскинув руки, на спине, с торчащим из горла ножом; другой – скорчившись на левом боку и поджав колени под самый подбородок. В подрагивавшей руке он сжимал направленный в сторону Адельберга револьвер, но курок был не взведён, и, скорее всего, у раненого уже не было сил.

Адельберг подошёл, взял вывалившееся из обессиленной руки оружие и попытался повернуть раненого на спину. Тот застонал и стал что-то бормотать; он был в полусознании и, очевидно, уже не понимал, что происходит.

Александр Петрович повернул его и увидел, что руку тот прижимает к животу и между пальцами сочится кровь. Он отнял руку, разорвал куртку и оголил живот – рана была тонкая и широкая.

«Понятно, – подытожил он. – Эти двое сходились врукопашную».

Адельберг осмотрелся, рядом с убитым лежала японская «арисака» с примкнутым штыком; он взял её, обтёр со штыка о траву подсохшую кровь и передёрнул недосланный затвор, патрон выскочил и, кувыркаясь, улетел в траву.

«Выстрелить не получилось, заело, и пошёл в штыки…»

Теперь ему стало ясно, что опасаться уже некого.

Адельберг пошёл к речке, нашёл в лодке медную посудину, похожую на котелок, ополоснул, набрал воды; на одном из убитых он увидел торчащую из-под куртки белую рубаху, разорвал на полоски, намочил, вернулся к раненому и стал обмывать ему рану.

«Не жилец!» – подумал Александр Петрович.

Последнюю мокрую полоску положил китайцу на лоб, тот снова застонал, у него задрожали веки, и он открыл глаза.

– Лежи, не шевелись! Я постараюсь тебе помочь, – сказал Александр Петрович без всякой надежды на то, что тот его слышит.

– Рус капитана, – прошептал белыми губами китаец, – моя умирай… – и снова потерял сознание.

Адельберг не ожидал такого, удивлённо посмотрел, и китаец показался ему знакомым. Адельберг всмотрелся в обросшее редкой бородой лицо.

– Антошка! – осенило его, от неожиданности он сказал это в голос, китаец лежал без памяти.

«Скорее за сумкой!»

Он добежал до того места, где оставалась его походная сумка, и вернулся обратно, достал бинт, йод, обработал рану, разломил патрон, присыпал порохом сочащийся кровью разрез и поджёг. Порох вспыхнул, китаец дёрнулся всем телом и тут же обмяк. Адельберг приложил к ране сухую марлевую салфетку. Рану надо было как-то перевязать, он приподнял китайца под поясницу, пытаясь просунуть руку с бинтом, тот снова застонал и открыл глаза.

– Тихо, тихо, сейчас тебе будет полегче. Протерпи!

– Не надо, капитана! Моя умирай! – Китаец тяжело дышал, засасывая воздух, но телом двигал, инстинктивно помогая Адельбергу сделать перевязку. – Лодка… сумка… маленький месок… цяй… китайск! Неси!

Завязав бинт и подложив под голову китайцу свою сумку, Адельберг взял медную посудину, сбегал за водой, нашёл в лодке мешочек с какой-то сухой травой и развёл костёр; пока закипала вода, заваривался, а потом остывал отвар, было время оглядеться.

– Пусть валяйся! Фсе собака! Его волк кушай, – слабым голосом вдруг заговорил китаец. – Они – предатель!

– Все предатель? И все убиты?

– Не знай, кого бить! – Китаец попытался улыбнуться. – Все волос цёрный, борода длинный. «Са́ньга бра́тка – ига ян!»

«Он ещё шутит! – подумал Александр Петрович. – Действительно, как братья, и не разберёшь, все одинаковые, – на одно лицо».

– Что не поделили?

– Хунхуцзы-сабака! Рус золото – много. Царсыкэ! Моя хотела Цицихаэр ходи! Хорони! Вся жизнь хоросо зыви!

– И как, дошёл до Цицикара?

Китаец, а он действительно был похож на Антошку, тяжело дышал. Адельберг, поддерживая его под голову, поднёс к губам остывающий отвар, и тот стал понемногу прихлёбывать.

– Не-а! Из Сахалян моя усол, до Цицихаэр не досол, сам видис! Моя друга – три! Лодка цизолый! Два дно! Там золото!

– Зачем ты мне это сказал? – спросил Адельберг, продолжая держать посудину, из которой китаец отхлёбывал отвар. – Вдруг я тебя ограблю, а золото возьму себе?

– Грабить мозына зивой, а моя узе умирай! Моя грабить нельзя! Золото бери. Твой!

