Текст книги "Далекое и близкое, старое и новое"

14 августа мы с братьями Николаем и Владимиром ездили в станицу Семикаракорскую – от зимовника 70 верст. В Золотаревке у Наярниковых три часа кормили лошадей. У хутора Балабинки видели много летающих уток и куликов и в двух местах слышали выстрелы. В Семикаракорах смотрели на тихий Дон, покупали виноград, были в церкви, построенной нашим дедом, заходили к священнику, в станичное правление и, покончивши со всеми делами, выехали из Семикаракор. Ночевали в Золотаревке у Наярниковых и в 10 часов утра приехали на зимовник. После обеда поехали в Маныч купаться.

18-го утром я, мама, Лиза и Коля с семьей выехали в станицу Великокняжескую и пробыли у Мишаревых 10 дней. 27-го возвратились на зимовник. Уже начался массовый пролет птицы на юг. От миллионов летящей птицы в воздухе шум и гул. Летят высоко, вне выстрела.

26 сентября я с мамой, братом Владимиром и сестрой Лизой поехали в станицу Великокняжескую. Целый день нам навстречу с жалобным криком неслись тучи казарок. У Сапруновского пруда, недалеко от зимовника Янова, сидела масса птиц – огромные кряквы, между которыми были и другие породы уток. Когда эта масса с шумом поднялась, мы с Владимиром подбежали к пруду и за две-три минуты убили по три штуки. Поздно приехали к Мишаревым, и, когда после ужина легли спать и все смолкло, я долго слышал жалобные крики летящих над домом казарок и, несмотря на усталость, до утра не мог заснуть – все прислушивался. Утром, быстро одевшись, вышел во двор. Казарок не было. Воображаю, какие миллионы их теперь на нашей и Корольковской Манычи.

В 11 часов утра я через станцию Тихорецкая выехал в Петербург. В полку сразу втянулся в обычную служебную работу.

В 1905 году сотни довольно часто вызывались в помощь полиции для прекращения беспорядков. Меня, как занимающегося хозяйством, не посылали, но два раза пришлось ехать и мне, чтобы заменить заболевших офицеров. Первый раз я дежурил на заводе на Шлиссельбургском тракте и посылал казаков парами объезжать определенный район. Каждая пара, проездив свое время, являлась ко мне с докладом о благополучии. Одна пара говорит: «Едем шагом спокойно, проходят люди, и вдруг один тип бросился бежать. Мы его сразу догнали, а он упал на снег, поднял руки и ноги кверху и кричит: «Вы, казаки, меня не бейте – я за Царя». – «Да мы тебя и не думаем бить, а почему ты боишься?» – «Да увидел вас и испугался». – «А ты иди и не бойся – мы здесь, чтобы защищать хороших людей».

Другой раз я стоял на перекрестке каких-то улиц на Васильевском острове. Был мороз, холодно. Мы стояли у костра и грелись, держа лошадей в поводу. Ко мне подходит незнакомый пехотный офицер и передает пакет со словами: «Это вам просили передать подкрепиться». – «Почему? Кто передает?» – «Дама за вами ухаживает – не удивляйтесь, жители часто заботятся о лицах, которые их защищают. Эту даму я тоже вижу первый раз, проходил мимо – она просила вам передать». Я был очень благодарен этой незнакомой даме, так как был голоден и негде было хоть что-нибудь купить. С казаками же приехала походная кухня, и они пообедали.

Но не со всеми офицерами, вызывавшимися в помощь полиции, все было так благополучно и легко. Один из них, недавно поступивший в полк, был со взводом казаков у заводов на Шлиссельбургском тракте. Точно не помню, кажется, это был хорунжий Илья Николаевич Оприц. Администрация завода просила его выгнать рабочих, влезших на балки под крышу завода, портящих машины, не желающих работать и не позволяющих закрыть двери завода. Хорунжий Оприц, оставив основную часть взвода у входа на улице, с одним казаком вошел в здание завода и обратился к рабочим со словами: «Я прошу вас сойти с балок и выйти с завода, чтобы можно было замкнуть двери». Никто не пошевельнулся. Оприц повторяет приказание и говорит: «Если не сойдете, я принужден буду позвать казаков, которые стоят на улице у завода». Не слезают. Тогда Оприц говорит: «Я даю вам пять минут, чтобы вы слезли и удалились. Если не уйдете – я через пять минут позову казаков, и они вас всех перестреляют». После этих слов в Оприца сверху посыпались револьверные выстрелы, к счастью, безрезультатные – рабочие оказались плохими стрелками. «Господа, осталось три минуты». Потом осталось две минуты, и, наконец, осталась одна минута. «Через минуту войдут казаки и всех вас перестреляют». Рабочие быстро спустились и вышли с завода.

