Текст книги "Юность"

XI

Умер Вовочка – и что-то оборвалось в нашей общей жизни. На этом маленьком человеке, как на тоненькой ниточке, держалось в старом доме всё внешнее благополучие во взаимоотношениях его обитателей. Оборвалась ниточка и всё сразу рассыпалось. Старый дом лицом к лицу очутился с новой, чуждой и враждебной ему женщиной… Вовочка унес с собою всё, что еще примиряло старый дом с Калерией. Раньше была мать. Скверная, но мать. Теперь она – только женщина, оскорбляющая установленные здесь привычки и традиции. Все тетки зашипели, как змеи, и начали жалить.

– Малабарская вдова!..

– Замужняя невеста…

– Г-жа «Милости просим!»

– Почему она не разведется с законным мужем? Опять бы девицей стала…

– Не желает на себя вину принимать… Сама сблудила, а желает эту пакость на спину мужа взвалить…

– Вовочка-то у ней не от мужа…

– Приблудный!

Такие разговоры велись вполголоса в моем присутствии за семейным столом, когда не было Калерии. Шептались, посмеивались и моментально смолкали, когда появлялась Калерия.

– Тише!! Идет г-жа «Милости просим».

«Ехидны!» – думал я о тетках и, на зло им, проявлял к Калерии подчеркнутую внимательность. Мама заражалась тем же настроением. Она хмурилась на Калерию и подозрительно посматривала в мою сторону. Что-то подозревала она и говорила, как Пифия:

– Тебе надо, Геня, сбрить усы.

– Почему?

– Рано еще… Усы в свое время…

– И на своем месте! – добавила тетка помоложе, а тетка постарше зло ухмылялась и, поднимая глаза к небу, шептала:

– Бог шельму метит.

– Не понимаю, тетушка!

– Подумай – поймешь!.. У нас усы не вырастут. Господь не допустит.

Я вскакивал из-за стола.

– А уши уже выросли!..

– Как же это понять?

– А про какую шельму вы, тетушка, говорите? Как это понять?

– Не понял?

– Отлично понял… и прошу, при мне, по крайней мере, не издеваться над Калерией. Одни – сколько душе угодно, а при мне прошу…

– Скажите, какой присяжный поверенный! Смотри, брат, что-то ты очень…

– Не ваше дело!

– Не забывай, что не мы, а она у нас живет…

…Зачем она остается в этом доме, где к ней так враждебны? Почему она не порвет с этими ненавидящими ее людьми?.. Неужели она не замечает и не чувствует всей унизительности такого положения в доме? Странно: как будто бы, неглупая женщина, а вот поди!

А унижения становились всё более резкими и частыми. Я страдал за Калерию… Вернее, не за Калерию, а за человека вообще… Странно и обидно. Что, однако, удерживает ее в этом догнивающем доме? У нее, по словам мамы, есть хорошие средства, есть полная воля и никаких забот и обязанностей. Как птица: вспорхнула и полетела, куда захотела, за леса, за море, за синие горы туманных далей… Эх, Калерия!..

– Тебе письмо.

От кого? Незнакомая рука… А-а, от отца Зои! В чем дело?

«Сим уведомляю вас, милостивый государь, что документ, в котором»…

– Что за чепуха! Какой документ?

…«в котором вы делаете гнусное предложение моей дочери – бежать из родительского дома и вступить в незаконное сожитие с вами, милостивый государь»…

– Фу, какая гадость!..

…«представлен мною Г. Начальнику губернии, а засвидетельствованная нотариальным порядком копия с него – Его Преосвященству Архиепископу Симбирскому. При сем имею честь присовокупить, что если вы»…

Я сидел за письменным столом и хохотал. Однако, решительный человек. Что ему ответить? Должно быть, у него скопилось много документов, в которых я, в теплые звездные ночи, когда тоска по любимой девушке разгоралась особенно ярко, изливал перед ней в стихах и прозе восторги своих чувств. «Документы»! Красиво сказано. Взял в руки Зоин портрет. Тускло и печально смотрел он на меня из рамы, обвитой увядшими васильками. Скоро вянут васильки! Вынул из ящика Зоины письма. Вот они, розовые и голубые «документы»! Все начинаются одинаково:

«Милый, родной мой»… И кончаются благословениями. Даже г. начальник губернии и преосвященный не могли бы найти в них ничего предосудительного.

