Текст книги "Юность"

XXI

С головой ушел в общественные дела: я – библиотекарь, судья чести, казначей землячества, курсовой староста… Хлопот и беготни – не оберешься. Не хватает времени. Наука уже не кажется, как раньше, самым важным и первым делом. Товарищи относятся с уважением, да и сам чувствуешь, что ты – не заурядный первокурсник, а – «сознательная личность», о которой пишет в своих письмах Миртов… Неутолимая жажда работать – неудовлетворенность от сознания, что надо делать что-то большое, значительное, а делаешь пустяки… Как подойти к этому большому? Как попасть в настоящее дело?.. Всё стоишь где-то в стороне, сбоку, около. Конечно, и на этом месте ты полезен, но в душе есть смутное предчувствие, что не пришел еще твой настоящий час…

– Николай Иванович! Я хочу поговорить с вами…

– Отлично. В чем дело?

– Я хочу поступить в партию…

– Ну-с!

– Как это сделать?

– Почему же вы спрашиваете об этом меня? Это странно.

– Я думал, что вы… вы… можете…

– Напрасно. Я вам не давал повода.

– Вы мне не доверяете?.. – спрашиваю, опустив голову, и вспыхиваю от обиды. На глазах – слезы. Губы дрожат.

– Обижаться тут не на что: если бы я был даже в партии, я уклонился бы от этого разговора. Мы еще мало знаем друг друга, и потом… вы делаете свое дело, помогаете, вы на своем месте… Вы, государь мой смешно рассуждаете: поступить нельзя, надо сделаться…

– Не понимаю… Как это сделаться?.. Сам я не могу сделаться…

– А вдруг вы уже сделались?

– Даю вам слово, что – нет… Иначе я не просил бы вас… Не понимаю…

– Не сердитесь. Я вас люблю и уважаю… Юны вы еще… Не закалились…

– Но вы мне верите?

– Да. Кто это… в альбоме?.. Сестра ваша?

– Это… Это… одна знакомая девушка.

– Какое милое лицо!..

– Да…

Когда вышел Николай Иванович, я раскрыл альбом с родными и знакомыми и отыскал портрет Зои. Чем-то родным и далеким повеяло на меня от него и грусть о чем-то прошлом и милом стала наполнять душу. И чем дольше я смотрел на портрет, тем сильнее становилась грусть. С печальной улыбкой смотрели на меня знакомые глаза, и нежная застенчивость светилась в них затаенным огоньком пугливой девичьей любви. Ведь снималась она для меня, «на прощанье»!.. И вдруг я вспомнил золотисто-розовый вечер на Волге, пароход, окно каюты и девичье личико, смущенное, украдкой бросающее на меня пугливый любящий взгляд:

– Мне стыдно…

Удивительно близкое, родное лицо… Кого она напоминает?.. Да, да, она похожа на ту, которую я люблю втайне, далекую, навсегда ушедшую с земли и перед смертью кроткими, тихими, ласковыми словами безысходной скорби утешавшую мать: «милая мама»… Та, ушедшая – старше и печаль ее глаз глубже, но, быть может, когда она была гимназисткой – и у нее в глазах так же светился огонек радостных предчувствий любви и эта милая застенчивость. С лихорадочной поспешностью я достал из тайного убежища «запрещенный» портрет и стал сравнивать этих двух женщин: ушедшую с земли и ушедшую из сердца. Да, удивительное, странное сходство! Точно две сестры. Вот эта – старшая, а эта – младшая. И непохожи, и похожи. Трудно уловить, в чем сходство, но оно поразительно. Именно так бывает иногда с сестрами… Соня и Зоя. Сестры. Старшую я люблю, но она никогда не узнает этого, и никогда я не увижу ее и не скажу ей о своей любви, а младшую я любил и… она знает и любит меня, но я…

– Прости меня, Зоя!.. Я так виноват перед тобой, моя белая, чистая девушка с золотыми косами. Пришел черный дьявол и украл у меня твою любовь… Где ты, и вспоминаешь ли ты о том, как мы с тобой встретились и как полюбили друг друга? Как мы ехали с тобой на пароходе и как расстались, не думая, что никогда уже более не встретимся? Я куплю красивую раму и выну тебя из этого старого альбома: прости, что я оставлял тебя вместе с этим черным дьяволом, укравшим наше счастье.

