Текст книги "«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав"

8. Об Англии мы не имели в виду много говорить здесь. Англия – первоначальный тип конституционного и парламентского лицемерия, которое хранят старые учреждения, чтобы тем лучше злоупотреблять ими. Сословие хищников имеет в лице верхней палаты свой старинный памятник, тогда как нижняя палата является местом наслоения деловых обманов.

Из этих двух корней выросла двусмысленная система со всеми её фикциями политических прав и с её кажущейся свободой. За исключением двух-трех законов, охраняющих личное право от слишком грубого административного произвола, отсутствия цензуры в прессе и свободы собраний, весь тамошний режим ничего не стоит. Дорогие и полные всякими подвохами выборы – только симптом более глубокого зла. Англия – рассадник не только всякого парламентаризма, но и самой утонченной парламентской испорченности, которая укоренилась там уже столетиями, являясь принадлежностью самого строя, даже как бы частью строя и священным обычаем.

Норманнский разбой самым тесным образом сочетался в Англии с кельтским лицемерием и деловым плутовством. Обе клики, в одной из которых преобладает прямо хищный элемент, а в другой задают тон либеральствующие мастера по части обирания, сменяют друг друга у кормила правления и при распределении должностей – смотря по тому, какие вошедшие в обычай изменения принесут с собой парламентское пользование и выборы. Где эта дурная система, как во всех собственно парламентарных режимах, нашла себе подражание, там везде видна, по меньшей мере, тенденция к испорченности, свойственной каналье, и успехи в этом отвратительном направлении делаются все более невыносимыми. Все общество и народ толкают при этом к финансовому разрушению, так как в государстве устанавливаются безрассудное обременение налогами и излишества займов: при помощи этих средств государство превращается в какую-то машину для обирания народа в пользу охотников за должностями и прочих пожирателей бюджета; таким образом, государство отдается на съедение эгоизму наиболее дурных частных интересов.

9. Если мы отвернемся от этих полугерманских зрелищ политического лицемерия и посмотрим на среднеевропейские государства, то увидим, что там наполовину сносная традиция продержалась дольше. Это было, именно, в Пруссии и отчасти вообще в Германии, до эпохи бисмарковщины; но и последняя имела прежде всего скорее личный характер, и ее перевешивали лучшие, противодействовавшие ей влияния, исходившие отчасти даже со стороны самого короля прусского; её вредное влияние было благотворно ограничено или, по меньшей мере, ослаблено. Если же и у нас, начиная с шестидесятых годов XIX века, мы видим уклонение дел в сомнительный фарватер, то в этом нужно винить отдельную личность, т. е. того же самого Бисмарка, но не усматривать здесь радикальную испорченность государства, общества и народа. Состояние общества имело в себе много дурного и, во всяком случае, шло навстречу хаотической бесформенности; тем не менее в том отношении, какое мы имеем в виду в этой главе о господстве канальи, должно исключительно принять в расчет почти отдельную личность. Она испортила многое и испортила бы еще больше, если бы не было налицо сравнительно здорового сопротивления.

Я отсылаю читателя к моим статьям по тому же поводу в «Персоналисте», а именно к тем одиннадцати, которые печатались с сентября 1905 до мая 1906 года и носили общее заглавие: «Нет больше здравого политического смысла». Под такой рубрикой были напечатаны в новом издании и прежние статьи о бисмарковщине. Главное характеризующее выражение по отношению к Бисмарку получило там хотя и резкую, но подкрепленную доказательствами форму, «тридцать процентов глупца и семьдесят процентов негодяя». Глупость, как, например, предубежденность против изобретения книгопечатания и громко высказанное милое пожелание, чтобы были уничтожены все книги, за исключением Библии, – такие вещи здесь нас очень мало касаются, так как наша тема имеет отношение прямое только к качествам канальи. Но, конечно, эти качества не исключают примеси глупости, а наоборот, довольно часто такая примесь встречается именно у подобных Бисмарку персон.