– Барин! Письмецо вам…

– От кого?.. Вот повезло на письма…

– А уж сами увидите…

Я подошел к окну и взял из руки горничной небрежно свернутый клочок бумаги. Торопливый некрасивый почерк:

«Через три дня я уезжаю. Сегодня – девятый день Вовочке. Не пойдешь ли ты со мной на могилку отслужить по нем панихиду? Одной скучно. Я уже пошла. Если хочешь, догонишь, я пойду тихо и посижу за околицей у мельницы. Калерия».

Я бросил Зоины письма в ящик, захватил шляпу и почти выбежал из беседки. Почему я так обрадовался и почему не иду обычным путем: мимо старого дома, в ворота, а лезу через забор сада? Там увидят галки тетки и поднимут в своем гнезде обычный галочий содом…

Вон она, черная и стройная, стоит как маленькая изящная фигурка из черного мрамора, на горе, под крыльями мельницы… Я покрутил в воздухе шляпой… Заметила, махнула красным шарфом и тихо пошла вперед… Почему вздрогнуло сердце, а на ногах словно выросли крылья. Вот уже два дня я не видал, Калерия, твоих странных печальных глаз, в которых грех борется со святостью… Почему иногда ночью, когда птица качнет под раскрытым окном моей беседки ветку сирени, я весь встряхиваюсь и долго смотрю в зеленые сумерки освещенной светом лампы листвы за окном? Не тебя ли жду я, Калерия, в своей одинокой беседке, обманутый птицей?.. Я думаю о далекой и вдруг, с тайной надеждою, начинаю ждать близкую…

– Калерия! подожди же меня!..

Я задыхаюсь, торопясь на гору…

Обернулась, махнула красным шарфом и уходит… Скрылась за горою. Догнал…

– Как ты бежишь!

– Почему ты так тяжело дышишь?

– Я бежал в гору…

– Сядь на траву и отдохни. Вот здесь, на травке! А я буду собирать васильки для Вовочки…

Она пошла по меже, меж двух зеленых стен ржаного поля, и рвала цветы, то скрывалась, то вновь появлялась, черная, с красной чалмой из толкового шарфа на голове. Я лежал на траве, курил и ловил взором моменты, когда ярко вспыхивала красная голова Калерии над волнующимся зеленым морем.

– Идем, я отдохнул!

Она вышла на дорогу, с васильками и пунцовыми гвоздиками; поровнявшись со мной, пошла рядом и на ходу плела венок. Ничего не говорила и не смотрела на меня.

– Дай, я понесу цветы, они тебе мешают.

– На!

Она протянула цветы и мельком взглянула мне в глаза тепло и ласково… слегка улыбнулась… Давно она не улыбалась; я успел забыть, как она улыбается. И теперь только я увидал, какая это удивительная сложная улыбка, озаряющая всё лицо красивой печалью и властной гордостью прячущейся души. Я обрадовался и испугался этой мимолетной улыбки.

– Хочешь, пойдем под руку? – сказал я.

– Нет, я буду плести венок. Сегодня я в последний раз побываю в гостях у Вовочки. Может-быть, никогда уже не приду…

– Почему?

– Послезавтра я уеду и никогда не вернусь к этим жестким людям. От них перестаешь любить жизнь…

Мы тихо, очень тихо шли и говорили о людях старого дома, и тут я понял, почему она не сразу порвала с ними.

– Отец умер рано – мне было два-три года. Мать, как и я, не любила маленьких детей. Не помню, чтобы она когда-нибудь ласкала меня. С девяти лет меня отдали в институт, в другой город, и когда я вернулась уже взрослой девушкой домой – я нашла вместо матери совершенно чужую женщину… Когда мне было лет семь-восемь, у нас гостила твоя мама. Она по целым дням возилась со мною: играла, гуляла, ласкала и рассказывала сказки про Бабу-Ягу, про зверей и про Аленушку… Так с той поры и хранилось в моей душе воспоминание о доброй тете, которая меня крепко целовала в детстве. И теперь, когда я страстно захотела погреть душу теплотой и лаской близкого человека, я вспомнила про добрую тетю и, сломя голову, помчалась сюда…

Калерия смолкла и вздохнула.

