Текст книги "Собрание сочинений. Том 7"

Евгений Александрович Евтушенко
Собрание сочинений. Том 7

© Евтушенко Е. А. Наследник, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Стихотворения и поэмы

1978

Джумберу Беташвили

 
О Грузия, нам слезы вытирая,
ты – русской музы колыбель вторая.
 
 
О Грузии забыв неосторожно,
в России быть поэтом невозможно.
 

Январь 1978

 
Всегда есть неразгаданность в провидце
и в мастере любом —
                                 таков закон.
Секрет своей воды унес Лагидзе,
как тайну языка Галактион.
Теперь стихи, как лимонад, шипучи,
промышленность работает хитро,
и почему-то жидкие шампуни
сегодня называются «ситро».
Что вкус для мира, слишком занятого!
Но помню, от безвкусицы устав,
то ощущенье чуда золотого,
шипевшего когда-то на устах.
И лимонад не терпит равнодушья…
Как прыгали, пьянящие слегка,
лимонов бывших крошечные души,
смеясь внутри любого пузырька!
Старик Лагидзе умирал, как надо,
бесслезно смерть приняв, как благодать.
С ним умирала тайна лимонада,
и мастер знал —
                          ее не передать.
А юноша, рискнув над ним склониться,
«В чем ваш секрет?» —
                                    спросил у старика,
и высунул, смеясь, язык Лагидзе
и показал на кончик языка.
 

Январь 1978

 
В среде, где скупость нелюдская,
где дружба вымерла мужская,
где скушно пьешь и скушно ешь,
где так безнежно и бесхашно,
где и застолье рукопашно,
где и от вежливости страшно,
и от невежливых невеж,
в среде, где нет красивых тостов,
а столько склочных перехлестов,
где и у женщин крысьи рты,
где всем на шею напросилась
самодовольства некрасивость
с надменным видом красоты, —
ходя по коридорам важным,
где пахнет лживым и продажным,
хоть зажимай рукою нос,
или по улицам колючим,
где будет злобный взгляд получен
на самый простенький вопрос, —
в автобусах, где все взаимно
так смотрят негостеприимно,
что могут вместе с шапкой съесть, —
попавший, словно в костеломню,
вздохну легко, когда я вспомню,
что Грузия на свете есть.
 

Январь 1978

 
Самтрестовская винотека,
собранье мыслей человека,
запрятанных внутри вина, —
бутылок стройная страна!
Пусть на себя стекло надела
мысль потайная винодела, —
сквозь плесень из-под сургуча
она мерцает, как свеча.
Хотя бутылки – лежебоки,
они немножечко пророки,
и нам совсем не все равно,
что думает о нас вино.
Какие бури, непогоды,
не впав нисколечко в тоску,
вино семнадцатого года
перележало на боку.
Треск социального пожара
шел у вина над головой,
но все равно вино лежало,
букет рождая вкусовой.
Вино входило молча в тело,
вино входило в запах, в цвет,
вино мудрело и густело
под паутиной стольких лет.
И в этом не аполитичность,
а просто преданность земле,
что сохранило свою личность
вино, лежавшее во мгле.
Есть в нас невыдержанность часто,
страшит безвестность, как несчастье.
Дай бог, чтоб нам была дана
мужская выдержка вина!
И пусть запомнится поэтам,
как, сбросив лишнее на дно,
над вкусовым своим букетом
само работает вино!
Лишь то, что вечно, – то серьезно,
и дышат вечностью самой
и над землею – эти звезды,
и эти вина – под землей!
 

Январь 1978

 
Каждый сван подобен сванской башне,
будто сердце – в каменной рубашке.
 
 
В сдержанности, замкнутости свана
скрыта историческая рана.
 
 
Сколько было крови здесь и боли —
так что башней станешь поневоле.
 