Все удивлялись выдержке и хладнокровию молодого хорунжего Оприца, который стоял под выстрелами и ждал, когда истечет обещанный им срок – пять минут.

14 марта 1906 года я получил первый орден Святого Станислава 3-й степени.

За эти годы в полку я несколько раз был в карауле в Зимнем дворце. Служба там была такая же, как мною описана во время пребывания в карауле юнкеров Николаевского кавалерийского училища. Казаки сидели на диванах в Большом фельдмаршальском зале, а почетно-парные часовые стояли у разных дверей дворца. При прохождении через залу начальства караул выстраивался, и, если начальство подходило к караулу, брали шашки на караул. Мы должны были так же встречать лиц Императорской фамилии, а также салютировать им всем.

Интересный случай произошел, когда караульным начальником во дворце был подъесаул Илья Васильевич Саринов⁷¹ . Его предупредил скороход, что по залам дворца гуляет бонна с Великими княжнами⁷² . В колясочке Великая княжна Мария Николаевна, за ручку бонна ведет Великую княжну Татьяну Николаевну, а Великая княжна Ольга Николаевна бегает возле них. Вдруг Великая княжна Ольга Николаевна убежала от бонны, вбежала в Большой фельдмаршальский зал, где находился караул, – и прямо к караулу. Саринов скомандовал: «Слушай на краул». Сверкнули шашки, и все замерло. Великая княжна крикнула: «Здравствуйте!» Караул громко ответил: «Здравия желаем Вашему Императорскому Высочеству!» Ребенку это понравилось, и она еще раз крикнула: «Здравствуйте!» Казаки еще раз ответили, и еще, и еще, пока не прибежала бонна, извинилась и увела Великую княжну. Казаки были в восторге.

В 1900 году, после производства в офицеры, мне пришлось побывать на царской охоте в Беловежской Пуще, где было много зубров. На охоте участвовали: Государь Император Николай Александрович, Великий князь Владимир Александрович, Великий князь Николай Николаевич, наследник – Великий князь Михаил Александрович⁷³ , кто-то из придворных чинов и два иностранца. Утром охотники в экипажах уезжали в лес и перед вечером возвращались. Государыня всегда сидела на номере рядом с Государем. За каждым охотником стояли два егеря, а за Государем, по секрету от него, стояли два переодетых в егерскую форму жандармских унтер-офицера. Государь был отличным стрелком, и о его выстрелах было много разговоров. Охрана была самая тщательная, в кругу охоты полиция и жандармы знали наизусть каждого человека из ближайшей деревни. Работы крестьян в это время не прекращались.

Как-то раз, когда коляски вытянулись по шоссе к лесу (автомобилей тогда еще не было), один из трех рабочих, орудовавших ломами в полутораста шагах от шоссе, с ломом в руке побежал наперерез к коляске Государя. Все обмерли. Можно было увеличить ход и избежать встречи, но Государь, увидевши бегущего, велел остановиться. Рабочий подбежал, упал на колени головой к земле и положил на голову прошение. Государь велел взять прошение и, не читая, здесь же, сказал: «Все, что можно, сделаю». Спрашивали потом рабочего, почему он бежал с ломом. Он ответил, что от волнения и не заметил, что у него в руках лом.

Конечно, все интересовались, что же было в прошении. В нем крестьянин жаловался на соседа, который все время пускает свою свинью к нему в огород, а староста деревни не обращает внимания на его жалобы.

Перед вечером охотники возвращались. Убитых зверей раскладывали на земле у входа во дворец и зверей, убитых Государем и наследником, обвивали зелеными гирляндами. Все охотники, уже не в охотничьих костюмах, а Государь в простой кубанской черкеске, спускались вниз к убитым зверям, где царский ловчий господин Диц, показывая золоченой палочкой на зверей, убитых Государем, громко объявлял об этом, а взвод егерей на своих рожках играл оригинальный туш. После небольшой паузы играли туш и наследнику Великому князю Михаилу Александровичу.

После этой церемонии приходил царский повар в поварском костюме и колпаке и отбирал дичь к столу Государя. Остальных зверей, без всякой платы, раздавали чиновникам, служащим и всем остальным.

