Текст книги "Одиссея Георгия Лукина"

Сундуков откинулся на подушку.

– Чепуха… А впрочем… Боже мой… неужели вы правы? Какой ужас… Стать колбасой… Двенадцать лет учился… увлекался Платоном…

– Не говорите пока о себе в прошедшем времени. У нас еще в запасе полдня. Думаю, что раньше ночи выгружать нас не будут.

– А если они сначала… а уже потом…

– Не исключена возможность. Мы не знаем их технологии.

– Боже мой! – Роман вскочил с кровати и заметался по каморке. – Что за дикая нелепость! Еще час назад купался…

– Не расстраивайтесь раньше времени. Ведь это только предположение.

– Точно? Точно! Вы правы! Я чувствую.

Роман упал на кровать и застыл. Сколько я ни теребил его и ни уговаривал преждевременно не превращать себя в колбасу – все было бесполезно. «Боже мой… Боже мой», – шептал он в подушку.

Я уже жалел, что рассказал ему о своем предположении. Не думал, что он окажется таким нюней – все-таки студент, изучал Платона…

А катер все шел и шел безо всяких происшествий. Иногда раздавался его гудок, которым он, очевидно, приветствовал встречные суда, да над головой по палубе шлепали босые ноги – вот и все звуки, доносившиеся снаружи. Я решил сесть на самую верхнюю ступеньку лестницы, кровать все равно была занята, может быть, мне удастся подслушать какой-нибудь разговор, из которого станет ясна наша судьба. Я ругал себя за то, что не догадался сделать это раньше. Наверняка что-нибудь услышал бы.

Но проходила минута за минутой, а наверху было тихо. Лишь когда, по моим предположениям, солнце стало клониться к вечеру, на палубе началась возня: гремело ведро, плескалась вода, позвякивали ложки, наверное, Николай начал приготовления к варке ужина. При мысли об ужине я проглотил слюну. Уха, хлеб и луковица были давным-давно съедены.

Раз они решили готовить ужин, то вряд ли мы приедем на место даже этой ночью, иначе они ужинали бы дома. С женами, попивая самогон… А если так… У меня даже замерло сердце от мысли, которая пришла… Я уселся поудобней и принялся обдумывать план во всех деталях.

Вскоре Николаю Чернобородый принес рыбу. Я слышал, как они разбирали улов.

– Ершей тоже клади, – настаивал Чернобородый.

– На фига они нужны? Буду я о них руки колоть.

– От ершей самый навар. Я один раз из одних ершей уху жрал. Во – сила!

– Ну и чисть их сам.

Они немного поспорили, поругались, потом Николай сдался. Чертыхаясь, он принялся потрошить ершей. Один раз он наколол себе палец и со страшными проклятьями запустил провинившегося ерша за борт. Мне было слышно, как бедняга заскакал по палубе и плюхнулся в воду.

Наконец рыба была начищена, и наши тюремщики закурили. Через щели в люке до меня донесся запах табачного дыма. Минут пять прошло в молчании.

– Что-то у нас нынче медленно дело идет, – послышался наконец голос Николая. – Третьи сутки болтаемся, а только двоих взяли.

– Да и то каких-то дохлых.

– Сойдут. Не солить же их. Ха-ха-ха!

При этих словах, как говорилось в старых романах, кровь застыла у меня в жилах. Я вцепился в ручку люка, чтобы не свалиться с лестницы.

– Места безлюдные, – сказал Чернобородый. – В следующий раз надо идти за Щучье. Там дом отдыха. В любое время навалом. Да морды все кирпича просят. Мы с Самим туда за водкой плавали – нагляделись. Один там был – пудов на десять – все психовал, что к пляжу пристали – мол, песок попортили бензином. Так хотелось загарпунить, да Сам не разрешил – не любит оставлять следов. Уж он бы у меня попрыгал. Специально бы его на Жабий пляж посадил. Пусть с ними бы покупался. Ха-ха-ха!

