Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

6. Персоны и личности – вот кто преимущественно пускает в ход зло и добро, преступление и оборону от преступления. Было очень дурным признаком времени, что даже лучшие криминалисты вроде Ансельма фон Фейербаха утратили понятие о подлинной карательной справедливости и думали заменить его голой теорией устрашения. Отсюда получилось простое предупреждение вредных поступков. На деле вместо справедливости вышла только высшая полиция. Все релятивистские теории наказания носят такой именно характер. Они знают только внешние средства охраны, но не знают никакого действительного права. Понятия об абсолютной несправедливости, о вине и возмездии при этом разрушаются или принципиально отрицаются, чтобы уменьшить значение преступления. Последнее, новейшее направление само по себе принадлежит к режиму преступников и исходит иногда от криминалистов, которые ни на что не годны и оказывают поддержку всяким мерзостям.

Уже больше, чем сорок лет назад, в противовес всякому релятивизму я установил мое учение о разумном реагировании, т. е. о правомерной мести. Этот бьющий в глаза свет, брошенный на теории возмездия, разумеется, для так называемых профессионалистов не существовал: по крайней мере, у них ничего такого заметно не было. С другой стороны оказалось, как легко можно неправильно истолковать мое стремление к углубленной теории наказания, ошибочно понимая ее как шаблон естественного права. Поэтому недавно, в ряде номеров «Персоналиста», я вернулся к тому же предмету и еще снова затрону его в дальнейшем изложении этого сочинения. Здесь же достаточно указать, что и теория тоже открывает ворота и двери преступному режиму, как скоро указанное намеренное разложение понятий уголовного права начинает распространять свою заразу, не встречая серьезного противодействия и антипропаганды.

Другим ложным пунктом учения криминалистов, которые желают быть приятными преступлению, является, наряду с изгнанием идеи справедливости в подлинном смысле слова, так называемое условное осуждение. Оно делает наказание какой-то тенью, так как, назначая его формально, на деле его не приводит в исполнение. Режим условного осуждения есть призрак режима. Осужденный должен только в течение пяти лет ни разу не повторить проступка; затем он свободен от присужденного за первый проступок наказания. Для него и для этой преступно гуманной юстиции один раз значит ни разу. Платонически присужденное наказание, отсроченное на пятилетие и принципиально не приведенное в исполнение, в понимании людей, желающих честно толковать его, имеет лишь полицейскую цель, если только в исключительных случаях не является законодательным и судебным покровительством преступлению. В самом благоприятном случае чего-нибудь лучшего в таком наказании не отыщешь. Мы же не даемся в обман; мы знаем, например, каким дурным мотивам нужно приписать его введение во Франции и как он там был использован главным образом в интересах самого пошлого мошенничества, частного и публичного.

Чисто идейное наказание – это было бы действительно чем-то высоко комичным, если бы в соответственном развращении юстиции не заключалось так много горькой серьезности, даже отвратительности. Подумайте только, каков простор, назначенный для этого милостивого, призрачного способа наказания! Если бы даже оно относилось только к преступлениям против полицейского порядка, так и тогда в нем не было бы ничего умного. Ведь и относительно таких преступлений оно имеет один только смысл: на этот раз еще не будет тебе наказания, а будет оно в следующий раз. Для неопытных, еще не знающих, быть может, мелочей полицейского распорядка, такой режим первого напоминания, пожалуй, был бы уместен; но только что же общего имеет такая вещь с собственно юстицией? И как нужно, руководясь подобной максимой, трактовать тяжкие правонарушения и преступления? Человек, положим, заслужил за свое разбойническое нападение или за изнасилование пять лет тюрьмы, быть может, даже еще присужденных ему присяжными вместо двадцати лет смирительного дома, вследствие смягчающих вину обстоятельств; и вот такой субъект, увидевший, как дешево отделался он за свое преступление, получает еще в подарок, в виде милости, отсрочку на пять лет и без того крайне умеренного наказания! По господствующему толкованию и установившемуся обычаю французской практики (закон не осмелился в этом пункте громко заявить о своем милом намерении), злодей по истечении пяти лет, уже учинивши одно преступление, может учинить еще одно; и он может продолжать так свою жизнь, накопляя угодное ему количество важных злодеяний.

