Текст книги "А снег идет…"

Ирония

 
Двадцатый век нас часто одурачивал.
Нас, как налогом, ложью облагали.
Идеи с быстротою одуванчиков
от дуновенья жизни облетали.
 
 
И стала нам надежной обороною,
как едкая насмешливость – мальчишкам,
не слишком затаенная ирония,
но, впрочем, обнаженная не слишком.
 
 
Она была стеной или плотиною,
защиту от потока лжи даруя,
и руки усмехались, аплодируя,
и ноги усмехались, маршируя.
 
 
Могли писать о нас, экранизировать
написанную чушь – мы позволяли,
но право надо всем иронизировать
мы за собой тихонько оставляли.
 
 
Мы возвышались тем, что мы презрительны.
Все это так, но если углубиться,
ирония, из нашего спасителя
ты превратилась в нашего убийцу.
 
 
Мы любим лицемерно, настороженно.
Мы дружим половинчато, несмело,
и кажется нам наше настоящее
лишь прошлым, притворившимся умело.
 
 
Мы мечемся по жизни. Мы в истории,
как Фаусты, заранее подсудны.
Ирония с усмешкой Мефистофеля,
как тень, за нами следует повсюду.
 
 
Напрасно мы расстаться с нею пробуем.
Пути назад или вперед закрыты.
Ирония, тебе мы душу продали,
не получив за это Маргариты.
 
 
Мы заживо тобою похоронены.
Бессильны мы от горького познанья,
и наша же усталая ирония
сама иронизирует над нами.
 

1961

«Хотят ли русские войны?…»

 
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
 
 
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
 
 
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.
 

1961

«Нет, мне ни в чем не надо половины!…»

 
Нет, мне ни в чем не надо половины!
Мне – дай все небо! Землю всю положь!
Моря и реки, горные лавины
мои – не соглашаюсь на дележ!
 
 
Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.
Все полностью! Мне это по плечу!
Я не хочу ни половины счастья,
ни половины горя не хочу!
 
 
Хочу лишь половину той подушки,
где, бережно прижатое к щеке,
беспомощной звездой, звездой падучей,
кольцо мерцает на твоей руке…
 

1963

«Хочу я быть немножко старомодным…»

 
Хочу я быть немножко старомодным —
не то я буду временностью смыт,
чтоб стыдно за меня не стало мертвым,
познавшим жизни старый добрый смысл.
 
 
Хочу быть щепетильным, чуть нескладным
и вежливым на старый добрый лад,
но, оставаясь чутким, деликатным,
иметь на подлость старый добрый взгляд.
 
 
Хочу я быть начитанным и тонким
и жить, не веря в лоск фальшивых фраз,
а внемля гласу совести – и только! —
не подведет он, старый добрый глас.
 
 
Хочу быть вечным юношей зеленым,
но помнящим уроки прежних лет,
и юношам, еще не отрезвленным,
советовать, как старый добрый дед.
 
 
Так я пишу, в раздумья погруженный.
И, чтобы сообщить все это вам,
приходит ямб – уже преображенный,
но тот же самый старый добрый ямб…
 

1963, Коктебель

«Пришли иные времена…»

 
Пришли иные времена.
Взошли иные имена.
 
 
Они толкаются, бегут.
Они врагов себе пекут,
приносят неудобства
и вызывают злобства.
 
 
Ну, а зато они – «вожди»,
и их девчонки ждут в дожди
и, вглядываясь в сумрак,
украдкой брови слюнят.
 
 
А где же, где твои враги?
Хоть их опять искать беги.
Да вот они – радушно
кивают равнодушно.
 
 
А где твои девчонки, где?
Для их здоровья на дожде
опасно, не иначе —
им надо внуков нянчить.
 
 
Украли всех твоих врагов.
Украли легкий стук шагов.
Украли чей-то шепот.
Остался только опыт.
Но что же ты загоревал?
Скажи – ты сам не воровал,
не заводя учета,
все это у кого-то?
 
 
Любая юность – воровство.
И в этом – жизни волшебство:
ничто в ней не уходит,
а просто переходит.
 
 
Ты не завидуй. Будь мудрей.
Воров счастливых пожалей.
Ведь как ни озоруют,
их тоже обворуют.
 
 
Придут иные времена.
Взойдут иные имена.
 