– Ну, ты ещё не умер, ещё будешь жить…

– Не! Моя знай, моя нету! Золото бери и в Цицихаэр дядька отдавай. Он с тобой делися!

Адельберг посмотрел на него:

– А кто твой дядька и где его в Цицикаре искать?

– Вокзал! Лавка еси! Старый вещи купи-продай. Его – Чжан Фусянь. Сказы, моя – Чжан Сяосун, Антошка передал!

«Ну конечно, Антошка!» Адельберг окончательно удостоверился, что перед ним тот самый контрабандист Антошка, который три года назад переправил его и Тельнова из советского Благовещенска в китайский Сахалян.

– Вокзал! Лавка! Старые вещи? Антиквар, что ли? – спросил Александр Петрович и тут же подумал: «Которому я цепочку продал?» – Он, твой дядька, такой толстый! Да?

– Твоя его знай?

– Толстый. Хозяин лавки рядом с вокзалом. Ещё мальчишка у него… маленький…

– Братка мой, ся́о…

– Если это он, то знаю! Ростом как ты, и родинка, вот здесь! – Адельберг показал пальцем на верхнюю губу справа.

– Она!

– А ты Антошка?

– Узнала! – сказал китаец, и на его лице появилось нечто похожее на улыбку.

«Вот так! Китай большой, китайцев много, а народу мало!»

– Ладно, если дойду или дойдём, тогда и передам!

Антошка не ответил и закрыл глаза.

«Уснул! Если так, пусть спит, набирается сил!»

Теперь Адельбергу стало понятно, почему лодка, на которой они пришли, – длинная плоскодонная гольдская ульмага – была такая тяжёлая. Он оставил Антошку, пошёл к ульмаге, вытащил на берег убитого китайца и обнаружил, что в середине ульмаги из поперечных, прибитых от борта к борту досок было сделано что-то вроде ящика, во всю ширину лодки и высотой вровень с бортами.

Он взял штык и подковырнул верхнюю доску, та заскрипела на большом кованом гвозде и немного отошла, из-под неё показался кусок грубой мешковины. Он оторвал несколько досок, – в мешковине было завёрнуто что-то прямоугольное. Адельберг надрезал ткань – в разрезе тускло мерцало золото.

Он сразу узнал: «Слитки! Царские слитки из казны».

На секунду, проблеском памяти, он вспомнил те несколько дней, которые провёл в вокзальной каталажке под арестом у чехов. «Интересно, у кого растащили: у чехов, у чекистов или уже у японцев», – думал Адельберг, глядя на мерцающие слитки. Он присел на борт ульмаги и почувствовал, что так неожиданно прожитый день подошёл к концу и стал наваливаться свинцовой усталостью.

Адельберг вернулся к костру, рядом в мерцающих бликах неподвижно лежал Антошка. Он прислушался – китаец дышал ровно: «Слава богу! Спит! Значит, не умер!» Александр Петрович расшевелил костёр, подбросил сухих веток и поставил на огонь посудину с китайским чаем; огонь быстро взялся и ярко осветил пространство под кустами.

Повязка на животе Антошки набухла кровью.

«Странно, почему он не просит пить. При таких ранах в живот человек не может так спокойно спать и не просить пить. Наверное, в этом китайском «чае» что-то есть такое, особенное». Он достал из сумки свою кружку, зачерпнул чай и понюхал, – отдавало сырой землёй – это был запах женьшеня с примесью каких-то трав. Он попробовал – жидкость была густая, горьковатая и терпкая.

«Да! Если бы рана была другая, можно было бы на что-то надеяться!»

Александр Петрович капнул несколько капель на губы китайцу, тот приоткрыл рот и слизнул.

С того момента, когда он утром покинул лагерь, прошёл день. Уже была ночь, и от берега тянуло прохладой. От голода у Адельберга засосало под ложечкой. «Мяса набили много, а есть нечего», – подумал он. За день он настолько устал, что о еде мог только думать; он достал фляжку, плеснул в кружку с остатками ещё тёплого «чая» немного коньяку, медленно выпил тёмную, почти чёрную в свете костерка жидкость и закурил. Через несколько секунд смешанный с китайским «чаем» коньяк тёплой волной стал разливаться по телу.

«Благо есть мир или наоборот! Хотя всего лишь несколько часов назад здесь была война».

Тепло разливалось, и неожиданно он почувствовал, как стали неметь руки и ноги. Он не мог ими пошевелить, отвалился навзничь и стал смотреть на нижние ветки высоких кустов, которые раскинулись как шатёр. На листьях мерцающим светом отблёскивал догорающий костёр; мозг следом за телом тоже начал наливаться теплом.