Чернобородый тоже немного хохотнул. Видно, присутствие толстяка из дома отдыха на Жабьем пляже действительно было бы смешно.

– Как студент? – спросил Чернобородый, кончив смеяться. – Не брыкается?

– Полез было, я его водой окатил, теперь оба сидят смирно.

– Зря ты за студента триста отвалил. Хватило бы и половины.

– Хватит жадничать, мы за них по тысчонке возьмем. За одного этого… певца две отдаст… На заказ… Ха-ха-ха! На заказ завсегда дороже.

Они замолчали, докурили, и Николай ушел, гремя посудой. Чернобородый посидел еще немного, насвистывая веселый мотивчик, потом тоже удалился. В щели тянуло предвечерней прохладой…

Я сполз с лестницы. Сундуков лежал вверх лицом, закрыв глаза. По его лицу нельзя было понять, слышал ли он разговор. Мысль о побеге любой ценой окончательно созрела. Наше похищение – не шутка, не розыгрыш, не какое-то нелепое недоразумение, это страшная правда, часть какого-то большого преступного замысла.

План мой был довольно прост и не так уж трудно осуществим. Основывался он на том, что нам должны принести ужинать. Скорее всего это сделает Николай. Он откроет люк и протянет миску. Надо лишь с силой дернуть его за руку, сбросить с лестницы. Внизу на него с одеялом набрасывается Сундуков, закутывает голову, чтобы не было слышно криков, и оглушает кружкой. Тем временем я, схватив по дороге любой подвернувшийся под руку тяжелый предмет, врываюсь в рулевое отделение и расправляюсь с рулевым. Затем я направляю катер в берег, глушу мотор, отключаю все системы и ожидаю появления Чернобородого. Я подстерегаю его за дверью рубки, нападаю. Тут ко мне на помощь должен подоспеть Сундуков. Впрочем, если он не успеет, я управлюсь и один, ведь Чернобородый ничего не знает, и для него удар по башке будет полнейшей неожиданностью. Затем мы бежим в ближайший поселок, заявляем в милицию, и вся шайка попалась. Может быть, нам дадут по медали или еще что, в зависимости от того, что эта шайка успела натворить. Впрочем, вторая часть плана была пока не очень определенной, она будет зависеть от того, где в момент моего появления на палубе окажется Чернобородый. Может быть, сначала придется напасть на него, а уж потом расправиться с рулевым. Так или иначе, но победа должна оказаться на нашей стороне. Правда, нас двое против троих, но на нашей стороне неожиданность. Осталось посвятить в план Романа. Сделать это надо сейчас же, потому что ужин будет готов скоро, уха долго не варится.

Я сел на кровать к Сундукову и начал рассказывать ему о плане. Но он, кажется, совсем не слушал меня, даже не открыл глаз.

– Нет, Жор, – сказал он, – наша лесенка спета. Будь что будет…

Я принялся его горячо убеждать. Всего каких-то пятнадцать минут борьбы, и мы на свободе! Разве можно так раскисать? Студент, изучал диалектику и все такое! Надо держать себя в руках. Однако мои слова не дали нужного результата. Роман слушал вяло.

– Чепуха, – сказал он, когда я израсходовал все аргументы и замолчал. – Даже если бы его удалось втащить сюда, я не смогу… Я не смогу убить человека…

– Убивать и не надо. Они нам нужны живыми.

– Нет, нет, я не могу… Сейчас еще есть какой-то шанс, а тогда… они нас просто уничтожат…

– Ну и жди, когда из тебя сделают колбасу! Я пойду один!

Мне не надо было упоминать про колбасу. Роман вскочил.

Даже в темноте было видно, что зрачки его расширены от ужаса.

– Нет! – закричал он. – Нет!

– Нет, так давай действовать!

