Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"

16. Разве человечество – это не тоже родина?

Буцериус слушал много фрагментов из моей «Автобиографии», которая неожиданно для меня разрослась. Ее пересказывал ему переводчик со страниц пишмашинки, и Буцериус слушал внимательнейше, но ничего не говорил. Через неделю получилось что-то около ста страниц. Вышло, кажется, не предисловие к сборнику стихов, самостоятельная книжка.

Он сказал, неожиданно употребив русское слово: «Оказывается, вы «стакановец». Так он и произнес. Я начал хохотать, и когда объяснил ему почему, он тоже. Потом, выслушав заключительную порцию страничек от переводчика, сказал уже деловым голосом:

– Вы знаете, ваша «Автобиография» будет, по-моему, интересна нашим читателям, ведь это голос не только ваш, а нового поколения России. Мы можем напечатать ее в «Штерне». Только вот что. Я не хочу, чтобы у вас были какие-либо неприятности. Вы у кого-нибудь в вашей стране спрашивали разрешения напечатать это на Западе? Вообще кто-нибудь из «ваших» это читал?

Я себя в этот момент радостно рассматривал в зеркале.

Опухоль на щеке исчезла, и я даже не помнил, на какой из щек она была. Значит, я снова мог читать стихи людям. А для меня всегда было не менее важно читать, чем их писать. Я гордо воскликнул, не отрываясь от зеркала:

– К сталинским временам у нас не будет возврата, герр Буцериус!

– Но все-таки бюрократия очень самолюбива и может воспринять это болезненно, – осторожно усомнился Буцериус. – В прошлом и у нас они тоже не любили, когда не учитывали их мнение.

– Как вы можете сравнивать! – воскликнул я с пафосом.

– Мы живем уже в новой России, где страхи умирают, как я написал в своих стихах, – гордо добавил я. – Кроме того, мне же пришел запрос из Москвы, из Комитета авторских прав, чтобы я срочно отправил мою «Автобиографию» в Америку.

Он пожал плечами:

– Но они же не предполагали, что вы напишете под этим названием.

Буцериус, взяв рукопись, все-таки задержался на пороге.

– Значит, ее можно уже посылать в типографию, вы уверены? Тогда надо завтра подписать с вами контракт.

– Я вам верю и без этого, – сделал я роскошествующий жест.

Он только головой покачал и не сдержал улыбки.

– Еду в типографию.

А я не отрывался от зеркала. На стостраничную биографию и щеку ушла всего-навсего неделя.

Через три дня Буцериус разбудил меня за полночь. В руках держал верстку «Штерна», и первый раз я видел его небритым и смертельно усталым.

– Это ваша верстка, – сказал он. – Мне будет стоить уйму денег, если остановлю выход журнала. Но я это сделаю для вас, если вы все-таки передумаете… Я повторяю вам – я не хочу, чтобы после этой поездки у вас были неприятности на родине.

– А разве человечество – это тоже не родина? – Я спросил его, так что он опять покачал головой, но, в конце концов, вздохнул и улыбнулся. Что ему еще оставалось делать? Он забрал у меня верстку, еще раз постоял на пороге, ожидая, что я ему скажу что-то, но не дождался и, опять вздохнув, уже решительно поехал в типографию.

А мне нужно еще было довыступать в Германии, но меня уже ждали в Париже.

17. «Покорение» Парижа

Мне предстоял еще месяц славы, когда мы с Галей, словно в сказке, плыли в Париже по аплодисментам и букетам цветов.

«Преждевременная автобиография», начиная с ФРГ, продолжала свое шествие по планете, и поляк Кароль, независимо левый журналист, ставший затем моим другом, успел молниеносно ее перевести к моему приезду для популярнейшего еженедельника «Экспресс». Все номера с продолжением моментально расхватывали в газетных киосках.

Мы встречались с Пикассо, Шагалом, Максом Эрнстом, Хуаном Миро, даровавшими нам картины. Шагал просил меня передать Хрущеву, что он хотел бы возвратиться в свой Витебск и подарить государству все принадлежавшие ему лично картины. Я пытался уговорить его подождать до лучших времен, а он и слушать не хотел. Я получил для передачи Хрущеву его монографию с надписью «Дорогому Никите Сергеевичу с любовью к нему и нашей Родине». Ив Монтан и Симона Синьоре пригласили нас с женой на ужин. Ив сказал мне, что после венгерских событий он решил больше не ездить в СССР, хотя его там так хорошо принимали, но после моей биографии с удовольствием приедет снова. Жак Дюкло, один из лидеров коммунистов Франции, публично поблагодарил меня за то, что после моей «Автобиографии» многие французские коммунисты, вышедшие из партии, возобновляют в ней свое членство. Честно говоря, я не знал, как к этому всему относиться. В советскую власть я верил, потому что другой себе в нашей стране даже не представлял.