Плутовство может быть заложено уже в личном характере, и таков именно был случай с бисмарковщиной. В варцинском юнкере скрывалась, по сословной традиции, не только старая хищная бестия: на лапах хищного зверя красовались еще пальцы барышника. Скотская грубость отвратительнейшим образом сочеталась здесь с самым пошлым деловым умом, напоминавшим о еврейских качествах. Терроризировать соседа по имению угрозой пристрелить его, а позднее, по отношению ко мне, пустить в дело воровство моего сочинения и пытаться даже поддержать мошенническую проделку попыткой преследовать меня – всего этого, конечно, за глаза достаточно для характеристики личности Бисмарка.

Но и политика была в полном соответствии с такими личными качествами. Не только уж реакция, а прямо реакционное озверение – вот что распространилось всюду по бисмарковскому образцу. Самый наглый эгоизм, принципиально и цинически не уважающий ничьего права, голое насилие, мелочность интересов, культ монополий, союз со всякими дурными элементами, предпочтительное покровительство евреям – вот что было здесь характерно. Внутри и вне государства именно восстановление системы разбоя определяло главным образом все течение дел. Действительными успехами мы обязаны не этим мерзостям, но лучшим старым традициям. Парижский Луи, этот образцовый негодяй, был поднадут своим учеником и побежден при помощи военной мощи лучшей старой традиции. Несмотря на это, он был бы все-таки сохранен и удержался бы во главе Франции, если бы только можно было сделать это. Но такие скромные пожелания дружественной политики дворовых псов наткнулись на аналогичное сопротивление: парижские дельцы, которых 4 сентября 1870 года, без всяких заслуг с их стороны, вытащило из болота империи на поверхность, крепко схватились за свои местечки и захотели еще более бесцеремонно развить свое жидовство, чем это было бы возможно с Бонапартом во главе.

Итак, подражание управлению Луи приняло формы, которые превзошли даже его прирожденную подлость. К таким именно формам привела бойня, устроенная над коммуной, и Бисмарк явно дал средства для достижения этой цели, отпустив сто тысяч пленных. Со времени указанной политической фазы все в политической и социальной области потеряло всякие границы, всякую сдержку, и нельзя уже обеспечить никакого справедливого порядка. Конечно, Бисмарк, весивший мясом и костями двести сорок фунтов, но довольно мало – мозгом, не изобрел этих мерзостей: он только взбудоражил их, а там, где они скрывались, снова привел в движение. Однако его фривольная, нечистая игра с всеобщим избирательным правом, его первоначальное кокетничанье с социал-демократическим элементом, который он в интересах юнкерства против буржуазии сильно расплодил, много прибавили к заражению политического состояния свойствами канальи.

Он и демагоги соперничали в поругательстве над правом и в зверском культе силы. И если обе стороны под конец столкнулись, то опять-таки ведь к интимной дружбе плутов тут присоединялась столь же интимная вражда плутов, происходящая из собственной их сущности. Такие происшествия являются только показателями качеств европейских дел и даже дел всего мира. Полная бессовестность и тупость по отношению к вопросам права, бывшие в плоти и крови Бисмарка, типичны и для всего мира в смысле присутствия в нем канальи. Эти качества давно уже указывали всякому знатоку дела на развитие подлинного режима преступников, который с тех пор и распространился очень широко по всему миру.

IV. Режим преступников

1. Как ни тесно связано господство канальи с собственно преступным режимом, как ни много помогает оно ему, все-таки по смыслу последний и первое не совпадают. Должны присоединиться еще другие обстоятельства и тенденции, чтобы общественное и государственное безобразие выросло до степени преступного режима. И даже просто политическая преступность, т. е. достижение власти путем преступления, недостаточна, чтобы обусловить всю низость обобщенного режима преступников. Преступные узурпации господства, конечно, могут много способствовать внедрению в обществе обыденной преступности. Но такое последствие не необходимо. Только более далеко заложенные причины создают вполне достаточные предварительные условия для такого глубокого внедрения уголовщины в обществе и государстве.

Культ обыденного преступления есть все-таки нечто совершенно иное, нежели чисто политическая криминальность, если бы даже последняя, в исключительных случаях, и орудовала обычными преступными средствами. Какими бы дурными, даже подлыми ни были в этом отношении узурпации, все-таки по самой природе дела для них имеются границы. Преступление для них, конечно, – средство к цели, но все-таки не самая цель. Иначе обстоит дело с собственно преступным режимом: там преступники желают всюду видеть себя самих и свое отродье. Раз установилось такое господство преступников, оно практически и теоретически ведет войну не только с теми, кто приличен, но со всеми, кто не настроен преступно, кто поступает правомерно.