На одном из загонов Великий князь Николай Николаевич по ошибке убил крестьянскую свинью, и Владимир Александрович громко смеялся: «А Никола-то, Никола крестьянскую свинью подвалил. Я бы непременно подал на него иск». Конечно, крестьянин вознагражден был по-царски и, вероятно, жалел, что только одну его свинью убили.

Гулял я по Беловежской Пуще – замечательный лес. В нем много тщательно охраняемых зверей. Государь охотился здесь один раз в три года. Свирепые зубры были опасны для пешеходов, и в лес никто не ходил. Особенно страшны были старые «одинцы», не имеющие пары. Иногда зубр, видя идущий поезд, становился в боевую позу и ждал «противника» на поединок. Поезд должен был остановиться и ждать, когда зубр уйдет.

26 мая 1906 года я женился на дочери инженера путей сообщения девице Александре Вячеславовне Воробьевой⁷⁴ . Через два дня после венчания с женой отправились на две недели в свадебное путешествие. По железной дороге мы доехали до Рыбинска, а от Рыбинска пароходом по Волге до Саратова. Проехались по улицам города и потом опять по Волге до Ярославля. Любовались непередаваемой красотой великой реки, особенно восхищались Жигулями и Самарской Лукой. В Ярославле тогда временно работал отец жены – инженер Воробьев. Мы пробыли у них два дня и возвратились в Петербург – двухнедельный отпуск окончился.

В этом году полк наш в лагери не пошел, и курс стрельбы мы проходили на Охтенском стрельбище. Мне, как заведующему оружием, и оружейному мастеру Кудрявцеву было особенно тяжело.

В 1907 году, 3 марта, родилась моя первая дочь, Ольга. Перед самым ее рождением в Новочеркасске скоропостижно скончалась моя мать.

Через три года, 3 февраля, появилась на свет вторая дочь, Лидия.

25 апреля 1907 года наш полк был на пять месяцев командирован в Лифляндскую губернию[32]32
  Лифляндская губерния – одна из прибалтийских губерний Российской империи (ранее Лифляндия), располагалась вдоль берега Рижского залива. В 1918 г. ее север отошел к Эстонии, юг – к Латвии. (Примеч. ред.)


[Закрыть] и возвратился в Петербург 28 сентября.

В Лифляндии все четыре сотни стояли в разных городах. 2-я сотня, штаб полка, учебная команда, трубаческая команда и все нестроевые жили в городе Вольмаре. Все офицеры с семьями разместились в замке барона Левенштерна в Вольмарсгофе, а я с женой, ребенком и няней поместился в Вольмарсгофском парке в пустующем доме лесника.

Парк величиной в квадратную версту хотя и имел расчищенные дорожки, но в общем был довольно запущен и представлял собою прелестное место для прогулок. Были в нем зайцы и довольно смирные козы и олени. В пруду плавала пара лебедей... Окрестности парка – леса, пашни и болота. В версте от парка протекала река Аа (от старого верхненемецкого a h a – из a q u a (лат.) Лифляндская.

Во время этой командировки 11 июля я был назначен начальником полковой учебной команды. Эта должность считалась в полку лучшей. От каждой сотни в учебную команду командируют лучших хорошо грамотных 10 – 12 казаков, уже пробывших в полку год. Это будущие урядники. Помощником начальника учебной команды назначили отличного офицера хорунжего Фарафонова⁷⁵ . Так как классной комнаты для занятий не было, то я занимался с казаками на бревнах в парке. Мы проходили главным образом Полевой Устав и в теории, и на практике. Учились разведке, устраивали переправы через реку Ая на фашинах, которые строили из леса, растущего здесь же, недалеко от берега. Научил я всех лошадей быстро выполнять команду «Ложись». Каждый казак команды к концу занятий умел написать донесение и начертить кроки. Проходили и курс боевой стрельбы. Мое увлечение передавалось казакам, и все охотно учились.

Свою подготовку учебная команда заканчивала уже в Петербурге. Там мы проходили все кавалерийские уставы и основательно проработали телеграфное дело. Каждый казак команды мог на аппарате написать телеграмму азбукой Морзе. Конечно, занимались и русским языком, Законом Божьим, арифметикой и прочим.

После экзамена казаки, окончившие учебную команду, возвратились в свои сотни со званием вице-урядников и с правом быть произведенными в урядники по представлению командиров сотен.