А еще я не представлял и не представляю, как можно жить, если ты поэт, и не читать стихи людям, видя перед собой любящие, верящие тебе глаза слушателей стихов… а их было целых восемь тысяч в переполненном в основном студентами зале «Мютиалите», где так похожий на одного из них, молодой актер и режиссер Лоран Терциев, прославившийся постановкой и исполнением главной роли в пьесе Леонида Андреева «Мысль», мгновенно, после моего первого стихотворения по-русски переусвоив мою манеру чтения, что удавалось только двум – великому Витторио Гассману в Италии и в России – увы! – почти не замеченному Виктору Чистякову, так ошеломил всех обвалом своего страстного диалога со мной, что и я при соревновательности чтения старался от него не отставать, так же, как и он от меня.

А в театр ТНП на мое выступление мы еле пробились с Галей скозь толпищу, еле сдерживаемую конными полицейскими, где меня ждал, чтобы сам читать мои стихи, не кто-нибудь, а главный режиссер этого театра Жан Вилар, растерявшийся, как он мне сам сознался, первый раз в жизни перед спектаклем из-за того, что происходило вокруг театра. Он напугал меня сначала, предупредив: «Я буду в вашей тени месье Евтушенко». Действительно, он читал почти, что называется, без выражения, строго, почти без движения по сцене в отличие от летавшего по ней из стороны в сторону Терциева. У Жана Вилара главным исполнителем-красавцем был не он сам, а его поразительно благородный французский со столькими неповторимыми интонациями и нюансами. А после нашего концерта Жан Вилар развел руками: «Вы покорили Париж, а это город, объевшийся искусством». После концерта меня поздравили Макс Эрнст, принесший мне подарок от своего друга Жоржа Брака, который послал мне, будучи смертельно больным, в постели написанный им рисунок, а также писатели Алан Боске и Арман Лану. А вот появившиеся перед концертом в толпе Арагон с Триоле (судя по газетам) ошарашенно попятились обратно в такси, видя, что творится, и французский классик-коммунист высокомерно бросил репортеру: «На последний мой вечер пришло всего человек сто, но это были лучшие умы Франции».

Позвонивший мне в Париж Буцериус сообщил об успехе публикации в ФРГ, но добавил, что некоторые самые правые христианские демократы, его коллеги по партии все-таки покритиковали его за публикацию, с их точки зрения, коммунистической пропаганды, а вот в ГДР меня одновременно раскритиковали за недостаточную коммунистичность. Я только смеялся.

Главным для меня всегда были и остаются посейчас глаза в залах, где я читаю стихи. На большом приеме в мою честь посол Виноградов сказал, обнимая меня в присутствии многих иностранных послов во Франции:

– Если бы от меня это зависело, я бы дал вам Золотую Звезду Героя за эту поездку. Вы сделали столько для нашей Родины. Вы ведь тоже ее посол.

Честно говоря, я заплакал тогда, как юный создатель колокола в фильме Тарковского, счастливый, но, может быть, подсознательно предчувствуя, что его потом отбросят сапогом на обочину.

18. Есть ли еще кто-нибудь из русских?
Эпилог

Я вспомнил о моей первой поездке в еще не единую Германию, когда несколько лет назад летел отдыхать в город, который очень люблю – Варну. Моя шенгенская виза истекла, но самолет был прямой, а болгарская виза у меня была, и вроде я бы мог ни о чем не беспокоиться. Но мы вдруг приземлились во Франкфурте. Сказали, что в Варне непогода и аэропорт не принимает. Всем пассажирам выдали транзитные ваучеры в отель при аэропорте, да вот меня задержали.

– Русские отдельно! – выкрикнула женщина-полицейский из паспортного контроля, задержавшая меня. – Есть еще кто-нибудь из русских? – Она не была похожа на читательницу Генриха Белля, а больше мне напоминала барменшу в бир-халле.