Если бы в руководящих кругах Франции, а отчасти также в прочих элементах французского общества не скопилось так много преступности, то не был бы возможен такой чудовищный закон о помиловании и в особенности невозможно было бы его французское, совершенно произвольное и позорное применение. Право и милость должны держаться дальше друг от друга, они очень плохо примиряются друг с другом. Они – взаимные враги и должны быть врагами, за исключением случаев, когда в обиженной личности, в ней самой, перевешивает желание миловать, когда она сама имеет основательные причины объявить помилование вместо того, чтобы осуществить свое право. Вне Франции прежние образчики законов имели источником своим частью испорченность, частью глупость, частью даже суеверие. Французское же царство преступления должно стать местом, где это криминальное бесчинство проявило себя, так сказать, классически и распространилось самым бесцеремонным образом. Всякий истинный закон и всякое действительное право являются правилом, но вовсе не уполномочивают на произвол. Условное же осуждение только может иметь, но не необходимо должно иметь место, если даже все предварительные законные поводы для него налицо. Вполне достаточно, если усмотрению судьи предоставляется значительный простор в установлении размера наказания. Но получается в высокой степени беспредельный произвол, когда даже альтернатива наказания или ненаказания предоставляется решению судьи. Итак, куда ни посмотреть, всюду выдает сама себя тенденция к разложению права, к замене юстиции благоусмотрением.

7. Франция – классическая страна не только режима преступников, но и его ясного обнаружения. Рядом с некоторой всеобъемлющей свободой преступления при исключительно благоприятных обстоятельствах появляется и некоторая критика против него, так что некоторые случаи публично выставляются напоказ. И цинизм преступления со своей стороны зашел уже так далеко, что подставляет свой нагло бесстыдный лоб всякому, самому явному срыванию маски. Приведем для примера недавно бывший замечательный случай. Одно высшее должностное лицо промышленного учреждения, вырабатывающего ликеры, учинило при продаже и связанных с нею сделках такую вещь, которая вполне заслуживала уголовного преследования. Но преследование отклоняется, и дело ограничивается увольнением виновного. Позднее этот превосходный дебютант-преступник, следуя своей полезной карьере, оказывается, в награду за такие милые свои качества, сидящим на министерском кресле, причем с полнейшей тупостью переносит самые прозрачные намеки на его прошлое и даже прямые укоры отдельных органов прессы, как будто бы это ровно ничего не значило.

На самом деле и так называемое общественное мнение стало уже такого сорта, что равнодушно позволяет подобным постыдным делам идти своим чередом, не обнаруживая серьезного чувства протеста против них. Уже это обстоятельство ясно показывает, как значительно заражена атмосфера французским режимом преступников. Значит, нечего и удивляться, если мы укажем, что упомянутый субъект фигурировал не только в качестве министра, но даже – что еще более мило – в качестве министра юстиции.

О такой юстиции, в которой возможны подобные министры юстиции, можно составить себе ясное представление без всяких дальнейших объяснений. Уже плоды с такого древа юстиции в самых разнообразных случаях показали, какого качества суть и должны быть, по необходимости, соки подобного растения. Панама и дрейфусовщина, особенно же позднее созревшая после многолетней подготовки кассационная дрейфусовщина, останутся историческими примерами самой криминальной юстиции. Преступникам и евреям долго не удастся подделать истинный смысл подобного рода запутывания или даже возобновления процессов и лживо превратить свою роль в нечто противоположное.

Коль скоро обыкновенные преступники, избежавшие правосудия, могут достигать высших государственных постов, значит, кроме общего режима преступников, каковой проявляется в частных делах и обществах, наготове уже подлинное целое правительство преступников. Если даже прочие сочлены правительства не причастны прямо и в такой же очевидной степени к преступлению, все же их коллегиальное потакание преступнику указывает на соответственное настроение. И потому нечего удивляться, что вообще криминальные черты все более и более выступают наружу в целой правительственной системе.