– Да, ты ошиблась, – прошептал я, – тебе надо уехать…

– Тебе не будет жаль меня?

И опять поднялись на меня печальные глаза, и опять та же улыбка промелькнула на лице и заставила вздрогнуть мою душу…

– Будет жаль.

– Правда?

– Да, правда.

– Скажи мне правду: я перестала тебе не нравиться?

– Да. Ты…

– Ну! Почему ты замолчал?

– Не знаю, ничего не знаю… Может быть, я люблю тебя…

– Нет, нет… Этого не надо, не надо… Не будем говорить об этом…

Я долго шел с опущенной головой и боялся смотреть на Калерию.

– Не грусти! О чем? После завтра я уеду, и ты быстро забудешь про нашу случайную встречу и про этот… разговор в поле… И будешь любить ту милую девушку, которая стоит у тебя на письменном столе… А я… я – случайный эпизод на твоем пути… Обо мне забудь. Да? Так?

– Нет, Калерия…

– Я, голубчик, скверная… Ты не должен меня любить…

– Нет, ты – хорошая… Я не сразу понял это… А теперь… Ах, зачем ты приезжала сюда! Лучше бы нам не встречаться…

– Не будем пока говорить об этом. Я тебя очень прошу об этом.

И мы шли по тропинке около ржи, друг за другом, почти молча… Я – позади, с опущенной головой. Иногда я так близко настигал ее, что у меня перед глазами появлялся подол юбки и мелькали тонкие каблучки ее лакированных туфель. Тогда я задерживал шаг и поднимал с земли глаза; ярко ослеплял их красный шолковый шарф с спущенными за спину концами, и ветерок наносил на меня какой-то особенный аромат, тонкий и опьяняющий, который, казалось, шел, как и я, по следам этой странной женщины…

Когда батюшка облекся в старенькую ризу, и дьячок, раздув угли в кадиле, подал его священнику, а сам начал зажигать свечи, я незаметно вышел за ограду и, оставшись здесь, стал смотреть чрез решетку на Калерию… Кротким тенорком взывал и пел батюшка; иногда к нему подмешивался угрюмый голос дьячка; синеватый дымок крутился из кадила и, плавая в воздухе, таял в синеве утра. Калерия стояла недвижно, как черное изваяние, над свежей могилкой и без слез, с упреком, смотрела на маленький холмик земли, скрывший Вовочку… Только один раз она посмотрела вокруг и снова застыла… Когда всё кончилось и батюшка с дьячком ушли, Калерия села около холмика и стала наряжать его цветами; что-то шептала она губами, скорбно улыбалась земле; потом поцеловала ее и быстро пошла к воротам.

– Я думала, ты ушел от меня…

Оглянулась, вытерла слезки, несколько раз кивнула могилке головой и сказала:

– Теперь пойдем… Дай руку, – я устала…

XII

Последний день! Последний день!..

Завтра тебя не будет.

Ах, если бы я раньше встретил тебя на пути своей жизни!.. Зачем ты поздно пришла и рано уходишь? Зачем я грубо оттолкнул тебя, когда ты шла навстречу, когда черные глаза твои, и черные волосы твои, и тонкие кисти рук твоих протягивались ко мне и просили отклика? Ах, я был слепой!.. Сердце смутно угадывало, что ты, только ты, а не другая, будешь владеть моей душой. Если бы знать! Когда ты, вот в такую же темную звездную ночь, вдруг, как сказочная греза, появилась за окном в лиственной чаще сирени, сколько ласки и призыва трепетало в твоих черных глазах! И когда ты сидела вот на этом диване и спрашивала, красива ли ты, – разве ты не звала любить тебя?.. Слепой, слепой…

Последний день!.. Нет, и день этот прошел уже… Тихо плывет ночь… Завтра ее не будет… У меня останется только портрет, который она обещала дать мне на память о нашей случайной встрече и коротеньком знакомстве…