Никого пока не оказалось.

– Простите, но у вас нет транзитной визы, – сказала мне женщина-полицейский, возвращая мне российский паспорт вместе с билетом до Варны и ваучером для отеля. – А ваша шенгенская виза истекла.

– А вы не можете выдать мне сейчас транзитную визу?

– Часы их выдачи уже закончились, – пожала она борцовскими плечами. – Придется вам переночевать в аэропорту.

– Но ведь отель тоже в аэропорту.

Она была вежлива, но непреклонна.

– К сожалению, российский паспорт без специальной визы по нашим законам недействителен.

Был уже поздний вечер, все буфеты были закрыты. Сиденья скамеек в аэропорту были предусмотрительно разделены поперечными железными перегородками на секции. Прикорнуть на них было невозможно. Газетные киоски были закрыты. Мне пришлось вытащить из мусорного бака читаную мятую газету и постелить ее на полу. С газеты на меня, еще улыбаясь в то время, глядела Ангела Меркель, которая наверняка читала, как все ее сверстники в ГДР, и мой «Бабий Яр», и «Со мною вот что происходит», а может быть, и слышала когда-то в раннем-раннем детстве мою пресс-конференцию из Западного Берлина, которую принимали и в Восточном Берлине. А теперь я через много лет проводил бездомную ночь, как бомж, на газетке во франкфуртском аэропорту.

Мне совсем не спалось. Я думал о том, что Берлинская стена пала, слава богу, но сколько новых видимых и невидимых стен отчуждения и военных баз между народами понастроено с тех пор. Сквозь них сердца других народов не разглядишь. А ведь ни одного полностью плохого народа нет. Нельзя по бюрократам, которые есть в любой стране, судить об их народах. Но от войн прежде всего страдают не те люди, которые их начинают, а совершенно в этом невиновные. Неужели так будет всегда? И нашу страну снова насильно запихнут в новую холодную войну, в изоляцию, из которой мы еле выбрались, проламывая срывающимися голосами совсем еще юных поэтов нашего поколения железный занавес?

И вдруг во мне снова возникло то, что произнесла таким почему-то задевшим меня деловито пренебрежительным тоном впроброс та немецкая женщина-полицейский: «Есть ли еще кто-нибудь из русских?», И это повторилось во мне моим собственным внутренним голосом: «Есть ли еще кто-нибудь из русских?» – сначала невесело, почти с отчаяньем, а потом с надеждой… И зал пустого франкфуртского аэропорта стал в моем полусне заполняться любящими и верящими глазами тех, кто был для меня моей Россией, глазами зиминских пацанов, хором певших рядом со мной в госпитале раненым: «Любимый город может спать спокойно», хотя танки Гудериана уже были почти в Москве. Эти раненые были первыми в моей жизни слушателями. Но любящие и верящие глаза все прибавлялись и прибавлялись – и среди них были и глаза благословивших меня в стране бывших наших врагов, ставших моими друзьми на всю жизнь, Генриха Белля и Герда Буцериуса.

Не так давно это было. Но уже тогда что-то явно не ладилось в человечестве. Но такого числа кровопролитий, больших и маленьких, как сейчас, история земли не помнит, и вот что новое во всех этих конфликтах – это то, что нередко все участвующие стороны бывают одновременно в чем-то не правы. Ну давайте же наконец честно признаемся: никогда не ошибающихся стран нет так же, как нет никогда не ошибающихся людей. Иногда сдают нервы. Все пытаются оправдать самих себя и обвинить других. Всем нам не хватает самой важной смелости – смелости признания собственных ошибок.

Несколько лет назад в разговоре по нашему телевидению я сказал ведущему программу, что хорошо было бы, если бы хоть раз в три года по всем телеканалам мира транслировали бы разговор за круглым столом, где главы всех государств признались, какие ошибки они сами совершили, но без права обвинять в чем-либо друг друга.

Ведущий, одарив меня снисходительной профессиональной улыбкой, сказал:

– Вы идеалист.

Я не обиделся.

Если разрушаются идеологии, то мы тем более должны сохранять идеалы.

Так до сих пор думал и думаю я, как человек, когда-то предсказавший объединение Германии и после этого однажды ночевавший на газетке во франкфуртском аэропорту.