В более широком обществе совершенно особенным образом обнаруживает гнилостное состояние и высокую степень бессовестности образ действия адвокатского сословия, а именно в той его части, ремеслом которой служит защита или, лучше сказать, высвобождение преступников.

Кто может хорошо заплатить адвокатам, тот может учинить многие проступки, даже несколько убийств – и его не тронут; такое убеждение было распространено во Франции уже со времен Руссо. Но и в тех случаях, когда защитительные речи или иные адвокатские старания не могут быть сейчас же оплачены тысячами, на помощь к неимущим преступникам приходит довольно часто адвокатская потребность в рекламе. Слава о виртуозном умении высвободить преступника должна быть доказана, сохранена и умножена, чтобы в прибыльных процессах ее можно было превратить в деньги. И потому раз адвокаты по уголовным делам пускают в ход такие приемы в интересах своего ремесла, а свою совесть приносят в жертву ремесленным побуждениям, то и они со своей стороны служат режиму преступников и даже составляют немаловажную часть этого режима. Беспринципная защита стремится всеми средствами и изворотами, не исключая самых мерзких, вырвать из рук правосудия преступника и мошенника, в преступных качествах которого она убеждена; и такая защита сама содержит в себе нечто преступное; ее следовало бы даже, как настоящее преступление, внести в уголовный кодекс, если бы только ее можно было практически затронуть, не посягая формально на свободу защиты.

Подрывание юстиции – вот какой процесс во Франции может считаться теперь законченным; и он является самым надежным признаком режима преступников, свившим себе гнездо в государственном управлении так же, как и в частных деловых сношениях общества. А что этот режим (мыслимый и отдельно сам по себе) благодаря повсеместной примеси евреев расширяется и должен расширяться во всех направлениях, об этом будет речь особо в следующем отделе.

V. Еврейский режим

Величина всего того зла и вреда, которые мы должны были отметить в четырех предыдущих отделах, возрастает еще от того, что к ним присоединяется еврейский режим. Мерзости и преступления принимают через эти еще худшие формы. Вообще, между всем дурным в обществе и государстве и еврейством существует взаимность, даже, до известной степени, солидарность, благодаря которой одно поддерживает другое. Такое положение вещей простирается на весь мир, как на старый, так, в не меньшей степени, и на новый: Северная Америка принадлежит к наиболее бесстыдно оевреенным странам и в этом отношении опередила даже Францию. В недавнее время даже потомок польского еврея счастливым случаем добился президентства в Соединенных Штатах, сумевши и при новых выборах удержаться на этом месте. Манера, с которой там хлопочут о еврейском деле всего мира, превосходит даже подобную же манеру французов. Именно из Америки ведь исходят, при всяких удобных случаях, заявления и протесты со стороны парламента и правительства, если где-нибудь в мире, как, например, в России, евреев постигает какое-либо народное возмездие. Тогда поднимается крик о мнимом оскорблении гуманности, между тем как в действительности варварство, в особенности варварство обирания, нужно искать именно на стороне евреев, скудные же попытки отпора, даже на русский фасон, всегда выходили несоразмерно слабыми. Не только барышничество, но вообще наглость, которой отличаются евреи на всех поприщах, являются для лучших народных элементов чем-то невыносимым, а в будущем должны сделаться абсолютно невыносимыми. Интеллектуальная тупость отсутствие всякого чувства справедливости, крайняя надменность, выступающая в самых отвратительных формах, – вот что сочеталось вместе в еврействе. Расовый еврей, все равно к какой бы религии он ни принадлежал, т. е. крещеный он или нет, уже по своим природным качествам является не только эгоистом, но даже прямо физиологическим закоренелым эгоистом. Ничто так не чуждо ему, как какой бы то ни было серьезный антиэгоизм. Лицемерный антиэгоизм он выставлял на показ уже в течение тысячелетий, но на деле он не мог доказать присутствия в себе даже самых бледных его следов. С точки зрения всех этих основных качеств мы обращаем прежде всего внимание на расу, как это сделано в нашем сочинении по еврейскому вопросу, остальное же, в особенности религию, считаем второстепенным. Конечно, духовные представления немаловажны, но они – лишь производные от расового задатка. Религия – не производитель, но продукт. Она есть смесь представлений, которые вырастают частью из природных данных, частью заимствуются от других народов.