Всего я провел четыре выпуска вице-урядников.

В Лифляндии мы иногда компанией – командир полка генерал Пономарев, я, полковой адъютант сотник Хрещатицкий, хорунжий Фарафонов и хорунжий Захаров⁷⁶ – ездили по приглашению к разным помещикам-баронам на охоту. Стреляли зайцев, коз, лисиц, лосей. Нас любезно принимали и хорошо кормили. Часто на просеках среди загонов мы находили стол уставленным всевозможными закусками, холодными и горячими, с водкой и вином. А вечером, после охоты, в замке нас ждал великолепный обед. Для меня особенно удачной была охота 23 сентября, когда я на облаве убил двух лосей, лисицу и зайца.

Каждый год в Михайловском манеже в Петербурге устраивались состязания в джигитовке лейб-казаков, атаманцев, уральцев и казаков 6-й Донской Его Величества батареи, то есть казаков, служащих на собственных лошадях. Почти всегда первый приз брали лейб-казаки. Один год хорунжий Фарафонов назначен был заведовать этими джигитами. Казаки волновались и вынюхивали, как джигитуют атаманцы, – вечное с ними соревнование. И вот они говорят хорунжему Фарафонову: «Теперь атаманы возьмут приз, к ним поступил шустрый трубачонок, который на протяжении Михайловского манежа сделает больше перелетов через лошадь, чем наш, придумайте что-нибудь». Фарафонов ответил: «Можно на карьере пролезть под брюхом лошади с одной стороны на другую, но этот номер запрещен». – «Ничего, научите, чтобы никто не знал». Начал Фарафонов по секрету учить казаков и, чтобы никто не увидел, учил в конюшне между станками лошадей. Но как-то это дошло до командира полка генерала Родионова⁷⁷ . Он зовет Фарафонова и говорит: «Если вздумаете делать этот номер, посажу под арест». Фарафонов рассказывает это своим джигитам. Те приуныли было, но Фарафонов успокоил их: «Будем учиться, для полка я готов пострадать». Накануне состязания, во время репетиции в конюшне, лошадь шипом пробила голову джигиту – скрыли и это.

На состязании Главнокомандующий войсками гвардии и Петербургским округом Великий князь Николай Николаевич. Прошла джигитовка. Наш казак лихо пролез на карьере под брюхом лошади. Великий князь в присутствии командира полка генерала Родионова благодарит Фарафонова за джигитовку, вручает казаку первый приз – золотые часы с цепочкой – и приказывает в другой раз этот номер не повторять. Фарафонов подходит к командиру полка и спрашивает: «Когда прикажете сесть под арест?» Генерал Родионов отвечает: «Я не могу сажать под арест за поступок, за который благодарит Великий князь». Фарафонов идет к джигитам и объявляет им об этом. Его здесь же, в предманежнике, джигиты начали качать, подбрасывая кверху.

В 1908 году, во время лагерных сборов, наш полк был командирован во Владимирский лагерь для ознакомления пехотных начальников с действиями кавалерии. Этот лагерь был в нескольких часах езды от Петербурга. В лагере был размещен целый пехотный корпус с артиллерией. Командиром корпуса был очень строгий генерал Лечицкий – в 1-й Великой войне командующий армией.

В первую ночь в лагере произошел скандал. Генерал Лечицкий приказал нарядить конного казака в определенном месте, чтобы ни в каком случае не пускать солдат уходить ночью из лагеря. Идет солдат. Казак не пускает. Началась перебранка. Солдат говорит: «Все равно уйду». – «Все равно не пущу». Солдат отстраняет рукой лошадь и хочет пройти. Казак перетянул его плетью. Возмущенный солдат идет в лагерь и жалуется, что его избил казак. Сейчас же от них пошла жалоба генералу Лечицкому и протест нашему командиру, генералу Пономареву⁷⁸ . Пономарев взволнован и не знает, чем это может окончиться – генерал Лечицкий шутить не любит. Вызывает генерал Лечицкий нашего командира и просит рассказать, как все это было. После рассказа генерал Лечицкий благодарит генерала Пономарева со словами: «Совершенно правильно поступил казак, что же ему оставалось делать, чтобы выполнить приказ?» Этот инцидент моментально стал известен всему лагерю, и солдаты уже больше не пытались уходить из лагеря.