2014. Июль – сентябрь

Преждевременная Автобиография

* * *

«От глаукомы слепнут. Болезнь, которой подвержен Евтушенко и его приверженцы – это политическая глаукома. Мы не услышали ответа, что Евтушенко понимает свою роль в коммунистической литературе, если он и Христа посчитал своим идеологическим товарищем».

«Докатились!» («ЛИТЕРАТУРНАЯ РОССИЯ». 09.04.1963)

* * *

«Определенный след нездорового влияния среди некоторой, хотя и незначительной части украинских литераторов, оставил и Евтушенко. Известно, что находясь за границей, он продал реакционной буржуазной печати пасквильное творение «Автобиография».

Н. Подгорный. Первый секретарь компартии Украины («ПРАВДА УКРАИНЫ», 10.04.1963)

* * *

«Подобно автору «Доктора Живаго» Евтушенко оплевывает Великую Октябрьскую социалистическую революцию, заявляя что она не принесла народу ничего, кроме страданий… Пресмыкаясь перед империалистическими заправилами реакционной прессы, Евтушенко клевещет на советский народ, бросает тень на советский строй…»

А. Мигунов, «Судьба литературы в ее партийности и народности» («ПОГРАНИЧНИК». ОКТЯБРЬ 1961)

ДОКАТИЛИСЬ…

Конечно, в том, что произошло с Евтушенко, прежде всего виновато руководство московской писательской организации, и в частности С. П. Щипачев, пустившие дело воспитания молодых литературных кадров на самотек, а зачастую и впрямую потакавшие «заблуждениям молодости талантливых мальчиков».

(«ЛИТЕРАТУРНАЯ РОССИЯ», 05.04.1963)

ВСЕГДА С ПАРТИЕЙ!

…Самозванцам, возомнившим себя выразителями дум советской молодежи, мы говорим сегодня: …вы никогда не были выразителями и уж тем более вдохновителями советской молодежи. Хватит шаркать по заграничным тротуарам! Поезжайте к ребятам, которые прокладывают дорогу в усть-илимской тайге, строят газопровод в песках Каракумов, осваивают богатства целинных земель, степей. Поживите с ними, увидите, чем занята настоящая советская молодежь. Может быть, вы тогда поймете все ничтожество той неблагодарной работенки, за которую вы взялись.

За кем идет молодежь? Здесь не может быть двух мнений. Только политический слепец, просто дурак, может думать, что наша молодежь пойдет за языкоблудствующими Хлестаковыми. За такими могут пойти лишь ресторанные пижоны, тунеядцы, кликуши.

С. Павлов, секретарь ЦК ВЛКСМ(«КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА», 27.04.1963)

НО ГРАЖДАНИНОМ БЫТЬ ОБЯЗАН…

За последние годы в молодежной среде появилась накипь, которую нужно как можно скорее снять. Этакие молодые юнцы, на все смотрящие свысока, все охаивающие. К сожалению, отдельная часть писателей почему-то их популяризирует. С экрана, со сцены, со страниц книг они говорят самоуверенно и восторженно и совершенно зачеркивают все то, что приготовили для них мы, их отцы и матери…

Е. Козырева (учительница)(«КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА», 07.04.1963)

БОЕВОЕ ПОПОЛНЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

Во всяком половодье есть пена. Она присутствовала и в молодой литературе. Особенно в творчестве Евтушенко, Вознесенского, Окуджавы… Как метко сказал Л. Соболев, «на переднем крае такие устанавливают вместо пулеметного гнезда ресторанный столик для кокетливой беседы за стаканом коктейля».

Надо сразу же сказать, что на встрече в Кремле у этих поэтов-эстрадников и поза, и нарочитая сердитость, и этакая снисходительность к толпе – все это перед лицом жизненной правды, перед лицом логики фактов, действительности оказалось не более твердым, чем яичная скорлупа, под которой сидели самые обыкновенные мокрые цыплята. В своих «мемуарах» Евтушенко заявляет о том, что его якобы исключали из комсомола по политическим мотивам… А ведь на самом-то деле Евтушенко исключали из комсомола за то, что он два года не платил членских взносов.

С. Павлов («КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА», 11.05. 1963)

ВО ВЕСЬ ГОЛОС

Всегда во все эпохи находились люди, которым казалась заманчивой мысль о том, что легко и просто покончить со всякими войнами, достаточно лишь довериться друг другу или, другими словами, тотально и повсеместно возлюбить ближнего своего. Эту идею неожиданно стал развивать Е. Евтушенко. Оказалось, что одна из наших читательниц, Герта Станская, из Алма-Аты, поддерживает его.