Здесь мы даже мимоходом не станем касаться еврейской религии, но будем держаться фундаментальной вещи, на которую в первый раз указали именно мы в 1880 году, притом энергично и всесторонне. До тех пор по отношению к еврейству не было никакой действительной расовой теории. То, что настойчиво выдавалось за такую теорию, фантастастически касается всяких рас, в особенности же юнкерской расы, этой, так сказать, расы из рас, – и обнаруживает к тому же еще повадку щадить евреев: эта квазитеория проходит мимо них, чтобы заняться только великоазиатскими семитами как целой категорией. Но ведь именно в специфических евреях-то и заключается дело всего мирового еврейского вопроса. Например, алжирские арабы-семиты – смертельные враги евреев и, по их собственным словам, буквально перебили бы всех евреев, если бы представился только благоприятный случай.

Еврей в этих странах на самом деле оказывается каким-то ловящим добычу зверем, который бросается на живущих там семитов и высматривает, как бы захватить в свои лапы их землю, имущество и права. Аналогично, хоть и с вариантами, формируется и проявляется основа еврейского характера и в повсеместном еврейском оппортунизме. Исключения бывают везде, существуют они и здесь, – об этом, собственно, не стоит и говорить. Но в целом указанная сущность дела стоит твердо.

Уже в древности Тацит называл евреев врагами человеческого рода, а в новейшее время Вольтер говорил прямо об «осквернении» земли евреями. Такие суждения возникли, несмотря на то что еще не было ясно выделено расовое понятие. Это понятие влечет за собой еще более решительные формулировки, причем даже нет нужды подбирать соответственно грубых выражений. Зоологическая форма, называемая евреем, непримирима с существованием лучших народов, которых еврей подстерегает и жизненные удобства которых он стремится присвоить, чтобы по возможности шире рассесться на их местах. От самих народов должно остаться только то, что будет состоять на барщине у евреев и что нужно для еврейской барщины. Таков смысл всемирно-исторического закоренелого эгоизма, который эта раса, пожирающая народы, никогда еще не практиковала так успешно и так открыто, как в нашу эпоху.

2. Причину, почему именно в наше время иудейское зло так раздулось и стало особенно болезненным, нужно искать в развитии так называемой социальной и политической свободы, причем поверхностный её формализм был как раз на руку евреям и преступникам. Со времени французской революции, лучшая часть которой была направлена против искусственно созданного, ложного неравенства, неуместно и шаблонно применяемый призыв к свободе стал средством, которое всюду открыло доступ евреям и сделало их для народов более вредными в смысле порчи, чем когда-либо. Равенство всех национальностей и вероисповеданий – под этим девизом и теперь всегда скрывается только еврейство.

Эту сущность дела вновь подтвердили новейшие русские события. Вся еврейская революционная пачкотня не имеет там никакой иной цели, как только открыть путь евреям и, под конец, вплотную подпустить их к кормилу правления. Под христианской маской они и без того уже занимают много мест и должностей вплоть до выполнения дворцовых функций. Благодаря этому они поддерживают свои подкопы и травлю и обманывают народ, подстрекая его к демонстрациям и бессовестно обрекая его на нужду и смерть. Они желают и в России сыграть штуку, которую сыграли в остальной Европе, начиная с восемнадцатого века. На это и рассчитан с их стороны весь конституционный хлам, посредством которого они хотят отстоять всюду свое расовое господство. Свобода не только для них безразлична, но даже, если станет серьезной, будет им мешать. Под маской свободы они желают только своего господства и несвободы других.