Кто не исследовал дурных дел такого рода и не добрался до их основной причины, тому уже одно представление о режиме преступников, в подлинном смысле слова, может показаться слишком смелой фантазией. Мы сами долго колебались, снова и снова пересматривали вопрос, прежде чем решились обобщить свои наблюдения и охарактеризовать факты в резких выражениях.

Неопытные мыслители восемнадцатого века слишком необдуманно составили себе представление, что будто бы все несправедливое характеризуется тем, что его нельзя мыслить как общее правило. Если бы это было действительно так, то человечеству не стоило бы заботиться о своем благополучии и о своей судьбе. В конце концов, общность правила всегда привела бы все в норму, если бы даже где-нибудь обнаруживались частичные преступные его нарушения. До преступного режима, даже только до отчасти общего культа преступления дело не могло бы дойти, если бы оно шло согласно с такой близорукой мудростью в воззрениях на мир и право.

Конечно, мы также не допускаем, чтобы обобщение того, что мы назвали режимом преступников и в чем мы убедились новыми наблюдениями, всегда могло быть полностью проведено. Но мы твердо стоим на том, что подобный режим, т. е. господство заинтересованных кругов, задающих тон, а при неопытности их и над этими кругами, не только может иметь место, но и фактически существует. Публика, поскольку она вообще позволяет задавать ей тон, непроизвольно подпадает влиянию преступного режима и вынуждена вдыхать отравленный преступлением воздух. Преступный цех заботится о том, чтобы его способ понимания вещей, его заявление о праве на преступление были перенесены на более общий род понимания и чувства каким бы то ни было контрабандным или открыто-наглым способом.

2. Чтобы не впасть в заблуждение и не соединить в одно то, что надо существенно различать, следует отличать политику, которая хватается за преступление просто как за средство к цели, от той обыденной преступности, которая пользуется политикой, политическими учреждениями и обстоятельствами для достижения самых пошлых преступных целей. Последняя комбинация и открывает вершинный пункт преступного режима. Если, например, законодательная махинация служит к тому, чтобы дать средства к грабежу и воровству или присвоению путем обмана, то такие проступки не являются уже просто политическими преступлениями; они должны быть признаны общими преступлениями, учиненными путем злоупотребления политическими функциями. Здесь мы имеем нечто, похожее на то, как если бы кто-нибудь использовал свое служебное положение для учинения воровства, например из доверенной ему кассы.

Самые разнообразные обыденные преступления вроде убийства могут пускаться в дело сообразно с каким-либо должностным положением или с изобретенными для такой цели конъюнктурами. Худшее в этом роде – злоупотребление судебной властью. Именно здесь преступление наиболее глубоко противоречит задаче самой функции. Кассир, обворовывающий доверенную ему кассу, еще не такой прирожденный преступник, как судья, например военный судья, осуществляющий свое личное намерение убить в форме несправедливого смертного приговора. Старый случай децемвиров с Виргинией принадлежит к этой же категории. Здесь приговорили к лишению свободы с целью принудить к половому сношению.

Но мы не будем останавливаться на античных преступлениях. Тогда были отдельные из ряда вон выходящие случаи; теперь мы имеем в виду целую систему и режим. В особенности ясно видно в этом отношении мошенническое присвоение государственной казны путем создания излишних должностных мест, но воров здесь далеко нелегко поймать. Во французском бюджете эта надувательская, обворовывающая государство система очень развита и в то же время крайне бесцеремонна. Всякие чиновники созданы, всякие места назначены для того только, чтобы лучше пристроить к казенному пирогу известные группы и отдельных лиц. Здесь вовсе не потребности государства и общества имеются в виду, а только растущая с увеличением населения потребность пристраивать лиц, ожидающих должностных вакансий, чтобы поглощать деньги за никому не нужную службу. Нуждающиеся в сбыте поставщики, в особенности поставщики плохих товаров, заставляют тоже позаботиться о себе, хотя в этом случае чаще дело идет не законодательным путем, а путем злоупотребления властью.