Не могу спать в эту последнюю ночь. Тихая, синяя, она полна звездных мерцаний, таинственных шёпотов и осторожных вздохов земли, цветов и деревьев… Ах, беспокойные птицы за окном в сирени! – вы всё пугаете мое сердце, обливая его горячей радостью надежды. Обманываете вы меня, птицы: не придет!.. Нет сил оставаться в одинокой беседке и прислушиваться к затаенным трепетам темной звездной ночи. Пойду в сад, буду до рассвета бродить в синем сумраке глубоких аллей…

Еще не спят в старом доме: как глаза огромного темного чудовища в лесу, горят в саду два окна желтым светом. Это ее окна. Там – Калерия… Если бы подойти и тихо постучать в окно, позвать ее в сад и сказать:

– Калерия, я люблю тебя и не могу жить без тебя… Что мне делать?

И ноги тянут меня к окну. Я только пройду по дорожке мимо окна… Там говорят… Ее голос. Почему он дрожит и так обрывается? Теперь говорит мама… А теперь – мама и тетка… Как мне стыдно и больно, что так неласково говорят с Калерией мои родные! Она уезжает, оставьте ее в покое!..

– Ради Бога, оставьте меня! – дрожит прекрасный голос…

Я быстро отхожу прочь. Лучше ничего не знать и не слышать… Пойдем, Джальма, в сад! Здесь так тихо и так хорошо думать о Калерии, о ее черных глазах, ее печальной улыбке, ее красивой голове, которой тяжело от огромного узла непослушных, сверкающих черным сиянием волос… Пойдем, Джальма, дальше, под старые липы, чтобы не было видно огней в старом доме… Что мы будем с тобой делать, Джальма, завтра, когда уедет Калерия? Эх, Джальма! Сколько раз она просилась с нами на охоту, и мы ей отказывали… Должно быть, раскрыли окна: даже сюда долетел пропитанный злобою, визгливый голос тетки…

Мы ушли в самый дальний угол сада, под горку, к заросшему бурьяном оврагу, и долго сидели здесь в глубоком молчании. Я смотрел на вздрагивающие звезды и укорял кого-то в вышине: «Зачем Ты заставляешь любить и страдать? Зачем смеешься над нашей любовью»? Нет и не будет ответа… Плывет в загадочном молчании ночь над землей и пристально смотрит на землю дрожащими звездами… Эх, лучше бы ты не приезжала сюда, Калерия… Что мне делать? Что мне делать?

Я медленно побрел по аллее. Джальма побежала впереди, белым, сверкающим пятном мелькая в темноте меж деревьями… Приостановилась и заворчала… Испугала меня…

– Вперед!

Джальма побежала и пропала в темноте. Не лает Джальма: кто-нибудь «свой»… Не ускоряя шага, иду к беседке… Кто-то сидит на крылечке. Джальма лежит на траве около. Должно быть, мама пришла опять «объясняться» со мной… Ах, как надоели эти ненужные «объяснения»! Они только еще более запутывают всех нас в обидах и непонимании друг друга…

– Ты, мама?

Не отвечает. Кажется, плачет… Боже мой, да это…

– Ты, Калерия? Плачешь?

– Я больше не пойду туда… Не могу!. Я до утра просижу здесь, у тебя…

– Что случилось?..

– Всё равно… Не спрашивай!.. Иди спать… Я буду здесь до утра. Когда взойдет солнце, – поеду… Бог с ними!..

И опять, как в тот день, когда она просила меня похлопотать у батюшки за Вовочку, я положил на ее склоненную спину свою руку и прошептал:

– Бедная!

И мне было бесконечно жаль эту тихо плачущую женщину. Но теперь в чувство жалости властно врывалось и побеждало его новое.

– Милая, милая!.. Я люблю тебя, Калерия, и не могу жить без тебя…

– Погоди, не целуй!.. У меня мокрые щеки…

– Не стоит плакать, Калерия!.. Бедная, голубка моя… Я никому не дам тебя обидеть… Мне казалось, что ты сперва… любила меня. Скажи: правда это или я ошибался и этого никогда не было?..

– Погоди, Геня… Я скажу… всё… Дай мне немного успокоиться… Так обидно, так обидно… Что я им сделала?..