Я купил красивую раму из красного дерева с бронзовыми украшениями и вставил в нее обеих женщин: младшую, Зою, – впереди, а старшую, Соню, – позади, позади, чтобы она попрежнему жила в моей комнате невидимо… И когда я, отрываясь от книги, взглядывал на портрет в раме, я всегда видел обеих; видимую и невидимую… Они сливались воедино и рождался какой-то общий, мутный образ далекой девушки, которую я любил, люблю, но потерял и теряю. Трудно передать это словами, но, быть может, я подойду ближе к передаче своего чувства, если сравню его с тем, которое испытывает потерявший любимую женщину человек при виде, очень похожей на умершую, сестры ее: острое сострадание и острая радость, прошлое в настоящем, настоящее в прошлом, мертвое в живом и живущее в мертвом… Далеко и близко… И когда товарищи спрашивали меня, кто это стоит у меня на столе в красной раме, я говорил с печальным вздохом:

– Моя умершая невеста.

И когда я, перед сном, долго всматривался в образы этих двух женщин, мне снились прозрачные, нежные радостные сны, тонкие, как серебряная паутина, хрупкие и неуловимые, пугливые, которых никак не вспомнишь при пробуждении; а когда смотреть на черную Калерию, то снились нечистые огненные сны, сумасшедшие женщины, грозы и вихри, красные губы и пьяные глаза – нечистые сны, от которых и после пробуждения я еще долго не мог придти в себя и стряхнуть с души кошмар ночных видений… И когда, после таких снов, посмотришь на стоящий на столе портрет в красивой раме, печаль и стыд грызут душу… Лучше не смотреть на этого черного дьявола и на ее колечко с красным рубиновым огоньком. Бросить это проклятое кольцо… Почему жалко его бросить? Ну, спрятать его подальше, чтобы не попадалось так часто на глаза. Маленькое колечко, едва влезает на первый сустав мизинца. У нее были удивительно тонкие руки, цепкие и тонкие… Где теперь она и что она думает обо всем, что случилось? Ах, да Бог с ней! Какое мне дело, где, с кем, что думает?..

– Прости меня, чистая белая девушка с золотыми косами!.. И хотел бы, и боюсь с тобой встретиться.

– Мне стыдно…

Быстро летит время; незаметно подкрались полукурсовые экзамены… Надо наверстывать время, отданное общественным делам… Охо-хо, ничего-то я не знаю… «Энциклопедия права»… Что за штука такая?..

– Право понимается в двух смыслах: субъективном и объективном. Так-с! Пускай его! «Право в субъективном смысле…»

– Зудишь?

– Здравствуй! Читаю Энциклопедию права.

– Скучная материя…

– Я только что начал. Говорят – режет?

– Меня прогнал: я отнес к естественным правам человека право отвечать на насилие насилием…

Весело хохочем над смущением профессора и собственным остроумием…

– Ну, ну, а – он?

– Государство, говорит, несовместимо с насилием… Хотя, говорит, в некоторых случаях, оно допускает принудительный образ действий, но и т. д. Заспорили; я закидал его фактами и противоречиями. Обозлился и прогнал. «Права»! Одни жрут до отвала, а другие – подыхают от голода; а когда начинают кричать – им затыкают рот тюрьмами, ссылками, штыками… А мы с тобой кончим юридический и сделаемся слугами этих «прав»…

– Чёрт с ними, с этими правами! Я перейду на медицинский. Там и публика приятнее.

– Не забудь, что сегодня – собрание. По моему, нечего прятаться и надо назвать наш кружок не «Союзом прогрессивного студенчества», а «Союзом молодых народовольцев»…

– А имеем ли мы право так называться?

– Ну, опять – «право»!.. Ты уже помешался на правах… К нам присоединяются две курсистки: Вера Игнатович и Надежда Корнева…

– Да ведь они – «землевольцы»!

– После нашего спора с противниками переходят к нам.

– Браво!