Такими примерами режим лишь характеризуется, но не исчерпывается – в особенности в своих менее доступных, скрытых пружинах. Обычный характер преступника похож на характер хищного зверя: раз он налицо, он становится неотъемлемой частью индивидуума, а очень часто и его отродья; он не изменяет себе ни в каком направлении. Он проявляется даже без всякой нужды, прямо как у волка, который по простой естественной привычке и прирожденной страсти к убийству задирает в хлеву всякую овцу, которую находит там. Злобный тип собаки ведет себя так же, несмотря на всю культуру и дрессировку, хотя бы в остальном последняя и привилась.

Поэтому вовсе неудивительно, если преступный человек или, скажем, в менее сильно выраженных случаях, человек, склонный к преступлению, обнаруживает свои достойные качества всюду, где только может. Эти качества – его неотъемлемый жизненный элемент; без них не хватало бы чего-то его существу, за которое он крепко держится с неотступным эгоизмом. Преступник или склонный к преступлению субъект ищет только материала, которым мог бы распоряжаться. Этот материал может и не быть полной противоположностью преступнику, так чтобы грабитель и ограбленный представляли собой два в основе различных элемента или класса. Роли могут при обстоятельствах меняться; в каждом случае необходимо только одно (а большей частью так и бывает): чтобы одна сторона являлась просто более имеющей, а другая (по крайней мере, в каждой отдельной конъюнктуре) просто более хватающей. На этом перемешивании, распределении и перемене ролей и основывается значительная способность преступного режима к обобщению.

Раз в обществе накопилась и укоренилась известная мера криминальности, последняя старается утвердить свое право на преступление всюду и при всяких обстоятельствах. Тогда можно, разумеется, исключать отдельные личности и избранные группы, но нельзя уже говорить, что в той или иной области нет криминальности, находящейся на той или иной ступени обобщения. Все партии бывают тогда проникнуты преступностью, во всех политических и неполитических разветвлениях общества она становится привычной вещью. Отсюда же и происходит ведь та степень сомнительной ненадежности, которая отличает такие состояния преступного режима.

Даже в область бесспорно хороших целей проникает яд, притом яд не только моральный. Даже в свободной деятельности ради неё многообразно лгут и воруют. Собственно, этой язвой заражена жизнь всех обществ. Самые лучшие, самые идеальные цели и органы внешней деятельности, созданные для них, попадают в руки дельцов, которые при ближайшем с ними знакомстве оказываются просто мошенниками. Овчарня близорукой или лицемерной филантропии, а также область так называемого вегетарианства или – если смотреть на нее с особой стороны, область, враждебная проливанию крови, – обе эти области богаты примерами захвата мест и прессы дельцами, склонными к преступлению и действующими только в интересах своего криминального эгоизма. Довольно комично при этом, что и тут для осуществления истинных целей все-таки кое-что получается, хотя, правда, очень немногое. Удовлетворением и утешением подобная вещь, конечно, служить не может, ибо при других обстоятельствах, если бы вместо режима преступников действовали хорошие принципы, можно было бы достигнуть в тысячу раз более значительных результатов несравненно лучшего качества.

3. Согласно с тем, что я изложил, политика сама по себе, хотя бы худо, т. е. беспринципно и зверски-грубо выполняемая, – все-таки еще не самое худшее. Её обычные отдельные преступления едва даже могут идти в счет, раз мы сравним их с тем вредом, который вносит частная алчность и исходящие от неё частные преступления, когда они заставляют политику служить себе. Даже вся сумма преступлений, учиняемых политикой в своих интересах, несмотря на рост политической испорченности, отсюда происходящей, все-таки всегда стоит ступенью выше обыденной преступности. Только там, где общая политика принципиально превращается в политику международного разбоя, только там её способ действий можно до некоторой степени, но отнюдь не вполне отождествлять с частной преступностью. Именно при этом всегда имеет место известная широта, которая несколько и предохраняет поведение от опускания до уровня исключительно личной и вообще частной преступности. Вот, может быть, причина, на основании которой обеляют исторические и коллективные злодеяния или придают им слишком малое значение. Мы с нашей стороны равно далеки как от того, чтобы видеть в них только частное преступление, так и от того, чтобы не признавать их аналогичными такому преступлению.