– Давай! Я согласен! Говори, что делать! Я их всех! Я их…

Роман упал на кровать. С ним сделалась истерика. Я первый раз видел истерику у мужчины. Это совсем другое дело, чем у женщины. У женщин истерика выглядит совсем не страшно, вроде бы не по-настоящему. У нас в школе с одной отличницей, которой поставили двойку, сделалась истерика. Так это было, я бы сказал, даже красиво. Во всяком случае, после того в отличницу влюбились сразу два пацана. У Сундукова же истерика проходила безобразно. Он катался по постели, бил кулаками подушку и выл почему-то басом, хотя голос у него был тонкий. Все мои просьбы прекратить истерику на него не действовали, даже угрозы применить силу. Я уже хотел было по примеру наших тюремщиков окатить его водой, как вдруг крышка люка поднялась. Истерика у Сундукова сразу прекратилась. Он вскочил с кровати и уставился вверх. В люке появилось лицо Николая.

– Эй вы, господа, ужинать подано. Давай кастрюлю.

Я схватил кастрюлю. Сердце мое отчаянно колотилось. Все должно решиться за эти несколько минут. Будет ли Сундуков мне помогать или нет, меня это больше не интересовало. Я надеялся только на себя…

Я поднялся по лестнице. Дойдя до конца, я помедлил, но Николай не протянул руку за кастрюлей. Он стоял в шаге от люка.

– Вылазь сюда. Подыши свежим воздухом, пока уха доварится.

Даже если внезапно кинуться, я все равно не успел бы его схватить за руку. Он стоял слишком далеко и успел бы отскочить.

Я медленно вылез на палубу. Николай захлопнул люк и задвинул задвижку. Я огляделся. Катер заворачивал к берегу. Слева, куда мы подходили, тянулся широкий светлый луг с мелкими кустами, разбросанными беспорядочно и поэтично. В конце луга садилось солнце. Его лучи делали траву непривычно красной, почти не похожей на настоящую. Справа темной стеной возвышался лес. По виду он был сырой и мрачный. Заходящее солнце бросило огненный отблеск и на его верхушки, но от этого лес казался еще более темным. Разумеется, вокруг было безлюдно, раз они выпустили меня. На палубе горел костер. Они разложили его на большом железном листе. Белый чистый огонь весело прыгал по груде еловых шишек, образуя огненные пещеры и стреляющие вулканы. Возле костра на низком табурете сидел Чернобородый и помешивал в подвешенном на цепи довольно объемистом котле. Из котла валил пар, приятно пахло ухой.

– Садись, – пригласил Николай.

С другого конца, напротив Чернобородого, стояли две чурки. Я присел на одну из них. Николай остался стоять.

– Ну, как прошел день?

– Спасибо. Вашими молитвами.

– А ты не груби.

– А я и не грублю.

– Грубит, понимаешь. Мы о нем думаем, заботимся. Товарища вот подсадили, чтобы не скучно было.

– Вы очень предупредительны.

Пока шла эта легкая беседа, Чернобородый зачерпнул деревянной ложкой варево и принялся дуть. Потом он отхлебнул и задумался.

– Никак не пойму, – сказал он. – Недосолил или пересолил. Попробуй.

Николай взял ложку, отхлебнул и тоже задумался.

– По-моему, в самый раз. Слышь, паренек, а ну попробуй.

И он протянул ложку мне. Подвоха вроде бы никакого не предвиделось. Разве что плеснет в глаза… Я закрыл глаза и отхлебнул.

– В самый раз.

– Ну раз так, давай кастрюлю.

Я подал кастрюлю, Николай пододвинул ее Черного бородому. Тот обмотал тряпкой руку, чертыхаясь, снял с костра котел и стал черпать из него ложкой, наливая нашу кастрюлю.

– Полней, полней наливай. Пареньки небось проголодались… Планы разные строили… Ты расскажи, Жоржик, как ты меня за руку хотел дернуть, а потом кружкой по голове. Ай-яй-яй, как нехорошо. Человек для них старается, уху варит, а они его за руку и кружкой по голове.