Поэтому было не только одной из величайших глупостей, но и вообще одной из величайших политических и социальных ошибок призыв к свободе и равенству формально, по шаблону, неосмотрительно распространять и на все преступное. С преступными элементами и со всей преступной расой не рассчитаешься таким способом. Здесь необходимо сделать различия, здесь должны иметь место ограничения. Здесь свобода существования и безопасность – противоречие. Раз кто-нибудь вследствие своей сильной склонности к преступлению не имеет даже элементарного права на существование, какая же может быть еще тут речь о свободе и равенстве? Почему тогда не потребовать уравнения всех существ и всяких уродливостей, почему не потребовать свободы и охраны для всех хищных зверей вместе с очень мило выглядывающим уравнением их с человеком? Не может получиться большей мерзости, чем та сивуха равенства, которую произвело французское революционное брожение, в других отношениях.

Конечно, легче по одному формальному шаблону направить общечеловеческую, так сказать, политику; но только человечество на таком пути идет к гибели. Оно предает себя варварству и при посредстве такого рода прогресса устремляется в хаос. Я со своей стороны долго ждал и размышлял, прежде чем окончательно порешить на том, что формализм равенства должен быть отвергнут принципиально и во всех отношениях. Самые факты принудили меня к такому заключению, которое ни в какой мере не отвечало революционному эхо.

При нынешнем положении дел, судя по всей прошлой традиции и по всему, что можно предвидеть, имеется только одна альтернатива – или успех евреев, или юнкерская реакция. Нельзя выбрать между тем и другим злом. Нужно искать третье направление, которое не совпадает ни с одним, ни с другим из указанных и которое умеет соединить свободу с действительными правами человека. Равенство и терпимость ко всяким человеческим качествам с таким направлением непримиримы. Нужно почистить лучше так называемое только человечество и освободить его от балласта. По меньшей мере, должны быть введены снова вполне решительные ограничения. Разлагающаяся религия меньше всего пригодна стать исходным пунктом для ограничений. До тех пор, пока люди не будут иметь нечто, действительно определяющее убеждения и обязывающее совесть, нельзя честно вводить в силу критерия подобного рода. Но прежде чем будут достигнуты такая духовная норма и соответственный ей, практически приложимый масштаб, может пройти еще много времени. До тех же пор надо держаться точки зрения расы и преступного характера. Личная инициатива в обществе, а также и общественное управление должны в этом направлении сделать всего больше. С простым законодательством или даже с парламентаризмом здесь нельзя достаточно хорошо действовать. Напротив, парламентарный режим сулит одни только помехи. Парламентаризм, в сущности, стал уже еврейским парламентаризмом. Путем переходной диктатуры, которая дала бы правомерное выражение народному гневу, пришлось бы сначала ввести потребный новый порядок. При таком порядке гораздо меньше имеют значения формы, нежели материалы и их отбор. Если, с одной стороны, будет действовать диктаторская власть, а с другой, вместе с ней, частная и народная инициатива, с целью очистить и избавить от балласта общество и вообще народ, тогда может получиться кое-какой действительный успех. Если же успехи евреев пойдут вперед так же беспрепятственно и далеко, как до сих пор, то народ, народы и человечество погибли, и рост варварства неизбежен.

3. Еврею нужно указать на дверь, не впуская в нее юнкера хищнического сорта. Если против евреев, несмотря на весь так называемый антисемитизм, до сих пор сделано так мало в политическом, социальном и частном отношениях, то большая часть вины за это должна быть возложена на юнкерскую партию.

Долгое время она прикидывалась, будто бы антиюдаизм у нее, так сказать, на откупе и будто она не могла бы указать иных средств против евреев, кроме тех, которыми она орудует.

А эти средства – между тем ничто, довольно часто даже меньше, чем ничто. Они лишь помогают еще еврейству, легко позволяя им утверждать, что против них выступает одна только чистая реакция.

Два обмана идут здесь друг другу навстречу и облегчают друг другу игру. Юнкерский обман состоит в том, что юнкерским элементам будто бы свойственно серьезно и честно бороться с евреями. Между тем, вообще, этого на самом деле вовсе нет. Юнкерское сословие хочет лишь удержать за собой монополию должностных мест и не впустить евреев за свою должностную загородку. Для этого оно, как христианское и орудующее в своих интересах только при посредстве христианского государства, не имеет иного средства, кроме исключения за религию или, по крайней мере, по признаку религии. И поэтому сохранение за собой должностей, а не антигебраизм является главной юнкерской целью; но указанное выше средство для такой цели именно в высшей степени недостаточно. Крещеные евреи, если только они пекутся об интересах юнкерства – или делают вид, что пекутся, – бывают наилучшим образом приняты юнкерством и даже выполняют функции главных антисемитов. Что отсюда выходит, можно вообразить и предсказать наперед; факты же достаточно показали это в самых различных странах – в Германии, Франции и России.