«Странный этот чай, китайский!»

Прямо у него на глазах ветки, листья и блики сливались в мерцающее марево, оно переливалось, темнея, светлея. Отблески костра превращались в красные пятна, потом становились жёлтыми, потом зелёными или ярко-синими и снова красными. Появлялись и растворялись странные, как бы оживающие очертания, в которых Адельберг начал различать неясные человеческие фигуры, они тоже переливались, будто отражались в текущей воде.

Вдруг вспыхнула яркая светящаяся точка, которая, как шаровая молния, стала блуждать, отдаляться и приближаться, оставляя за собой след. Адельберг попытался сощуриться, но у него это не получилось. Точка увеличилась в размерах и превратилась в огромный череп с развевающимися, сияющими красными волосами; череп медленно летал в огненном мареве, в котором постепенно начала проявляться, как на фотографической карточке, огромная чёрная фигура человека-памятника на высоком постаменте, стоящем на округлой возвышенности. Череп сел на плечи памятника и стал его головой.

Адельберг не мог пошевелиться; он смотрел на переливающееся марево, и ему казалось, что он видит городскую площадь, окружённую каре больших зданий. Одно из зданий за спиной у памятника было жёлтое с полуциркульными парными окнами в третьем и четвёртом этажах и острыми башенками рядом с круглыми часами на фронтоне плоской крыши. Чёрная фигура памятника с огненной головой-черепом стала уменьшаться, зашевелилась и, опираясь руками о постамент, начала слезать на землю. Потом пошла по площади, освещая её красным сиянием волос. Она шла, не касаясь мостовой, и Адельберг видел, как она шагала ногами по воздуху, потом она бесшумно взорвалась и растворилась.

С чёрного неба с мерцающими звёздами, будто бы над ним не было кроны кустов, на него немигающим взглядом смотрела косматая старуха. В руках она держала двух маленьких неподвижных человечков в мундирах с офицерскими погонами. В одном из них он узнал Николая Байкова, в другом – себя. Их головы поникли, и руки свисали вдоль туловища.

«Совсем как повешенные!» – подумал Александр Петрович.

Он ощущал себя бездвижным и даже не пытался чем-то пошевелить, но его ум был ясный и он всё видел и всё понимал.

«Эта старуха!!! Это же карпатская ведьма! Но почему она такая раскосая, почему она похожа на гольдскую шаманку? Или китайскую гадалку?»

Он увидел, как старуха поднесла фигурки ко рту.

«Сожрёт?!»

Она заглянула в глаза Адельберга и, не разжимая губ, произнесла:

– Я могла сказать правду только одному из вас. Одному москалю. Поэтому ты подвернул ногу! – Потом она посмотрела на фигурки, зажатые у неё в кулаках, дохнула на них, и фигурки бесшумно растаяли.

Потом Адельберг увидел, как прямо на него быстро и бесшумно надвигается странный поезд. У поезда не было паровоза, но он мчался и глядел квадратными глазами окон, в кабине сидели два машиниста. Такого поезда он никогда не видел: вагоны были ярко-синие и сверкали прозрачными стёклами, за которыми плотно стояли люди. Сам он будто бы стоял на платформе в ярко освещённом тоннеле. Рядом толпа – большая толпа. Поезд остановился, бесшумно раздвинулись двери вагонов, и толпа заколыхалась; люди из вагонов вышли на платформу, а другие, которые были на платформе, зашли в вагоны.

Он увидел маленького мальчика, и ему показалось, что это его сын. Странно, – все были одеты в тёплые пальто и шапки, а мальчик был в матроске и коротких штанишках. Мальчик вёл себя совсем как взрослый и, кроме одежды, ничем от них не отличался. С толпой он вошёл в вагон, взялся взрослой рукой за поручень, вынул и надел очки, достал газету и стал читать.

«Сашик! Но почему у него седые волосы и такой взрослый взгляд?»

У него на глазах Сашик превратился в пожилого мужчину в пальто и в шапке, но в лице сохранились детские черты.

Сашик стоял, покачивался в такт двигающемуся вагону, потом пальцем свободной руки опустил очки на самый кончик носа и внимательно, не мигая, посмотрел в глаза Адельбергу.

«Печаль! Откуда такая печаль? – подумал Александр Петрович. – Но это он!»

Внезапно картинку унесло цветным вихрем, и наступила полная темнота и тишина.