Я слушал, раскрыв рот, ничего не понимая.

– А тебя, Игнат Пахомыч, они хотели железным штырем кокнуть. Понял, для кого ты уху наливаешь?

Игнат Пахомыч промолчал.

– Тот, студент, еще переживал, – между тем продолжал Николай, – совесть его мучила, а этому хоть бы что. Троим головы проломить собирался. Так ведь, а, Жоржик?

– Откуда вы узнали? – выдавил я.

Самодеятельный поэт захохотал.

– Рыбы рассказали.

– Ясно… Нас подслушали…

– Небось думаешь, что подслушивал? – словно прочел мои мысли Николай. – Думаешь, лежал на палубе и к щели ухом прикладывался? Ха-ха! Жди! Во, смотри!

Николай подошел к стене рубки, нагнулся и что-то там сделал. Тотчас наверху, где торчала сирена, зашипело, заклокотало, потом послышался звук выходящего воздуха, словно кто-то вздохнул.

– Боже мой… Боже мой… – забормотал чей-то голос.

Это был голос Романа Сундукова. Значит, они слышали каждое наше слово. Стояли здесь и скалили зубы над моим планом…

– Во. Понял? – подмигнул Николай. – До сих пор паренек мучается, не то что ты.

– Боже мой… Боже мой, – словно подтверждая его слова, донесся унылый голос Сундукова.

– Зря ты это, – сказал Чернобородый, закончив поливать кастрюлю.

– Чего зря?

– То.

– Ничего не зря, – вдруг вспылил Николай. – Пусть знают и не валяют дурака. Я и другое покажу!

– Только попробуй.

– И попробую.

– Пожалеешь.

– Накапаешь Самому?

– Без него обойдемся.

– Слабо в коленках.

Началась перебранка.

Вдруг катер тряхнуло. Его нос уперся в берег. Из рулевой рубки вылез человек (он оказался пожилым с большим красным носом дядькой) и полез швартоваться. Николай нагнулся, выключил аппарат и побежал ему помогать.

– Куда травишь? – послышался его голос. – Думай хоть немного своей куриной башкой!

– Ну, пшел назад, – сказал мне Чернобородый, не повышая голоса.

– Может, вы мне разрешите присутствовать при водружении флага ее величества на открытых землях? – попросил я.

Чернобородый поднял голову. Взгляд у него был ничего не выражающий, тусклый.

– Пшел, кому сказал, щенок!

Я посмотрел ему в глаза.

Чернобородый стал подниматься с табуретки. Я взял поспешно кастрюлю, открыл люк и начал спускаться по лестнице. Крышка люка захлопнулась так быстро, что я еле успел нагнуть голову, и расплескал часть ухи.

Мы простояли у берега часа три. Все это время наши тюремщики пьянствовали. До нас доносился стук кружек, неразборчивые голоса, но ничего существенного я узнать не смог. Они говорили про какие-то прокладки, спорили о деньгах. О нас они не говорили. Неясно было, и сколько еще временя нам предстоит плыть. Заснул я под мерное рокотание мотора. Мы опять продолжали идти неизвестно куда.

30 июля

Когда я проснулся, в ногах у меня сидел неизвестный человек. Это был полный дядька в белом полотняном костюме, с соломенной шляпой в руках. Увидев, что я проснулся, он вежливо приветствовал меня.

– Доброе утро, – сказал он. – Я вас не побеспокоил?

– Нет, что вы.

– Я уже давно жду, пока вы проснетесь, – начал объяснять толстяк. – Произошло какое-то недоразумение. Меня попросили спуститься сюда для беседы, и вот уже час никого нет. Дверь так плотно захлопнулась, что я не смог ее открыть. Стучать я не стал, чтобы не беспокоить вас. Катер, по-моему, куда-то идет. Вы из его команды?