– Это твоя победа. Ловко ты их тогда разделал. Во все стороны перья полетели…

– Я?.. Гм!..

Товарищ ушел, а я долго ходил по комнате, гордо поглаживал себя по голове и говорил:

– Молодчина!.. Ей-Богу, ты неглупый парень.

А потом схватил портрет и, поцеловал Зою, шепнул через нее Соне:

– Нашего полку прибыло!

У нас есть нелегальная библиотека и гектограф, но библиотека – жидковата: десяток брошюрок и десяток запрещенных книг, а гектограф… очень уж несовершенное орудие: больше измажешься, чем наработаешь, да и невнушительно. Вот хоть плохонькую типографию соорудить бы!.. Трудно. Нет связей с наборщиками: наворовали бы. Шевелится смутный вопрос: «честно ли это», но сейчас же и затихает:

– Не с корыстной целью, а для общего блага!.. Бывают случаи, когда цель оправдывает все средства. Ах, если бы типография!..

Однажды, когда я поздно ночью вернулся с окраины города, с испачканными синими гектографическими чернилами руками и наскоро отмывал их в темной кухне, Палаша проснулась и сонным голосом сердито сказала:

– Шляешься – не знай где… А тут два раза барышня приходила к тебе.

– Какая барышня?

– А я почему знаю! К тебе много ходят. Записку на столе оставила.

«Милый, родной мой! Я – приехала. Остановилась пока в меблированных комнатах „Заря“, на Проломной улице. Приходила к тебе дважды. Жду тебя завтра утром. Твоя З.»

Сперва я страшно испугался. Словно меня поймали на месте какого-то скверного преступления. Я запер дверь, прилег на постель и притих. Что же теперь делать? Что делать? Как сказать, что я уже не тот, что все прошло и что она ошибается, называя меня прежним «родным и милым»?.. Что я наделал! Зачем я не написал ей, что все кончилось, что все это было ошибкой, увлечением, которое кануло в прошлое и не может вернуться?.. Нет сил пойти и сказать все это прямо в лицо. Лучше написать. Я вскочил с кровати и стал писать нервно, торопливо, словно боялся, что она может каждую минуту придти ко мне. «Многоуважаемая». Нет!.. «Добрая, хорошая Зоя Сергеевна»… Нет! нет! «Милостивая Государыня»… Нет, это жестоко и пошло. Я рвал бумагу и волосы на глупой голове, которая отказывалась помочь мне в этом затруднении. Можно не называть.

«Наша близость была ошибкой. Что прошло, то не вернется. Простите меня. Надеюсь, что это не помешает встречаться нам товарищами»…

Написал, заклеил в конверт и положил на столе. Лег и снова вскочил, разорвал конверт и стал перечитывать и писать, варьируя все те же жестокие слова и не находя других. А из рамы на меня смотрели с нежной грустью и застенчивой лаской глаза белой девушки и словно молили о пощаде.

Милая, бедная голубка! Ну, как же нам быть и что мне сказать себе? Может быть, я немного люблю еще тебя, но потух тот пламень, которым горела душа при каждом твоем слове, при одном звуке твоего милого голоса, при каждой случайной встрече наших глаз. Моя любовь к тебе покрылась какой-то грустной дымкой прошлого и не вспыхивает прежним пламенем. Тяжело мне, дорогая. Но я не виноват: я тогда верил, что моя любовь к тебе непобедима. Я хотел бы упасть к твоим ногам и поплакать, я хотел бы рассказать тебе, как всё это случилось… Но ты оттолкнешь меня и не захочешь моей правдивой исповеди. Да и сил нет пойти к тебе, называющей меня «милым и родным», и разбить твое золотое сердце. Я боюсь посмотреть в твои глаза, потому что они не встретят в моих ответного восторга и трепета любящей души… Надо всё это написать, чтобы ты поняла и простила. Ты ведь добрая и кроткая, ты – чистая, а я… уже грязный… Как сказать тебе об этом? Зоя, Зоя! Лучше бы ты не приезжала… Обоим было бы лучше и легче…

Всю ночь напролет я метался в постели и по комнате, а когда Палаша завозилась в кухне, я потихоньку вышел на улицу и побрел к меблированным комнатам «Заря». Было еще очень рано и не было опасности встретиться. И всё-таки я долго бродил по другой стороне улицы, не решаясь приблизиться к дверям «Зари». Наконец решился, быстро вошел в крыльцо и, подав швейцару свое письмо, строго приказал:

– Немедленно передайте в № 24.