Начались занятия. Они заключались только в маневрах – полк против полка, бригада против бригады, дивизия против дивизии. Сотни наши придавались одной стороне и другой и занимались главным образом разведкой и ординаторской службой. После каждого маневра генерал Лечицкий собирал всех офицеров, участвовавших в маневре, и производил замечательный разбор. Он все видел и делал замечания каждой части. Кто начинал оправдываться – запутывался все больше и больше. Особенно доставалось одному старичку, бригадному генералу, которому оставалось несколько месяцев до получения пенсии и выхода в отставку. Нас генерал Лечицкий всегда хвалил.

По субботам, до вечера воскресенья, разрешалось уезжать в Петербург к семьям. Во Владимирском лагере семей не было. Гулять было негде. Тоска. Во время трехдневного перерыва генерал Лечицкий уехал в Петербург. Наш командир полка, генерал Пономарев, отбыл вслед за ним. От скуки у нас в собрании был постоянный кутеж. Придумали устроить похороны Владимирскому лагерю. Кого хоронить? Конечно, того бригадного командира, которому больше всего попадало, сделали чучело, голова из ваты, и, когда льют в рот вино, впечатление, что генерал пьет. Ночью, когда лагерь крепко спал, понесли на носилках чучело с громкими звуками трубачей. Похоронные марши раздавались на весь лагерь. Все вскочили и сбежались смотреть на процессию, идущую с факелами. После двадцатиминутной прогулки по лагерю чучело сожгли.

Через неделю, в субботу, брат Филипп ждал на станции поезд, чтобы ехать в Петербург. На платформе появился генерал Лечицкий и, поздоровавшись с братом, спросил: «Скажите, почему вы хоронили именно этого бригадного командира?» Брат ответил: «Самый типичный представитель Владимирского лагеря». А мы думали, что генерал Лечицкий и не узнает об этих похоронах.

Перед общими большими маневрами наш полк был уже в Дудергофе.

Как-то по Высочайшему повелению во время лагерного сбора был смотр полку в стрельбе. Погода в назначенный день была неблагоприятная – дул сильный ветер. Мишени стояли на 1400 шагов. Инспектирующий генерал предложил командиру полка назначить хорошего стрелка, офицера или казака, чтобы определить точку прицеливания, которая, ввиду сильного ветра, должна быть вне мишени.

Командир полка назначил меня определить эту точку прицеливания. Я сделал пять выстрелов, и все пять пуль легли в центр мишени. Инспектирующий генерал сказал: «Ну, если у вас есть такие стрелки, то я не сомневаюсь в успехе моего смотра». Действительно, полк своей стрельбой выполнил поставленное задание.

После стрельбы из винтовок началась стрельба офицеров и вахмистров из револьверов, прошла она тоже хорошо.

Инспектирующий генерал, говоря речь полку, сказал: «Если вы в такую бурю справились с задачей – значит, полк стреляет хорошо».

Процентная расценка стрельбы в пехоте и в кавалерии различна, так как для обучения стрельбе отпуск патронов на каждого пехотинца приблизительно в два раза больше, чем для кавалериста, и потому процент попадания для кавалерии, по уставу, понижен по сравнению с пехотной оценкой. Но наше начальство, начиная с начальника дивизии, требовало, чтобы стрельба кавалерии и казаков была выше отличного по пехотной расценке, говоря, что кавалерийская расценка введена в устав, чтобы не писать неприятности в приказах.

Для того чтобы достигнуть такого успеха в стрельбе, в полку, кроме всевозможных приготовительных к стрельбе упражнений, рекомендованных уставом (поверка прицеливания и спуска курка, наводка треугольников, стрельба дробинками и уменьшенным зарядом на стрельбище, устроенном на чердаке казармы), практиковалась ежедневная прикладка. В помещении казаков на окнах и стенках, в разных местах, наклеены были маленькие мишеньки, в которые казаки «стреляли» учебным (деревянным) патроном. Обыкновенно вахмистр кричал: «Выходи на прикладку». Все разбирали винтовки и без всякого строя кто где хотел «стреляли» в эти мишеньки. Прикладка продолжалась меньше десяти минут, никого не утомляла и была очень полезна.

Лично я имел собственную винтовку, которая стояла у меня в кабинете, и я несколько раз в день занимался прикладкой, тратя на это 2 – 3 минуты. Благодаря этому в моем послужном списке три раза записано о получении за стрельбу императорских призов.

6 декабря 1908 года я был произведен в подъесаулы.