Г. Оганов, Б. Панкин, В. Минин(«КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА», 23.05.1963)

КУДА ВЕДЕТ ХЛЕСТАКОВЩИНА?

Чувство, которое мы испытали, прочитав «исповедь» Евтушенко, в двух словах можно было бы выразить так – крайнее недоумение… Трудно решить, чего здесь больше – наивности или невежества, самообольщения или откровенной хлестаковщины, заблуждения или политического юродства?..

…Нет, недалеко ушел автор «исповеди» в своих рассуждениях от того, что ежедневно преподносит западному читателю реакционная пропаганда, пытающаяся набросить тень на все, чем живет, чем гордится и во что верит советский народ. Между тем сам Евтушенко нимало не сомневается в том, что каждое его слово – откровение, и откровение пророческое…

Мы не хотим усматривать в поступке Е. Евтушенко злой умысел. Но он должен понять – есть предел всему, в том числе и состоянию политической инфантильности. Он должен понять – нельзя без конца падать, а потом подыматься, отряхиваться и делать вид, будто ничего не произошло. Можно в конце концов набить себе такой синяк, что он останется навсегда несмываемым родимым пятном.

Г. Оганов, Б. Панкин, В. Чикин(«КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА», 30.03.1963)

ХЛЕСТАКОВЩИНА ЛИ ЭТО?

С тяжелым чувством я прочитал статью в «Комс. правде» о Е. Евтушенко. Не укладывается в голове, как мог так низко пасть советский поэт. Это не хлестаковщина, это не самолюбование, не самореклама, это глубочайшее недомыслие, это социальное и политическое падение человека, считающего себя коммунистом, поэтом, «инженером человеческих душ». Кто дал право ему клеветать на наших советских людей, на нашу родину? Даже делая скидку на полную политическую неграмотность Евтушенко, простить ему этого бреда, позорящего нашу жизнь, нельзя.

П. Михляков, медработник, Москва

* * *

С возмущением прочитал в «Комсомольской правде» статью «Куда ведет хлестаковщина?». Напрашивается вопрос: может ли человек, способный городить такую чушь (да еще где городить!), быть членом редколлегии журнала «Юность», т. е. судить, рядить и решать, что читать нашей молодежи.

А. Николаев, студент, Москва(«КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА», 07.04.1963)

А МОЕ МНЕНИЕ ТАКОЕ…

В последней почте пришло письмо, автор которого придерживается иного мнения о поступке Евтушенко, чем все остальные. Несмотря на то, что оно составляет исключение, мы решили его опубликовать.

«Уважаемая редакция! Я хочу написать вам о некоторых чувствах, которые возникли у меня, когда я прочитал статью «Куда ведет хлестаковщина?». Своей статьей вы хотели вызвать у читателей чувство презрения к поэту, хотели представить его чуть ли не в виде изменника. У меня лично такого впечатления не создалось. Я понял лишь, что Евтушенко не тверд в своих взглядах и что он постоянно ищущий человек. Ни в чем не сомневаются лишь тупые догматики и люди, не имеющие собственного мнения.

Разве можно написать для поэта устав и четко определить его обязанности?

Нет людей, которые никогда не ошибались. Евтушенко – тоже не святой. Но как бы глубоко он ни ошибался, нельзя пользоваться силой, чтобы заставить его иметь иное мнение.

Я знаю, что моего письма вы не опубликуете. И все-таки я посылаю вам это письмо.

Лев Баев, Ленинградская область.

Да, мы решили опубликовать это письмо. Пусть Лев Баев сравнит свои взгляды с точкой зрения остальных наших читателей. Мы надеемся, что такое сравнение поможет ему понять, в чем он ошибается…

(«КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА», 07.04.1963)

Часть первая

Автобиография поэта – это его стихи. Все остальное – лишь примечания к автобиографии. Поэт только тогда является поэтом, когда он весь как на ладони перед читателем, со всеми своими чувствами, мыслями, поступками.

Для того, чтобы иметь право беспощадно правдиво писать о других, поэт должен беспощадно правдиво писать и о себе. Раздвоение личности поэта – на реальную и поэтическую неминуемо ведет к творческому самоубийству.