В чёрном небе без звёзд вдруг появились щербатые дощечки с ликами, потом в грубом рубище – маленький, с мизинец, – Колчак, потом с чёрными усами, косматый Тельнов; Одигитрия – с лицом Анны и младенцем сыном на руках, а над ними смеялся пустыми глазницами красный череп. Потом Адельберг увидел дощатое дно лодки – гольдской ульмаги, скомканную мокрую рыбацкую сеть с пёрышками зелёных водорослей, рядом волчком вращалась граната уже без кольца; она вращалась долго, сейчас она должна остановиться, но она вращалась, вот она уже должна остановиться, но она вращалась…

«Это оставил поручик Новожилов…»

Адельберг увидел вспышку, и чёрное небо стало уменьшаться, как высыхающее на глазах мокрое тёплое пятно.

* * *

Александр Петрович очнулся от комариного звона; он открыл глаза и разом сел. Костёр потух и белел остывшим пеплом; было ещё раннее утро, свет сквозь ветки и листья косыми лучами разрезал пространство под кустами.

Антошка лежал рядом, с жёлто-белым лицом, с синими губами, сложив руки на животе.

«Совсем как покойник! Прости, Господи!»

– Эй! Ты как? – тихо спросил Адельберг, испытывая в душе суеверный страх оттого, что он пролежал всю ночь рядом с покойником.

Антошка не шевелился.

Адельберг слегка ткнул его носком сапога в плечо – тело было мягкое. Он дотронулся рукой до его лица и вздрогнул, ощутив тёплую кожу.

«Живой… Чёрт возьми! Живой… – Он растерялся. – Просто так не бросишь… зверьё загрызёт… пойдут на запах уже сегодня. А без сознания куда он мне?»

Он взял китайца под мышки, подтащил к камню и усадил. В сидячем положении Антошка стал дышать глубже, вбирая подрагивающими сухими губами воздух, и через несколько минут открыл глаза. Говорить он не мог, обвёл взглядом пространство под кустами, увидел Адельберга, улыбнулся и снова потерял сознание.

Адельбергу стало ясно, что Антошку придётся забрать с собой, и постараться, чтобы тот выжил, и до конца довести съёмку, и что-то решать со слитками… Он почувствовал в руках и ногах силу, встал, соорудил на старом огневище костёр, взял котелок и пошёл за водой. Через несколько минут от горячего китайского взвара Антошка ненадолго пришёл в себя.

«Хороший чай, – невольно думал Александр Петрович. – Надо узнать рецепт».

Он пристроил китайца в длинной ульмаге и оттолкнулся от берега.

Весь день Адельберг сплавлялся по Гунбилахэ. Он вспоминал всё случившееся и увиденное вчера. Сидя в лодке, плывя по течению то в долине, то между сопками, делал съёмку и думал о том, как быть дальше.

Сон или морок он тоже вспомнил.

Антошка иногда приходил в себя; заплетающимся языком он кое-как поведал, что когда-то красные партизаны отбили то ли у чехов, то ли ещё у кого-то и спрятали в тайге несколько ящиков с золотом из царской казны. Об этом узнал атаман Лычёв и несколько раз посылал своих казаков на ту сторону, однако ничего не добился, и тогда он договорился с контрабандистами. Контрабандисты нашли партизан, – те были уже не партизанами, а мирными советскими крестьянами, – и придумали, как это золото украсть и перевезти на китайский берег. Но они задумали ещё кое-что. Антошка должен был обеспечить переправу через Амур из Благовещенска в Сахалян. Того, что произошло дальше, Лычёв не ожидал – контрабандисты не вышли к нему навстречу, обошли его кордоны и ушли на юг, в тайгу Хингана. Несколько раз они нарывались на засады хунхузов, которых нанял атаман, отбивались от них и пытались прорваться в Цицикар. По дороге их группа разделилась, и Антошка повёл свою с половиной груза по берегу Гунбилахэ, там они нашли эту ульмагу и шли на ней к месту встречи со второй группой. А при встрече произошло – вот что!

– Китайса, его люди, наверху сидел. Его еси люди атамана Лыцёфу, – с трудом переводя дыхание, говорил Антошка. Из его рассказа выходило, что Лычёв догнал вторую группу, а дальше… – Фсе предатель, ссабака! Фсе – ша тоу!

– Ну уже не надо «ша тоу»! Уже некому головы рубить, все тут лежат.

Антошка понемногу говорил ещё что-то, но это было уже не так важно, и стало понятно главное – об этом золоте знает так много людей, и они будут его искать, и он, Адельберг, невольно стал участником всего этого.

Они уже подходили к тому месту, где ему надо было перебираться через хребет, и идти на станцию Эрчжань, и возвращаться в партию, и никто ничего не должен узнать про Антошку; и последнее – он везёт его в обратную сторону от Цицикара, а значит, практически в руки к атаману Лычёву.