Январь 1978

 
У звуков
              есть призвуки.
У криков есть призраки.
Тбилисская джинсовая молодежь,
в тебе —
             от героев холстов Пиросмани —
                                                                 ни признака,
и все-таки ты,
                       для себя незаметно,
                                                       идешь
вдоль призраков, призраков.
И карачохели
                      и рваный кинто,
в другом находясь измеренье,
глядят на тебя, молодежь,
                                          в изумленье
и крестятся —
                       что-то не то.
Грузинская пери
                           жует чуингам.
Играет потомственный князь
                                                в общежитии
                                                                    на саксофоне,
но призраки криков
                                бредут через уличный гам
«Мацони…
                 мацони…
                                мацони…»
Незримо шагает
                          незримый осел,
как будто незримых селений посол.
С ним рядом плетется
                                    незримый старик,
неся на незримых ладонях мозоли,
неся на губах
                      свой неслышимый крик:
«Мацони…
                 мацони…
                                мацони…»
Когда на губах
                        чуть мацони кислит,
с грузинской землей
                                 ты нечаянно слит.
Мацони
             людей
                       уважает,
когда
         на осле
                     подъезжает.
Мацонщик
                  невидимо
                                  непобедим,
хотя даже призрак
                              бывает усталым.
Тбилиси,
               ты будь навсегда молодым,
но все же останься
                              хоть чуточку старым!
Быть призраком
                           так нелегко целый день!
Мацонщик ослу
                          предлагает чурчхелу с ладони
и шепчет,
               скитаясь, почти сумасшедшая тень:
«Мацони…
                 мацони…
                                мацони…»
 

1978

 
Вы,
     кто крали иконы у сванов,
приходя из низин с рюкзаками —
пусть убьют вас иконы,
                                     грянув
гневно выстрелившими зрачками!
Только в том есть с природой единство,
в чьей душе —
                       чистота и пространство…
Отвергаю
                низинное свинство!
Принимаю
                  вершинное сванство!
 

1978

 
«Мукузани» горчащая тяжесть
об истории Грузии скажет.
 
 
Ненавязчиво вас пожалевши,
сладость мягкую даст «Оджалеши».
 
 
Золотистость осеннего ветра
вам подарит прохладная «Тетра».
 
 
В понимании мира «Чхавери»
потайные откроет вам двери.
 
 
С ободком лиловатым по краю
«Ахашени» приблизит вас к раю.
 
 
В «Цинандали» кислинка хрустальна,
как слезы человеческой тайна.
 
 
В «Гурджаани» зеленая легкость,
словно далей грузинских далекость.
 
 
Земляничная свежесть рассвета —
молодой «Изабеллы» примета.
 
 
Изумрудно «Манави» искрится,
словно перстень грузинской царицы.
 
 
Бурдюком отдает еле-еле
и пастушьим костром – «Ркацители».
 
 
«Телиани» в себе воплотило
благородную кровь Автандила.
 
 
Лгать нельзя с этой самой поры,
если вы свой язык обернули
красным бархатом «Киндзмараули»
или алой парчой «Хванчкары»!
 
 
И свои размышленья про «чачу»
я уж лучше куда-нибудь спрячу.
 

Январь 1978

 
В эхо ваше,
                  грузинские квеври,
как багдадский подросток,
                                          я верю.
Проверяю свой голос
                                  по эху,
как и следует в жизни
                                   поэту.
Это эхо пусть будет не узким,
а с народами всеми
                               единым…
Если б я не родился русским,
я хотел бы родиться грузином.
 

Январь 1978

 
О грузинской гордости спросите
президента клуба «Кардифф-сити», —
может быть, он скажет пару слов.
После матча в Кардиффе с «Динамо»
был коктейль.
                      Над краешком дивана
кисточкой качала шапка свана,
гордая, поверх других голов.
Президент к Давиду Кипиани
подошел и начал излиянье:
«Мистер Кипиани, вы звезда…
Думают прекрасно ваши ноги.
Велики ли в Грузии налоги?
Вы не пьете? Это что, всегда?»
Президент был футболистом бывшим
и поляком бывшим, не забывшим
уездной шляхетский гонорок.
Говоря о спорте, о талантах,
сделал он манжетою в брильянтах
в свой карман обдуманный нырок.
«Вас игра, как вижу, утомила?
Но ведь вы борец за дело мира —
вы ногами боретесь за мир.
А с валютой как у вас – не тяжко?
Вот пятифунтовая бумажка.
Это от меня – как сувенир…»
Кипиани —
                   вроде против правил —
взял бумажку,
                       медленно расправил,
посмотрел с улыбкою на свет
и сказал без чувства злости, мести:
«Водяные знаки все на месте,
а вот знака дружбы что-то нет.
В Грузии мы с дружеским значеньем
дарим всё гостям,
                            за исключеньем
матерей, отцов, детей и жен.
А вот деньги дарим лишь на свадьбы…
Я —
      как это вежливей сказать бы? —
сувениром вашим поражен.
Взятка?
            Но – я должен вам признаться —
есть у нас товарищ Шеварднадзе, —
он ведет со взятками борьбу.
Если бы он к вам приехал в Кардифф,
взяточников местных проинфарктив, —
вылететь бы вам пришлось в трубу!
Чтобы оплатить вам часть восторгов,
на бумажке ставлю свой автограф.
Возвращаю. Пейте лучше джин.
Что-то, я гляжу, вам неуютно?
У грузин есть твердая валюта —
гордость неразменная грузин».
Так я видел под рукоплесканья
лучший гол, забитый Кипиани
головою в шапке у стола.
Гол был самый чистый, без изъяна.
Помогла, как видно, шапка свана,
кисточка, как видно, помогла…
 