Толстяку было жарко. Он то и дело доставал платок и вытирал им лысину. У него был хороший чистый клетчатый платок. И вообще его взяли не то что нас – в одних трусах. Он был в полном обмундировании, из нагрудного кармана кителя даже торчала шариковая ручка (потом я много раз благодарил судьбу за эту ручку – ею был написан почти весь дневник).

Наш новый элегантный товарищ по несчастью оказался очень словоохотливым.

– Мне сказали, что беседа продлится не больше, чем пятнадцать минут. Я повар. Отдыхал на речке вместе с компанией. Вышел погулять, случайно повстречался с вашим товарищем… э-э… кажется, его зовут Николаем… очень приятный молодой человек… Мы разговорились, и меня заинтересовало его предложение подвезти из дальних районов картошку… Меня попросили спуститься в эту каюту и подождать капитана. Такие вежливые молодые люди, а почему-то задерживаются. И потом, почему мы поехали? Может быть, они не поняли и подумали, что я поеду с ними заготовлять картошку? Вы не умеете открывать этот люк? А то как-то нехорошо получается. Люди проснутся, а меня нет. Будут искать, волноваться… А у нас на утро тройная уха. Тройную уху за пятнадцать минут не сваришь. Они там без меня всю рыбу перепортят.

– Рыбу! Уха тройная! Ха-ха-ха! – вдруг рассмеялся гомерическим смехом Роман. Оказывается, он давно не спал и слышал наш разговор. – А на колбасу не хочешь?

Толстяк вздрогнул он неожиданности и выронил свою шикарную соломенную шляпу.

– Здравствуйте, – сказал он вежливо, приподнимаясь с кровати. – Вы уже проснулись?

– Он жалеет, что перепортят рыбу. Слышь, он очень беспокоится! – продолжал выкрикивать Сундуков, хохоча и дергая ногами. – А если тебя самого перепортят? А? На колбасу?

Толстяк растерянно оглянулся на меня. Он явно не знал, как относиться к поведению Романа.

– Видите ли, – сказал я, – здесь нет никакого недоразумения или ошибки. Вас выследили и похитили по всем правилам искусства. Так же, как и нас.

Человек с соломенной шляпой в руках в величайшем изумлении заморгал белесыми ресницами.

– Похитили? Зачем?

– На колбасу! – выкрикнул Роман. – На колбасу!

– На какую колбасу?..

– На домашнюю! Понял? На домашнюю! Свиную! Из тебя центнер получится!

Роман отвернулся к стене. Толстяк пожал плечами, надел шляпу и полез на лестницу. Там он уперся руками в крышку люка и попытался ее открыть. Крышка, вполне понятно, не подалась ни на сантиметр. Тогда наш новый знакомый оглянулся, бросил мне с извиняющейся улыбкой шляпу и уперся снова, теперь уже помогая себе головой. Крышка крякнула, но осталась на своих позициях. Толстяк помучил ее еще минут пять и слез.

– Заперта, что ли? – высказал он предположение.

Роман вскочил.

– Да расскажи ты ему! А то я сам расскажу! Неужели тебе непонятно, что здесь происходит? Тебя везут перерабатывать на колбасу! Понял? На колбасу!

– Называйте меня, пожалуйста, на «вы», – вдруг обиделся толстяк. – И хватит меня оскорблять. То, что я полный, это еще не дает вам права меня оскорблять.

– Я не оскорбляю. Меня тоже везут на колбасу. И его вон тоже… На колбасную фабрику. Понял!.. Поняли?

– Присядьте, пожалуйста, сюда, – пригласил я толстяка. – Я вас сейчас введу в курс дела. Давайте познакомимся. Жора. Пока вольноопределяющийся. А это мой товарищ по несчастью Роман Сундуков, студент философского факультета, крупный специалист по Платону.

– Тихон Егорович Завьялов, шеф-повар столовой № 47, – в свою очередь представился толстяк.

– Очень приятно… Так вот, Тихон Егорович, я уже вам говорил, что случай с вами не ошибка, а сознательное преступление.