Вся консервативная среда на частной службе, и особенно в прессе, кишит крещеными евреями. Парламентскими функциями и всякими должностными местами, до царских придворных должностей включительно, очень ловко завладело еврейство, чистое и мешаное, но, разумеется, непременно крещеное. Затруднения тут ни малейшего не получается; наоборот, такие ренегаты считаются довольно часто особенно драгоценными приобретениями для партии, если не фигурируют даже в качестве особ, задающих тон, и в качестве вождей. На деле они вовсе не бывают ренегатами: наоборот, они и здесь преследуют только свои собственные интересы. Они осуществляют свои еврействующие расовые приемы и в реакционном лагере; таким образом они помогают еврейству и здесь своим косвенным пронырством. В их руках так называемый антисемитизм превращается в нечто совершенно пустое, а именно, в самом крайнем случае, просто в противоположение религии, в какое-то домашнее дело между двумя вероисповеданиями. Но и при такой ограниченности их антисемитизм не может проявиться вполне, он должен испытать еще дальнейшие ограничения. Евреи должны иметь, по меньшей мере, полные частные права, т. е. об их социальном барышничестве не может быть даже вопроса, если только они со своей религией будут держаться вдали от должностей и не будут там составлять юнкерству некрещеную конкуренцию.

Первоначально это было самое крайнее, до чего доходила юнкерская программа. Позднее и в этом еще уступили и отдали евреям те классы должностей, о которых юнкерство не старалось, так как они ему вообще не свойственны, как, например, профессии, носящие названия интеллигентных и менее связанных с религией. Таким образом прежде всего были предоставлены евреям адвокатура и профессорские функции, пока, наконец, еврейский поток не затянул их вполне и во всех направлениях своей тиной.

Если юнкерство, с его христианским оевреением, не только ничего не делает для главной цели, но делает даже меньше, чем ничего, т. е. только вредит действительному делу, то это вовсе не удивительно. Поступать по-христиански или только притворяться, что так поступаешь, – значит ведь культивировать еврея в качестве основателя религии; а как при таком настроении покончить, мы уж не говорим, с еврейской расой, но только хотя бы с известным религиозным благоговением перед ней, – об этом нельзя сделать никаких заключений. А потому на самом деле и консервативные элементы не только лишаются присущего им небольшого количества выгодного антисемитизма, но питают даже страх ко всякому серьезному антигебраизму. Таким образом, они доставляют воду на еврейскую мельницу и, обманывая себя самих, позволяют рядом со своей мельницей ставить другую, еврейскую.

Отсюда видно, что указанная нами альтернатива: или успех евреев, или юнкерская реакция – не имеет вовсе того смысла, что юнкерская реакция представит сколько-нибудь серьезное препятствие еврейским успехам. Она не достигает ничего большего, кроме стеснений, связанных с религией. А эти стеснения не только не имеют никакой положительной ценности, но, наоборот, мешают истинному просвещению насчет еврейского племени. Ведь реакционеры, если даже у них самих религия подорвана и веры нет, в политике и в расовом вопросе ничего не боятся больше, нежели какого бы то ни было действительного просвещения. Если они, как в России, при случае даже устраивают народные выступления против евреев или покровительствуют им, то и здесь – всегда под прикрытием религионизма. От таких половинчатых мер мало чего можно ожидать. Единственное, что при этом делается видным, – это народные чувства, но и то их всегда заботятся сбить с толку религией. И народ научится достаточно серьезно бороться с евреями не прежде, чем он будет в состоянии разглядеть всю еврейскую традицию в христианстве. Последнему же обстоятельству юнкерская реакция самых различных стран противится всеми оставшимися еще у него силами.