Январь 1978

 
Я не люблю всех тех, кто пьет
и дни и ночи напролет,
но если дружба соберет
нас всех из ям или с высот,
друг другу скажем без длиннот:
 
 
«Аба, давльот! Аба, давльот!»[2]2
  Давай выпьем! (груз.)


[Закрыть]
Мы знали все – и кровь и пот,
турецкий гнет, и прочий гнет,
и сжатый голодом живот,
и слезы горькие взаглот,
и в нас огнем плюющий дот,
и перелет, и недолет,
и лед вершин, и грязь болот…
Достоин чаши только тот,
кто свой народ не предает.
Аба, давльот! Аба, давльот!
 
 
Учителя фальшивых нот
нам наливали яд, как мед,
решив: «Кто выпьет – не поймет».
Но вышло все наоборот.
Нам обожгло навеки рот,
но понял, кто не раб, не скот,
что яд – совсем не мед из сот.
Пусть Бог нас ядом обнесет…
Аба, давльот! Аба, давльот!
 
 
Пусть будет изгнан трус и жмот,
кто в чашу дружбы наплюет.
Плыви, как в море бурном плот,
наш стол – наш маленький оплот.
Пусть самый страшный поворот
тебя в щепу не разнесет.
Рука нальет, судьба дольет…
Аба, давльот! Аба, давльот!
 

Январь 1978

 
Есть в доме Михаила Хергиани
веревка та, что предала его,
звеня струной, натянутой на грани
добра и зла,
                  всего и ничего.
Он только высотою утолялся,
но сам себя он высотой не спас,
и треск нейлона в скалах итальянских
все окна в сванских домиках затряс.
Я трогаю лохматины волокон,
обманчивых,
                    на вид почти стальных…
Как можно верить людям
                                         и веревкам
с предателинкой,
                           прячущейся в них!
И все-таки,
                  мрачнея потаенно,
не оскорблю сравненьем никаким
случайное предательство нейлона
с обдуманным предательством людским.
В нас разбивает веру и отвагу
холодное, как скалы, сволочье,
но к высоте таинственную тягу
не разобьет предательство ничье.
И струи дождевые в небе мглистом
не подведут,
                    надежны и просты,
веревками погибших альпинистов
протянутые к людям с высоты…
 

Январь 1978

 
Слава прошлого – в будущей славе,
вот и выпало в час роковой
быть Великому Моурави
в бронепоезде под Москвой.
 
 
Сквозь пожарища и туманы,
трепыхаясь на сквозняках,
книга женщины русской – Анны
у солдата-грузина в руках.
 
 
Гимнастерку суровейшей ниткой
он заштопал, прилег, покурил,
а когда задремалось, то книгой,
как историей, сердце прикрыл.
 
 
И страницы ее защитили
от осколка, летевшего в грудь,
рядового Мнатобишвили,
понадеявшегося вздремнуть.
 
 
Значит, могут эпохи смыкаться,
если сына грузинской земли
Антоновская и Саакадзе
в сорок первом от смерти спасли.
 
 
В этой книге – глубокая рана,
и она до того глубока,
что просвечивают сохранно
в ней, спасенные ею, века.
 
 
Как спасенье, искусство понявший,
я скажу, если спросят меня:
наши книги – для Родины нашей
дополнительная броня.
 