А потом быстро вышел и еще быстрее зашагал прочь, с чувством радостного освобождения от лжи – и глухой тоски по чем-то навсегда утерянном. Домой я не пошел: что-то пугало меня идти туда, и я очень долго бродил по отдаленным улицам и закоулкам, пугаясь встречных девушек, в которых мне поминутно чудилась Зоя…

XXII

– Письма или записки не было?

– Нет.

– Кто-нибудь был?

– Был. Студент.

– А барышни никакой не…

– Не было!..

Так начиналось теперь каждое мое возвращение домой. Когда Палаша говорила, что была барышня, я начинал подробно выспрашивать ее, какая из себя та барышня, и помогал Палаше нарисовать Зою:

– С большими золотыми косами, да?

– Нет, какие там косы! стриженая… К тебе с косами-то не ходят.

Когда признаки подходили, я показывал Палаше портрет:

– Не эта?

– Да ведь ты сказывал, что эта померла уж!

– Не твое дело… Воскресла, значит!..

– Эх ты, безбожник!

Ничего не ответила мне Зоя. Напрасно я ждал письма с упреками, слезами, мольбой… Ничего! Оборвалось и упало в пропасть всё, что было… Чего же я жду и зачем так упорно справляюсь у Палаши? Почему меня преследуют мысли о Зое и почему мои взоры на улицах пытливо скользят по встречным девушкам, с затаенной надеждой встретить именно ее? Почему я каждый день подолгу смотрю на портрет и улыбаюсь ему грустной улыбкой? Не знаю, ничего не знаю. Где она теперь? Быть может, она уехала из города, и я напрасно боюсь и надеюсь с ней встретиться… Какая она стала теперь? Как она переживает наш разрыв? Быть может, не переживает его, а, быть-может, уже примирилась и кто-нибудь из студентов снова разбудил ее красивую душу, и она снова кому-нибудь стыдливо опускает ресницы… Почему – нет? Ведь я… Ах, проклятый черный дьявол, с черным пламенем в бесстыжих глазах, зачем ты встал на нашей дороге и разрушил такое чистое, красивое счастье? Где ты, Зоя? Мне хотелось бы узнать только одно: здесь ты или тебя нет в этом городе, где живу я…

Несколько раз я порывался зайти в «Зарю» и спросить, не здесь ли до сих пор живет Зоя, но не решался. И вот однажды…

Курсистки-фельдшерицы устроили вечеринку, и я, как непременный гость всех идейных вечеринок, конечно, попал и на эту. Было тесно, шумно и весело: говорили речи, пели, танцовали, декламировали запрещенные стихи. В числе любимых декламаторов был и я… Вот уже увидали, хлопают, требуют, кричат по фамилии и называют любимое… Я гордо закидываю назад волосы, выхожу на маленькую эстраду и воцаряется привычная уху тишина, чуткая, пропитанная нервным электричеством…

 
«Что мне она: не жена, не любовница
И не родная мне дочь,
Так отчего ж ее образ страдальческий
Спать не дает мне всю ночь?..»
 

– начал я декламировать и обвел взорами сверкающую глазами толпу студентов и курсисток. Что это? Чьи это глаза странно так, пристально и удивленно, смотрят прямо в мою душу? Неужели – Зоя!.. Я замялся, опустил глаза и каким-то чужим голосом продолжал декламировать. Меня тянуло в ту сторону, где я столкнулся взорами с той, похожей на Зою, девушкой, но я не смел туда смотреть… Кончил – шум аплодисментов и крики: «бис»! Я раскланялся, показал жестом руки на шею и сошел с эстрады, отговариваясь болезнью горла, забрался в буфет и боялся выйти в зал. Окружив себя товарищами, я пил с ними пиво, говорил о серьезных вопросах, а сам трепетал от страха и радости какого-то ожидания… Она, она! Это ее глаза смотрели на меня с каким-то грустным изумлением. Я это не только увидел, я это почувствовал… Еще раз, хоть один только раз, увидать бы ее всю, а не одни глаза… Она, она!..