На последнюю аналогию, скорее, опирается все наше суждение о государственных делах, внешних и внутренних. Хищническая политика народов аналогична обыденному грабежу, но по форме проявления, во всяком случае, бывает несколько иного характера. Конечно, она более разнуздана, нежели обыденное частное преступление, которое ведь должно все-таки считаться с юридическими границами и опасностями; но уже по природе своей политика вносит обыкновенно несколько больше порядка и правильности в практику всей суммы своих преступлений. Это различие не следует упускать из виду, если не желают подвергнуться упреку в злоупотреблении только частично верными сравнениями. С другой стороны, нужно заботиться о том, чтобы аналогия и её более глубокое основание не были неправильно оценены.

Организованный и публично регулируемый разбой, конечно, – тоже разбой, но по форме он может все-таки не заключать в себе беспутства и произвола, свойственных спорадическим частным злодеяниям. В последнем своем основании оба плода преступности выросли на одном дереве и питаются одними и теми же соками. Преступные побуждения также создают для себя известный строй, подобно тому, как разбойничья банда признает права атамана и обычный порядок при разделе добычи. Без чего-либо подобного даже преступный режим, исходящий от частной инициативы, не может приобрести всей своей силы и действовать всесторонне. Отсюда видно, как тесно связаны обе вещи, т. е. коллективное и личное поведение. Этим именно и определяется мера организации и конституирования преступности, порождаемая совокупной деятельностью сродных по преступности рас, национальностей и государственных союзов.

Организация и составление конституции – формальные вещи, которые охватывают и оформляют как дурное, так и хорошее; в смешанных образованиях они оказываются даже совершенно равнодушными к юридическим и моральным различиям. Всякое хищное животное является искусно сложенным организмом, наделенным разнообразными функциями, причем их отправление основывается на индивидуализированных, т. е. не только специально, но и индивидуально проявляющихся, законах природы. Точно так же и в организациях дурного, даже злобного характера нельзя отрицать более или менее искусственного, чтобы не сказать тонко-искусной расчлененности. Но ни это, ни весь относящийся сюда формализм нимало не должны пленять нас. Дело не в полноте целей и не в богатстве искусства вообще – дело в том, хороша или дурна цель, дело в том, служит ли техническое и прочее искусство добру или преступлению. С точки зрения альтернативы нужно рассматривать уже первоначальные и естественные образования, а тем более формы культуры, т. е. формы отношений, учреждений и деловых обычаев, основанных на человеческих потребностях.

4. К теоретической стороне обыкновенного преступного режима надо отнести, в качестве иногда невольных, но чаще преднамеренных вспомогательных средств, те учения, что стараются прикрашивать ординарное преступление и представляют его в виде более или менее невменяемого поступка. Ныне в ряду таких учений нужно упомянуть прежде всего теории, претендующие на название социальных; эти теории готовы всюду и во всех отношениях считать преступление частного лица продуктом самого общества. Это в основе своей извращенное теоретизирование, в сущности, занимается только кокетством. Оно хочет понравиться преступным элементам и выдать себя за чудо гуманности. Расчет здесь имеется на то, что отдельная личность охотно позволит переложить тяжесть вины со своих плеч на плечи общества. У общества спина широкая; никто не желает быть на его месте, но очень желает сойти за жертву общества. Так называемый социализм – эта еще ни в каком смысле не определенная сколько-нибудь концепция будущего, не только во многих отношениях ограниченная, но и лживая, – социализм должен ведь окончательно излечить всякое преступление, как и вообще всякую нужду, чуть что не всякую болезнь!

Разумеется само собой, что в некоторых смыслах не все индивидуальные преступления происходят исключительно от индивидуальных причин. Несомненно, коллективное состояние причастно ко многому, что оно заразило. Наша собственная концепция преступного режима служит тому примером. Довольно часто подвергается порче и многое хорошее, но неопытное и слабое, раз оно вынуждено жить в сфере такого режима. Но ложно-социалистическая манера рассуждать, которая теперь особенно распространена, оперирует с совершенно грубой идеей. Будто бы недостаток средств к пропитанию толкает людей на преступление! Однако ведь если бы даже всего было вдоволь и по горло, все же преступное хищничество в этом роде не прекратилось бы, не говоря уже об иных побуждениях. Дрянные субъекты, желающие жить на чужой счет, стали бы только запрашивать все больше и больше.