Январь 1978

 
В прощании с Чаплиным —
                                             нету прощания с Чарли.
Он мерзнет, он голоден —
                                         значит, он жив, как вначале,
когда от клондайкских морозов,
                                                    роняя подметки,
                                                                             стучали
смешные ботинки
                             чечетку смертельной печали.
И, слишком охоч
                            до смешного,
                                                 солененького,
глазами
             экран
                      протирая до дыр,
за тросточку Чаплина,
                                     как за соломинку,
хватался
              в крови утопающий мир.
Экраны заштопывались.
                                        Поколенья сменялись.
Зачем они все
                      над измученным Чарли
                                                             смеялись?
Над Гитлером
                       вовремя
                                    надо им было
убийственным смехом
                                    смеяться, —
тогда бы не вырос
                             он в фюрера
                                                 из паяца…
И смех над трагедией
                                   стал неоплатной виною.
Так мало смешного,
                                когда нам смешно
                                                             несмешное.
Смешинки,
как будто подлинки,
                                 искрились в мильонах сетчаток.
Один человек не смеялся над Чарли —
                                                              сам Чаплин.
И Чаплин добился от Чарли ответа:
за что нескончаемый черствый смех
преследует маленького человека?
За то, что он все-таки человек.
Я мерз, голодал.
                          На меня и собаки,
                                                        и танки рычали.
Я видел фашизм —
                               я не видел живого Христа.
Но если бы не было
                                грустного черного чертика Чарли —
я был бы не тот,
                          и эпоха была бы не та.
Прощание с Чаплиным —
                                          с целой эпохой разлука,
и так хорошо,
                      что сейчас никому не смешно.
Покинув чужое кино
                                  изолгавшихся звуков,
уходит он в смерть,
                                как в родное немое кино.
Без Чаплина люди немножко уже
                                                       заскучали,
а Чарли остался,
                           и мы подождем,
когда со вселенной
                               за Чаплина
                                                 чокнется Чарли,
свой снятый ботинок
                                   наполнив клондайкским дождем.
 

Январь 1978

Инженеру Е. Рябчикову

 
Замечали танкисты не раз на войне:
прикипают,
                   расплющившись,
                                               пули к броне,
словно родинки,
                           смертью подаренные,
неразгаданной сваркой приваренные…
И ученые,
                взяв два железных листа,
динамит между ними взрывали,
и срастались листы,
                                 прикипев неспроста
так, что шов распознаешь едва ли…
И тогда родилось выраженье
                                           со смыслом, пугающим чуть,
                                                                    но красивым:
сварка взрывом.
Между мной и страной —
                                         ни малейшего шва.
Мы к друг другу
                           приварены шрамом незримым.
Нас война не разрушила взрывами.
                                                          Шла
сварка взрывом.
Я не слушал подсказки всех тех,
                                                     кто труслив:
«Не взрывайся!
                         Одумайся!
                                           Будь терпеливым!»
И, когда я взрывался,
                                 то был не бессмысленный взрыв —
сварка взрывом.
В моей жизни
                       однажды
                                     все вдруг взорвалось.
Я остался один
                         перед черным обрывом.
Но ко мне приварила тебя
                                          от ступней
                                                до расплавившихся волос
сварка взрывом.
Как перчатку,
                      бросаю взрывчатку,
                                                      веселый и злой.
Если сердце взорвется,
                                     то будет конец справедливым.
Это будет не смерть,
                             а надежная вечная сварка с землей —
сварка взрывом.
 

Февраль 1978

 
Речи с музыкой чередовали —
лишь один не сказал свою речь
на открытии в Чаренцаване —
ставший памятником Чаренц.
 
 
И, наверное, бредя разбегом
и печалясь, что стала ничьей,
карусель, занесенная снегом,
наблюдала помост для речей.
 
 
Карусель чуть была посторонней.
Полуслушая, рядом с ней,
ели мальчики прямо с ладоней
пересыпанный солнцем снег.
 
 
Им хотелось толкаться, щипаться,
сесть у облака на крыле.
Чуть подталкивали их пальцы
карусель, что примерзла к земле.
 
 
Карусели хотелось размаха.
Наша жизнь – испокон и досель —
то великая сцена, то плаха,
то примерзшая карусель.
 
 
Кто – выкидывает коленца,
кто – подняться не может с колен.
Кто – живет по примеру Чаренца:
выше всех каруселей и сцен.
 
 
Кровь за кровью, резня
                                     за резнею —
вот история этой земли,
но не вянут цветы над землею
там, где в землю поэты легли.
 