– Пойдем ко мне… Посиди у меня в последний раз…

– Хорошо… Ты иди и зажги огонь… Я немного посижу здесь одна и всё пройдет… И тогда приду…

– Ты меня не обманешь?

– Какой ты смешной!.. Нет, не обману…

– Я тебе верю…

Словно в лихорадке, вбежал я в беседку и, натыкаясь в темноте на мебель, с трудом отыскал спички и лампу. Потом я начал наскоро прибирать в комнате, на столе. На мгновение остановился пред портретом Зои: вместо прежней нежности к нему, теперь шевельнулась неприязнь. Я шумно выдвинул ящик письменного стола и бросил туда портрет.

– Ну вот… видишь: не обманула. Хорошо у тебя, тихо…

– Какая ты красивая!..

– И ты разглядел?.. А помнишь тогда…

– Я был слеп, Калерия.

– И, может быть, это было лучше для нас обоих…

– Нет, нет…

– Оставь мои руки!..

– Они безумно красивы!..

– Сто раз слышала я эту фразу… Как мало в жизни нового! Сядем и давай говорить… о чем хочешь… искренно… не боясь слов… А где же портрет той милой девушки? Почему он исчез с твоего стола? – спросила вдруг Калерия и остановила на моем лице пристальный взгляд. Я опустил глаза.

– Это была ошибка… Я люблю тебя, только тебя, Калерия!..

Калерия вздохнула, укоризненно покачала головой и спросила:

– Теперь ты поставишь мой портрет?

– Да… Тот, который ты мне обещала…

– И настанет такой час, когда ты вот так же уберешь мой портрет и скажешь, что это была ошибка. И поставишь третий… Потом четвертый…

– Никогда, Калерия! Это – на всю жизнь… Клянусь тебе…

– Милый мальчик… Обманывайся и верь, пока не разучишься…

Калерия погладила мои волосы и уселась на диван. От этого прикосновения кровь бросилась к сердцу, к голове, к лицу, и радость полилась по всему телу… Я вдруг рванулся с места и, опустившись на колени около Калерии, разрыдался и, покрывая поцелуями ее ноги, стал в восторженном исступлении шептать о своей любви и страдании…

– Я не могу, пойми, что не могу тебя потерять… Ты мне дороже всех… дороже жизни!.. Без тебя мне не нужна жизнь… Ты не хочешь понять, Калерия… Если бы ты знала, как я несчастен… Лучше не жить…

Я опустил голову ей на колени и стал тихо всхлипывать. А она ласкала мои волосы и ласково, с испугом и слезами в голосе, тихо говорила:

– Перестань… успокойся… Ты славный… Ты добрый и такой умница… Будь мужчиной!.. Я не люблю, когда плачут мужчины… Будь сильным и гордым, каким я тебя встретила…

– Ты не любишь меня… Нет, не любишь…

– Милый! я не умею любить так, как ты хочешь… Только раз в жизни я жестоко обманулась в любви и теперь… не умею, мой чистый, честный, хороший!.. Ты мне нравишься… очень…. может быть, я, ну, как тебе сказать…

– Правду, правду! – шептал я, не поднимая головы.

– Может быть, я могла бы тебя любить так, как я умею… Но тебе надо другое… Ведь тебе мало моих глаз, моих волос, рук, моих губ… А я больше не сумею дать тебе… Я… моя любовь, как подснежник: быстро пропадает… Бери себе твою Маргариту… А я… я…

– Это была ошибка!.. Клянусь, только ошибка…

– А я красивая… но неверная… «Кармен»… Понял? Да?

– И всё-таки я люблю тебя, только тебя… Какая бы ты ни была…

– Я пустая… гадкая… неумная… Ты присмотришься к моей красоте, и ничего у тебя не останется… Ты моложе меня…

Заворчала вдруг Джальма и уставилась на дверь… Мы стихли, но я не мог поднять головы с колен Калерии… Открылась дверь.

– Подлая тварь! Убирайся вон! Пощади мальчика!

– Мать! Уходи вон! Не смей ее оскорблять! – закричал я, поднявшись на ноги.

– Мерзкая, развратная…

– Молчи!