Я низко опустил голову: мимо, под-руку с Верой Игнатович, проходила Зоя. Торопливый жадный взгляд вслед уходящим: точно выросла на целую голову, стройная, гордая, с теми же тяжелыми золотыми косами, оттягивающими назад голову, та же плавная походка. И та, и не та.

– Ты что покраснел?

– Зубы заболели. Горло и зубы.

– Выпей коньяку: от зубов хорошо помогает.

– Коньяку? Что же… Пожалуй!

– Возьми полбутылки: у нас тоже зубы ноют… Деньги есть?

– Сколько угодно: только вчера из дому поддержку получил.

Взяли коньяку, стали пить. У меня быстро затуманилась голова и пропал страх перед Зоей. Ну, что ж, пусть проходит: я встану и раскланяюсь. В сущности, я ничего подлого не сделал, я сказал ей только то, что должен был сказать. Любовь – свободна…

– Выпьем, братцы!

И я затянул из «Кармен»: «Любовь свободна»…

– Посмотри, как похожа эта девица на Маргариту!

– Где?

– А вот, со студентом!..

– Да…

– Хорошенькая! – сказал один из компании и подмигнул.

– Пошляк! – бросил я в его сторону и почувствовал глубокое оскорбление. Начиналась ссора, но подошли две курсистки и быстро потушили наши сердца. В зале загремела музыка: старый знакомый такой вальс, и от этого вальса защемило в сердце. «Та-ра-ра-ра, т-а-та, та-ра-ра-та» – подтягивал я роялю и мне хотелось упасть головой на стол и расплакаться. Почему? Не знаю, ничего не знаю… «Та-рам-та-та, та-тааа, тарам, та-та-та-таа»…

– Выпьем, господа! Всё равно…

Потом я встал в дверях, скрестил по-наполеоновски руки и стал с грустной иронией смотреть на кружащиеся в вальсе пары. Подходили раскрасневшиеся курсистки и говорили:

– Я хочу с вами танцовать!

– Увы, не могу доставить себе этого счастья!

– Почему? Вы прекрасно танцуете, – я видела…

– К сожалению, я не заводная игрушка и пляшу только в тех случаях, когда мне хочется.

– Извините!

– И меня равным образом.

Вздрогнуло сердце: взор поймал желанное. С кем это вы, Зоя Сергеевна, изволите так упоительно вальсировать? А-а, с самим распорядителем!.. Мастер своего дела… Как качаются тяжелые косы… Красивая головка. Правда: она напоминает Маргариту… «Тарам-та-рам-та-та». Не обращает внимание. Ну что же поделаешь! Бог с тобой, Зоя!.. Улыбается этому болвану-распорядителю. Очевидно, напрасно я воображал, что мое письмо убьет в ней всякую радость. Эх, вы!.. Все вы – одинаковы!

– Тарам-та-та-та-раам… та-та-таа, та-та… Идемте, Игнатович, вальс!

– Идем!

Я подхватил Игнатович и с каким-то ожесточением стал кружить ее в вальсе.

– Будет, будет!.. Голова кружится… Ах, противный какой!..

– Мерси!

Посадил Игнатович и пошел опять к товарищам. В дверях, лицом к лицу – Зоя, преследуемая распорядителем. Как огнем обожгло душу и не стало сил пройти мимо, притворившись незнакомым:

– Здравствуйте, Зоя Сергеевна!

– Здравствуйте!

– Пойдемте танцовать… вальс!..

– Простите, я устала…

– Зоя Сергеевна устала…

– Извините, но я приглашаю не вас, а вашу даму…

Вот нахал! Нацепил на грудь дурацкий бант и воображает, что он неотразим. Погоди, я тебя научу деликатности. Пора бросить это глупое, бесцельное круговращение.

– Господа! Я прошу слова.

– Музыка! молчать!

– Тише!