 
Все во мне – от Гомера, Катулла,
все в Армении – тоже мое.
Без армянской великой культуры
человечества быть не могло.
 
 
Дай, Чаренц, на тебя опереться,
чтоб увидеть библейский рассвет.
Без Армении нету Чаренца.
Без Чаренца Армении нет.
 

Ереван, 2 февраля 1978

 
У матери Паруйра Севака
в глазах вся боль и все века.
Не надо в книгах нам своих портретов,
важней портреты матерей поэтов.
 

Февраль 1978

 
Идеи правые, родные,
зачем пускаться вам в обман,
зачем вам косы приплетные
и столько пудры и румян?
 
 
В словах мерзавца-пустобреха,
что украшает грязь траншей,
приукрашается эпоха
и этим кажется страшней.
 
 
Как надоели крем и краска,
наложенные подлецом,
и прирастающая маска
навек становится лицом.
 

1978

 
Форма – это тоже содержанье.
Пламенная форма у огня.
Вложено встревоженное ржанье
в форму совершенную коня.
 
 
Облако набухшее набито
темным содержанием грозы.
И такое содержанье скрыто
в форме человеческой слезы!
 

1978

 
Прощаюсь пасмурной порой
с проигранной игрой.
Что за игра,
                  что за мура —
сказать, пожалуй, не пора,
а может, просто страшно,
но выяснять не стражду.
Мой скромный проигрыш таков:
десятки тонн стихов,
весь шар земной,
                           моя страна,
мои друзья,
                  моя жена,
я сам —
            но этим, впрочем,
расстроен я не очень.
Такие мелочи,
                       как честь,
я позабыл учесть.
Не проиграл?
                     Как знать – пока
не подтвердил щелчок курка,
да вот курок заело —
такое, в общем, дело.
Я вел, наверно, не к добру
полурисковую игру.
За это милосердье —
Наказан полусмертью.
 

1978

 
Тоска по будущему —
                                   высшая тоска,
гораздо выше,
                       чем тоска по прошлому.
Стыдней,
               чем бросить прошлые века,
когда постыдно будущее брошено.
Больнее,
              чем под веками песчинка,
по будущему
                     острая тосчинка.
Тоска по будущему —
                                   высшая тоска,
гораздо выше,
                       чем тоска по настоящему.
В очередях
                  сыздетства настоявшемуся,
мне
      ностальгия эта
                              не близка.
Не забывай о будущем,
                                      товарищ,
когда ты идеалы отоваришь!
Пускай умрут
                       страдания напрасные,
но пусть живут
                         страдания прекрасные!
Исчезновенью отдавать не хочется
страдания любви
                            и муки творчества!
Я,
   выросший среди очередей,
тоскую больше,
                         чем по стародавнему,
по очереди той,
                         где за страданьями
стоят мильоны будущих людей…
 

1978

 
Откуда в нас
                     позорное заискиванье,
когда суемся
                     с чьей-нибудь запискою
в окно администратора театра,
похожего на римского тирана!
Мы паспорта
                     с десяткой,
                                       нежно вложенной,
униженной рукой,
                              от страха влажной,
в гостиницах
                     так трепетно протягиваем,
как будто мы безродные бродяги…
Заискиваем
                   перед вышибалою,
как будто вышибала
                                 выше Байрона.
Заискиваем
                   с видом самовянущим
перед официанткой-самоварищем,
перед аэрофлотовской кассиршей,
на нас глаза презрительно скосившей.
Великий спринтер
                              в магазине мебельном
становится,
                   заискивая,
                                    медленным.
Заискивает физик —
                                  гений века —
перед водопроводчиком из ЖЭКа.
Заискивает бог-скрипач,
                                        потея,
перед надменной мойщицей мотеля.
А кто из нас не делался заикою,
перед телефонистками заискивая,
прося,
          как умирающий от голоду
на паперти у барынь:
                                  «Мне бы Вологду…»
Как расплодилось
                              низшее начальство!
В нем воплотилось
                               высшее нахальство!
Заискиваньем дело не поправится.
Подменено
                  заискиваньем
                                        равенство.
Бульдогов
                 порождая
                                из дворняжек,
мы сами
              воспитали
                               хамов наших.
Мне снится сон,
                          что в Волге
                                             крокодила
заискиванье наше
                             породило.
 

1978