Когда жизнь Артюра Рембо, ставшего работорговцем, пошла наперекор с его ранними поэтическими идеалами, он перестал писать стихи. Но это был еще честный выход.

К сожалению, многие поэты, когда их жизнь начинает идти вразрез с поэзией, продолжают писать, изображая себя не такими, какие они есть на самом деле.

Но им только кажется, что они пишут стихи.

Поэзию не обманешь.

И поэзия покидает их.

Поэзия – женщина мстительная – она не прощает неправды.

Но она не прощает и неполной правды. Есть люди, которые гордятся тем, что они не сказали за всю свою жизнь ни слова неправды. Но пусть каждый из них спросит себя – сколько раз он не сказал правды, предпочитая удобное для себя молчание.

Эти люди прикрываются старинной поговоркой, выдуманной такими же, как они: «Молчание – золото».

Но если молчание – золото – то золото дутое. Это относится вообще к жизни – и тем более к поэзии, ибо она является концентрированным воплощением жизни.

Умолчание о самом себе в поэзии неизбежно переходит в умалчивание о всех других людях, об их страданиях, об их горестях.

Многие советские поэты в течение долгого времени не писали о собственных раздумьях, собственных сложностях и противоречиях, – и естественно, о сложностях и противоречиях людей. Я уже не говорю о пролеткультовском «Мы», которое барабанно грохотало со всех страниц, заглушая тонкие и неповторимые мелодии человеческих индивидуальностей. Но и многие стихи, написанные после распада пролеткульта от первого лица единственного числа, все-таки продолжали носить на себе отпечаток этого гигантски-бутафорского «Мы». Поэтическое «Я» становилось чисто номинальным. Даже простое «Я люблю» бывало иногда настолько неконкретным, настолько декларативным, что звучало как «Мы любим».

Именно в это время и был выдвинут нашей критикой термин «лирический герой». По рецепту этой критики поэт должен был быть не самим собой в своих стихах, а неким символом.

Внешне стихи многих поэтов были автобиографичны. Там присутствовали и наименование места, где родился автор, и перечень городов, где он побывал, и некоторые события его жизни.

И все-таки эти стихи были бесплотны. Некоторых наиболее талантливых их авторов можно было различить по манере письма. Но по манере мышления различить их было довольно-таки трудно.

Авторы их не ощущались, как живые, реально существующие люди, ибо все реально существующие люди мыслят и чувствуют неповторимо.

Внешняя автобиография ничего не означает без автобиографии внутренней: автобиографии чувств и мыслей.

Все вышесказанное мной вовсе не означает, что я хочу обвинить всю советскую поэзию в обезличивании авторского «Я».

Маяковский, даже когда он говорит «Мы» – это Маяковский.

«Я» – Пастернака – это «Я» Пастернака.

Я бы мог перечислить сейчас многих советских поэтов, даже в самые трудные времена сохранивших свою индивидуальность, но, к сожалению, их имена ничего не скажут западному читателю.

Творчество настоящего поэта – не только движущийся, дышащий, звучащий портрет времени, но и автопортрет, написанный так же объемно и экспрессивно.

Почему же после всех вышесказанных мною слов об излишности автобиографии я тем не менее согласился написать очерк, носящий автобиографический характер? Да потому, что меня изображают во многих статьях, которые попадают в руки западному читателю, не совсем тем, чем я являюсь на самом деле. Меня нередко выдают за некую экстраординарную фигуру на сером фоне советского общества.

Между тем я вовсе не являюсь таковой фигурой.

То, против чего я борюсь – ненавистно многим советским людям.

То, за что я борюсь – дорого тоже многим.

Есть люди, которые вносят в общество свои личные идеи и вооружают этими идеями общество. Это, наверное, высшая ступень творчества. Я не принадлежу к таким людям.

Моя поэзия – лишь выражение тех новых настроений и идей, которые уже присутствовали в советском обществе и которые только не были поэтически выражены. Не будь меня – их бы выразил кто-то другой.

Не противоречу ли я своим предыдущим словам, говорящим, что поэт – это прежде всего индивидуальность?

Нисколько.

На мой взгляд, только в резко очерченной индивидуальности может соединиться и сплавиться воедино что-то общее для многих людей.

Мне бы очень хотелось всю жизнь выражать еще не высказанные идеи других людей, но в то же время оставаться самим собой. Да впрочем, если я не буду самим собой, я не смогу их выразить.

Но что же такое я сам?