Я встряхнул головой и начал речь. Никогда в жизни я не был так красноречив и никогда не горел так в своих словах, как в этот раз. С дрожью в голосе я говорил о зле, опоясавшем железным кольцом всю землю, с страстным порывом призывал всех к битве с этим злом, со слезами в глазах бичевал всех, не исключая себя, вызвал перед слушателями образ моей любимой, погибшей в бою женщины и, на память читая ее прощальное письмо к матери, неожиданно для себя разрыдался… Гром рукоплесканий перемешался с криками «тише!», с моими рыданиями, с встревоженными голосами девушек, не знавших, как и чем выразить мне свои симпатии и со всех сторон протягивающих мне руки со стаканами простой и сельтерской воды. Кто-то требовал доктора…

– Голубчик, что с вами?!.

Кто это? Такой нежный, ласковый голос, готовый оборваться слезами…

– Не знаю, Зоя!.. Ничего не знаю…

– Не надо, Геннадий плакать…

– Да, да… Я не буду… Я не знаю.

Я вскинул глаза на Зою: она отирала платочком слезы, и всё лицо ее пылало огненным румянцем.

– А вы-то что, Зоя Сергеевна…

– Не знаю… Вы так говорили… У меня всё время прыгали эти глупые слезы…

Нас окружили плотным кольцом и нельзя было уйти…

– Господа, вы нас арестовали! – сказал я с улыбкой окружающим, и гром новых рукоплесканий, веселого смеха и криков «браво» ответили на мою жалобу…

– Музыка! Играй! Музыка!..

– Вальс! – прокричал я и умоляюще взглянул на Зою.

– Ну, ладно… пойдемте уж!..

Зоя кинула веер неотстающему от нее распорядителю и положила руку на мое плечо… Мы закружились в вальсе, и я, как прежде, шептал тихо:

– Милая, милая… если бы ты знала!..

– Не говорите мне «ты»…

– Простите!..

– Мы только товарищи…

– Будем ли мы видеться?..

– Если случится. Что прошло, то невозвратно… Будет! У меня кружится голова… Мерси!

– Мерси!.. Я хотел бы проводить вас до дому… Могу я…

– Извините: Зоя Сергеевна дала мне слово!

– Да, меня проводят…

Опять этот болван-распорядитель… Неужели она…

– Касьянов, хочешь коньяку?

– Еще бы! Вот глупый вопрос.

– Идем в буфет!

Вернувшись на рассвете домой, я уселся за столом перед портретом Зои и долго всматривался в ее лицо, тихо говорил с ним о жизни, о любви и смерти, о чистоте и грязи в поступках. В чем-то старался я оправдаться перед портретом и в чем-то убедить его. А портрет скептически смотрел на меня и ничему не верил.

– Ты чиста и прекрасна в чистоте твоей, но жизнь сомнет тебя… Не гордись предо мною! Тебе ненужна моя любовь… Вижу. Я отдам ее тем, которым не до любви и не до чистоты. Имеем ли мы право уходить в любовь и красоту, когда вокруг нас одни страдания?.. Правда, Соня? Да, конечно!..

Я вынул из тайника портрет Сони и в нем почерпал утешение:

– Ты поймешь и простишь, а эта красавица… слишком она красива!.. Не для нас она, а вот для таких красивых болванов, как этот распорядитель с глупым бантом на груди… Танцуйте, господа, Бог с вами!.. Танцуйте!..

– С кем ты разговариваешь?..

– А, Палаша!..

– Никак плачешь?.. Об невесте, что ли? Не воротишь…

– Не воротишь, Палаша…

– Ты молодой еще… Свет не клином сошелся, найдешь другую. Девок много. А мертвого слезой не подымешь… Самоварчик тебе надо?..

В голове зазвучал вальс, под который я кружился с Зоей, и воскресло ощущение ее близости: теплая рука на плече, золотистый локон волос на щеке, запах духов и порывистое дыхание…

– «Тарам-тата-та-тааа, а-та-та-та-тарам-тааа».

– А ты не пой! У нас спят еще…

– Спят. «Спи кто может, я спать не могу!..».

– Ну, хоть другим-то не мешай!