4. Согласно со всем сказанным, партийный антисемитизм – только одна видимость. Кроме сохранения за собой мест, юнкерство в последнее время хлопочет и о других своих партийных целях. Сюда относятся, например, разоряющие народ пошлины вроде хлебных пошлин. Следовательно, народ, поскольку он хорош, должен защищаться на два фронта – против евреев и против юнкеров. Последние, хорошо зная, что при ловле выборщиков им не следует слишком напирать на религию в партийных названиях, хватаются за призыв к национальности. Такие антисемитствующие консерваторы евреев и своих гешефтов называют себя немцами, чтобы скрыть под национальностью свою юнкерскую политику; они притворяются патриотами, как будто бы их сердце болит действительно за отечество, тогда как оно болит у них единственно за юнкерство, т. е. за земельные его владения и за вздутые пошлинами барыши.

Либеральствующие евреи, как известно, тоже всегда выступают как националисты. Уже самые названия их партий и их газет довольно часто свидетельствуют об этом. Кроме того, они выбирают для этого весьма двусмысленные выражения. Афишируя выражение «национальный», они в глубине души разумеют под ним свою собственную нацию, тогда как прочая публика обольщается предположением, что тут должно разуметь её нацию.

Итак, здесь пред нами обман с двух сторон, причем одна сторона, несмотря на некоторую специальную разницу от другой, работает в руку этой другой. И нечего удивляться, что, в конце концов, оба достойные собрата по обиранию народа все больше и больше сближаются в политическом гешефте, все больше и больше стремятся к союзу против третьего, т. е. против лучшей части народа. Здесь еврей и юнкер, как мы уже указали, образуют одну массу, хоть и весьма неоднородную, массу не только конкурирующих, но и взаимодействующих в смысле вредности и опасности для общества элементов. И потому кто еще рассчитывает здесь на действительное выступление юнкерства против еврейства, тот должен считаться совершенно неспособным к социальной наблюдательности и к политическому суждению.

Отдельные индивидуумы могли бы, конечно, сойти с общего пути и, говоря юнкерским языком, объявить себя рыцарями против евреев. При благоприятных обстоятельствах они могли бы даже добиться диктаторских полномочий. Но что-либо подобное имело бы лишь крайне мало общего с основными качествами этого сословия, даже едва ли что-нибудь другое, кроме стародавней личной боевой традиции.

Сословия как таковые, включая сюда самые высшие, частью разлагаются, частью окостеневают. Династии опускаются, вырождаются духовно и физически, и не существует никакой инстанции против такого вырождения, если даже, в исключительных случаях, и ничто не поможет выделиться из их потомства личности исторически выдающейся, в хорошем значении этого слова. Например, предотвратил ли Генрих IV судьбу падающей династии Бурбонов? Где гниют монархии, там не предотвратит падения даже действительно великий король – король, который вносит нечто хорошее и великое не потому, а вопреки тому, что он – король. Дела идут так, как они в среднем могут идти. Об этом нужно помнить, когда думают о такой задаче будущего, как обезвреживание евреев.

Если бы не внутренняя логика вещей, то при нынешнем безвыходном для ближайшего будущего положении кого-нибудь могло бы охватить нечто вроде отчаяния. Рост еврейского движения кажется вначале неудержимым. Где это движение не является формально-либералистским, там оно устраивается иначе, иногда даже на самый реакционный лад; только темп и манера здесь должны измениться. Современная Россия дает над чем подумать в этом смысле: там так называемая революция началась прямо в еврейской тине, тогда как во Франции ушло столетие на то, чтобы совершенно погрузиться в еврейское болото. Что во Франции – конец, то в России – начало. Даже сравнительно консервативные политики нового фасона предусмотрительно прикрываются в России по отношению к евреям программою равенства. За исключением крайних реакционеров, все актёры политической сцены в России до сих пор обретаются в еврейском плену. Выходит так, как будто бы отсутствует всякое просвещение насчет евреев, или как будто бы последние все держат в своем кармане. Так скверно по-еврейски не выходило в среднеевропейских революциях, даже у нас в 1848 году, хотя и тогда уже противники наши говорили постоянно, что поляки, евреи и литераторы создали все наше движение.