Пропитание – только грубое, нарочно нами избранное слово, чтобы обозначить экономические притязания во всей их широте. Но широта размеров и колебания их здесь, конечно, довольно велики. Социальная экономия – наука о средствах к пропитанию – знает, что порассказать об этом. Учение о хозяйстве народа и народов достаточно разъяснило, как пестро и многообразно в смысле средств к жизни заявляются притязания на весь мир. Дело идет уже не только о существовании, но о комфортабельном существовании, даже нередко просто об удовлетворении прихотей. Как только удовлетворены самые разнообразные потребности, тотчас заявляют о себе новые потребности, довольно часто самые утонченные. Под конец всегда остается еще погоня за увеличением собственной власти. Культ властолюбия, превратившийся в беспутство, становится чем-то безудержным, чем-то таким, что ломает всякие загородки. В склонности к преступлению, даже, грубо выражаясь, в потребности преступления у эгоистов, конечно, недостатка отнюдь нет.

Удовлетворение нормальных потребностей помогает очень мало, если при этом не умеют помешать им ненормально расширяться. Но довольно об этих вещах, из которых выхода нет. Только софистика и крючкотворство могут поставить себе задачей свести вопрос о преступлении к ответственности общества и государства как целому. Старая штука – указывать на статистически правильное повторение преступлений, а в особенности на то, что случайные изменения в числах совпадают с состояниями нужды, недородами и т. п. Подобные соотношения верно подмечены, но фальшиво истолкованы. Конечно, больше воруют, когда некоторые обстоятельства на долгое время затрудняют прокормление воров или людей, склонных к воровству. Такие люди пускают тогда в ход свои приемы несколько настойчивее, точно так же, как и хищный зверь: когда ему не хватает обычной пищи, он бросается на другую, вламывается в стойла, а в крайних обстоятельствах даже так смелеет, что принимается и за человека, которого раньше избегал.

Но происходит ли такое поведение зверей вообще от недостачи и от особых видов недостачи? Разбойничают ли такие звери, смотря по конъюнктуре более или менее широко только потому, что они голодны и имеют в разбое нужду? Это свойство, быть голодными существами, у них общее со всеми и нехищными животными. И у последних бывают голодные времена и разнообразные конъюнктуры. И они ищут пищи, как умеют. Но они при этом не выходят из границ своего вида, остаются тем, что они есть, не делаются хищниками, т. е. не рвут на части мяса животных другого вида. О сладострастии убийства я уже упоминал; оно – потребность, которая ищет удовлетворения.

Аналогично потребностям и образу поведения злобных, но хорошо организованных зверей, обстоит дело и в человеческой области с господствующими там весьма различного рода причинностями. Лучшие характеры, несмотря на нужду, обыкновенно остаются при своем образе поведения и если изменяют ему, то делают это, не покидая пути чистого от преступления. А кто и без того уже наделен склонностью к преступлению, тот и проявляет эту склонность более или менее широко, смотря по тому, насколько обстоятельства и нужда настоятельны, или даже просто потому, что случай благоприятен. Последнее обстоятельство, во всяком случае, должно быть принято в расчет. Как только хоть отчасти устранены охранительные меры – преступность без всякой потребности и при отсутствии каких-либо нехваток уже тут как тут и старается использовать благоприятный случай в своих злодейских целях.

В последнем своем основании всякое преступление индивидуально. Отклонение от этой истины и взваливание вины на анонимное, так сказать, общество и на неясно представляемое целое есть одно из самых худших заблуждений, которое само ведет к преступлению. Индивидуум с самого начала всегда обладает полнотой инициативы. Он-то именно ведь и вносит свою долю в порчу общества. Общество и целое состоят из индивидуальностей, и даже способ связывания его частей сообразуется с личными свойствами индивидуумов, вступающих во взаимодействие. Конечно, бывает повод принять в расчет и общие формирующие силы; но именно не эти силы привносят уродливости, взаимные членовредительства и вообще всю сумму правонарушений.