– Гадина! – задыхаясь, прохрипела мать и, выйдя за дверь, громко сказала:

– Я позову кучера, чтобы он вытащил тебя за волосы…

– Ах, вы вот как! Хорошо… Идите…

Я схватил со стены ружье и дрожащими руками стал вкладывать в него патроны.

Калерия захохотала, вскочила с дивана и, приблизившись, обвила руками мою шею сзади: крепко поцеловала в щеку и шепнула на ухо:

– Да, меня так еще не любили… На, целуй мерзкую, развратную гадину… в глаза, в губы! во что хочешь… Ах, какой ты красивый!.. Скоро рассвет… Посмотри в окно: уже вздрагивает небо и потухают звезды… Целуй!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Розовым полымем загоралось небо на востоке. Проснулись в саду птицы и, попискивая, стали покачивать под окном ветки сирени. Предутренней прохладой тянуло из окна. Было странно тихо, словно пробуждающийся день боялся еще уходящей ночи и осторожно крался по мягкой росистой траве и сыроватым земляным дорожкам, приглядывался и прислушивался…

– Пора… Занимается утро.

– Милая, милая!.. Как ты красива!.. Не могу оторваться от твоих затуманенных глаз…

– Опять слезы?.. Ты уронил одну слезку мне на плечо… Горячо и щекотно… У, какой… бяка!.. Пора, пора… Сказка кончилась.

– Ты не поедешь… сегодня.

– Не могу, голубчик.

– Нет, нет… Не поедешь. Теперь ты… моя ты! Не отдам!.. Никому…

– Я, голубчик, не могу оставаться здесь ни одного дня… Ты это и сам понимаешь… Я подарила бы тебе еще несколько дней жизни… своей, а ты мне – своей, но… ведь это невозможно…

– Я хочу отдать тебе всю свою жизнь и душу отдать, а ты…

– Смешной… Мальчик… У меня нет души, чтобы обменяться с тобой… А жизнь… Нельзя брать чужую жизнь, когда не знаешь часто, что делать со своей…

– Не любишь ты меня!..

– Как умею… Я тебе говорила… Бери, какая есть…

– Калерия, ради Бога прошу – останься еще!.. Я не могу расстаться с тобой… не могу… Ах, ты не понимаешь этого… не хочешь понять…

Я припал к ней на грудь и не хотел оторваться…

– Ты как… ребенок у матери… Я тебе говорю, что осталась бы еще, но где…

– Я поеду с тобой… Ты смеешься?

– Нет… Этого не могу… Нельзя.

– Ты кого-нибудь любишь?

– Меньше, чем тебя… Не делай мне больно.

– Я мог бы убить тебя, Калерия!..

– За что?

– Не знаю… не знаю…

– Негде… Негде спрятать наш грех… Ведь люди это называют грехом…

– Если бы ты… Нет, тебе это покажется смешным…

– Ну, говори!..

– Мне хочется быть с тобой… только с тобой… Я унес бы тебя на край света, на необитаемый остров, и не знаю – куда… Тебе смешно…

– Какой ты милый… Я смеюсь потому, что твои слова пробуждают во мне детскую радость… Я смеюсь от восторга… Говори же!

– В старом бору, на берегу озера, живет лесник. Старик. Он рыбак и охотник… Мы друзья… Ты смеешься?..

– Ах, капризник! Я слушаю, слушаю… И, кажется, немного понимаю… Ты хочешь, чтобы там, в лесу, был наш «Край света»? Да?

– Да. Там есть домик. Старик живет летом в землянке, а мы… Ты не захочешь…

– Хочу! Это мне страшно нравится… Почему ты не веришь?… Тише, тише, ты задушишь меня… Ну, пусти же!..

Взошло солнце.

Яркая полоса золотисто-розового света ударила вдруг в окно и вместе с улыбкой заиграла на смуглом лице Калерии…

Где-то далеко играл на свирели деревенский пастух. Калерия прислушалась.

– Как хорошо… Можно снова поверить в счастье…

Обернулась, ласково посмотрела мне в глаза:

– Помнишь, в «Евгении Онегине»?

И, грустно, качая головой, потихоньку пропела:

 
«Пастух играет… А я-то, я-то»…