Далее я очень подробно рассказал шеф-повару столовой № 47 сначала о своем похищении, потом о похищении Романа Сундукова и обо всем, что с нами было дальше.

Во время моего рассказа Тихон Егорович хмыкал, крутил своей круглой лысой головой, смотрел на меня с усмешкой и, кажется, не поверил ни одному слову. Впрочем, на его месте я бы поступил так же.

После моего рассказа он даже немного повеселел.

– В молодости всегда тянет к розыгрышам, – сказал он. – Когда я был молодым, я тоже любил розыгрыши. Однажды мы так разыграли директора школы… Пойду я, ребята, все-таки узнаю, в чем дело. В самом деле – хамство. Уже, наверное, часов семь. Скоро все встанут, а уха не готова, меня затащили черт знает куда, небось и за час не доберешься.

Тихон Егорович взял кружку, напился и полез с ней опять на лестницу. Вскоре звонкие удары разнеслись по всему катеру.

– Обольют водой, вот и все, – предупредил я.

Но я ошибся. Крышка открылась. Появилась голова Николая.

– Какого черта! Кто дубасит? – спросил грубый спросонья голос.

– Можно мне с вами поговорить? – вежливо осведомился Завьялов. – Извините за шум, но у вас нет другой сигнализации…

– Ладно, вылазь.

Вернулся Тихон Егорович минут через двадцать. Вид у него был очень мрачный, на лбу большой синяк, костюм был попачкан и мокр.

– Вы пытались перепрыгнуть через борт? – догадался я.

Шеф-повар столовой № 47 ничего не ответил. Он прошелся по каюте, осмотрел ее более внимательно, еще раз напился, снял пиджак и сказал:

– Ладно, ребята, будем налаживать быт.

С этими словами Тихон Егорович стал вынимать из своих карманов различные предметы. Чего только не оказалось в карманах шеф-повара! Во-первых, все, что необходимо для приготовления ухи в походных условиях. Перец в жестяной коробочке из-под печати, лавровый лист в пакетике, соль, какие-то коренья. Затем на свет появился великолепный нож с полированными лезвиями, вилкой и небольшой ложкой, с другими полезными орудиями. Таким же порядком Тихон Егорович осмотрел свои нагрудные карманы. Там оказались бумаги. Шеф-повар на некоторых из них расписался шариковой ручкой, аккуратно сложил и спрятал в карман. После этого он проверил содержимое заднего кармана. В заднем кармане было: пухлый блокнот с множеством закладок, бумажник средней толщины и несколько фотографических карточек.

– Это моя жена, – показал одну из карточек Завьялов.

На снимке была изображена некрасивая женщина, снятая «под актрису».

Тихон Егорович вздохнул и стал вновь раскладывать все по карманам. Оставил он лишь специи.

– Я не успел позавтракать, – сказал он. – Кажется, здесь пахнет ухой.

– Да, пожалуйста, вон в той кастрюле.

Завьялов подошел к кастрюле, понюхал и сморщился.

– Разве это уха? Бурда какая-то…

Затем шеф-павар стоповой № 47 принялся вытряхивать из коробочек и пакетиков специи. После добавления каждой специи он мешал уху и нюхал ее, причем брезгливое выражение не сходило с его лица. Несмотря на это Тихон Егорович уплел все, что было в кастрюле, и только тогда спохватился:

– Надеюсь, это не утренняя порция?

– Нет, утром нас будут кормить.

– Что кормят, это хорошо. Могли бы и не кормить. С этих гадов какой спрос.

Насытившись, Тихон Егорович не знал, что дальше делать. Он то садился на кровать, то вскакивал, то начинал насвистывать песенку, стуча костяшками пальцев по стене, но тут же резко обрывал свист.

– Расскажите о своем последнем вольном дне, – попросил я.

Завьялов обрадовался такому предложению и стал охотно рассказывать. После я подробно записал этот рассказ его шариковой ручкой в его блокнот.