Природа как целое не тождественна с отдельным хищным животным, которое в ней возникло. Она – ни паук, ткущий паутину, ни муха, которая запутывается в этой паутине. Представлять себе дело в противоположном смысле значило бы только смешивать понятия и предполагать чистую бессмыслицу.

Дело клонилось бы тогда к запутанному пан-натурализму, столь же неприемлемому, как и пантеизм. С подобными представлениями на всю природу возложено было бы то, что следует приписать и поставить на счет отдельному существу и его первоначальному самозарождению. Природе пришлось бы приписать различные намерения и хитрости, даже способность к прямой бессмыслице, чтобы не сказать – к безумию, если бы она, как единое нечто, ухитрилась быть зараз и убийцей, и жертвой убийцы. Чтобы не взвести на природу, как целое, поклеп в таком полном отсутствии разумности, нужно остерегаться смешивать отдельные явления с тем повседневным, общим, закономерным, что проникает целое, за исключением особых образований.

Во всяком случае, логически необходимо из общего выводить лишь то, что соответствует его сфере. Для специального и индивидуального потребны соответственные особенные, отдельные основания; иначе индивидуальное не возникает. Фактическое отделение хорошего от дурного или даже доброго от злого может поэтому получить место лишь как вторичное явление, и притом по особенным, определяющим его основаниям. Каким образом уже в первобытном строе вещей появилось анормальное, этого, разумеется, узнать нельзя. Но как оно теперь играет свою роль и что оно никаким способом не возникает из нормальных вещей – это можно разузнать достаточно ясно, а часто даже схватить, так сказать, прямо руками. Поэтому было бы глупостью, если не испорченностью, стараться стереть здесь различия, т. е. так смотреть на преступление и так трактовать его, как будто бы оно наряду с лучшими делами было продуктом общей определяющей деятельности природы и универсальной закономерности, притом еще и одинакового веса с ними. Ни хорошее, ни дурное дело не является таким продуктом; и то, и другое имеет свои собственные основания.

В обществе и государстве мы можем яснее видеть то, что нам остается недоступным в первобытной природе. И сравнение не всегда здесь достаточно. Личность портит общество и государство: это отношение вещей мы выдвинули вперед, как наиболее понятный факт. Но и обратно, общество, притом не только как сумма индивидуумов, но и как организация, действует на личность. И потому в самом крайнем случае можно констатировать известную меру взаимности, но отнюдь нельзя всякий раз делать ответственным только общество, клеймя его как носителя преступления. Указанная взаимность притом весьма далека от того, чтобы одинаково весить на обеих сторонах. Индивидуум как вершинный пункт бытия в область как зла, так и добра лично привносит влияющие на них факты и процессы. Нужно опираться на его качества там, где необходимо что-либо устранить как негодное или чему-либо поспособствовать. С ним же должно всегда считаться в окончательном итоге и карательное правосудие, будь это правосудие обычной юстиции или более свободное, высшее правосудие.

Дурной вид там, где его вообще следует делать ответственным, должно принимать в расчет лишь на втором плане, и притом лишь постольку, поскольку он, уже в своем первоначальном определении, оказывается анормальным, вредным или даже злобным. Поэтому самое большое, о чем может идти речь в отношениях личности и общества, есть весьма неравная мера взаимного влияния. И в противовес выступающим ныне социалистическим теориям, старающимся всегда потрафить преступлению, следует ставить требование, чтобы виновность и проступок отдельной личности всегда были должным образом выдвинуты на свет. Социализм преступления намеренно держится под покровом тумана и темноты. Желанный же туман и желанную темноту создают сливающие все вместе и ничего ясно не определяющие теории; эти теории взывают к повседневности, чтобы не сказать к вездесущности преступления в так называемом ими обществе, которое само ближе не определяется. Если бы можно было принудить, чтобы это смутное понятие об обществе было ближе определено и рассмотрено, то и оказалось бы тотчас, что причин преступления, в громадном большинстве случаев, нужно искать именно в индивидуумах, в отдельных лицах.