1963, Гульрипш

Любимая, спи…

 
Соленые брызги блестят на заборе.
Калитка уже на запоре.
                                 И море,
дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя.
Любимая, спи…
                    Мою душу не мучай.
Уже засыпают и горы и степь.
И пес наш хромучий,
                           лохмато-дремучий,
ложится и лижет соленую цепь.
И море – всем топотом,
                               и ветви – всем ропотом
и всем своим опытом —
                                пес на цепи,
а я тебе – шепотом,
                           потом – полушепотом,
потом – уже молча:
                           «Любимая, спи…»
Любимая, спи…
                      Позабудь, что мы в ссоре.
Представь:
                просыпаемся.
Свежесть во всем.
Мы в сене.
               Мы сони.
                            И дышит мацони
откуда-то снизу,
                      из погреба, —
                                           в сон.
О, как мне заставить
                            все это представить
тебя, недоверу?
                    Любимая, спи…
Во сне улыбайся
                        (все слезы отставить!),
цветы собирай
                    и гадай, где поставить,
и множество платьев красивых купи.
Бормочется?
                 Видно, устала ворочаться?
Ты в сон завернись
                           и окутайся им.
Во сне можно делать все то,
                                      что захочется,
все то,
        что бормочется,
                             если не спим.
Не спать безрассудно,
                            и даже подсудно, —
ведь все,
            что подспудно,
                              кричит в глубине.
Глазам твоим трудно.
                              В них так многолюдно.
Под веками легче им будет во сне.
Любимая, спи…
                     Что причина бессонницы?
Ревущее море?
                     Деревьев мольба?
Дурные предчувствия?
                             Чья-то бессовестность?
А может, не чья-то,
                          а просто моя?
Любимая, спи…
                    Ничего не попишешь,
но знай,
             что невинен я в этой вине.
Прости меня – слышишь? —
                                      люби меня – слышишь? —
хотя бы во сне,
                    хотя бы во сне!
Любимая, спи…
                     Мы на шаре земном,
свирепо летящем,
                         грозящем взорваться, —
и надо обняться,
                        чтоб вниз не сорваться,
а если сорваться —
                           сорваться вдвоем.
Любимая, спи…
Ты обид не копи.
Пусть соники тихо в глаза заселяются.
Так тяжко на шаре земном засыпается,
и все-таки —
                 слышишь, любимая? —
                                                 спи…
И море – всем топотом,
                               и ветви – всем ропотом,
и всем своим опытом —
                                пес на цепи,
а я тебе – шепотом,
                            потом – полушепотом,
потом – уже молча:
                            «Любимая, спи…»
 

1963, Гульрипш

Два города

В. Аксенову

 
Я, как поезд,
                 что мечется столько уж лет
между городом Да
                          и городом Нет.
Мои нервы натянуты,
                           как провода,
между городом Нет
                           и городом Да!
Все мертво, все запутано в городе Нет.
Он похож на обитый тоской кабинет.
По утрам натирают в нем желчью паркет.
В нем диваны – из фальши, в нем стены – из бед.
В нем глядит подозрительно каждый портрет.
В нем насупился замкнуто каждый предмет.
Черта с два здесь получишь ты добрый совет,
или, скажем, привет, или белый букет.
Пишмашинки стучат под копирку ответ:
«Нет-нет-нет…
                    Нет-нет-нет…
                                      Нет-нет-нет…»
А когда совершенно погасится свет,
начинают в нем призраки мрачный балет.
Черта с два —
                    хоть подохни —
                                         получишь билет,
чтоб уехать из черного города Нет…
Ну, а в городе Да – жизнь, как песня дрозда.
Этот город без стен, он – подобье гнезда.
С неба просится в руки любая звезда.
Просят губы любые твоих без стыда,
бормоча еле слышно: «А, – все ерунда…» —
и сорвать себя просит, дразня, резеда,
и, мыча, молоко предлагают стада,
и ни в ком подозрения нет ни следа,
и куда ты захочешь, мгновенно туда
унесут поезда, самолеты, суда,
и, журча, как года, чуть лепечет вода:
«Да-да-да…
               Да-да-да…
                             Да-да-да…»
Только скучно, по правде сказать, иногда,
что дается мне столько почти без труда
в разноцветно светящемся городе Да…
 
 
Пусть уж лучше мечусь
                                до конца моих лет
между городом Да
                          и городом Нет!
Пусть уж нервы натянуты,
                                   как провода,
между городом Нет
                           и городом Да!
 

1963, Суханово

«Не тратьте время, чтобы помнить зло…»

 
Не тратьте время, чтобы помнить зло.
Мешает это внутренней свободе.
Мешает просто – черт возьми! – работе, —
ну, в общем, это хлопотно зело.
 
 
А помните добро, благодаря
за ласку окружающих и Бога.
На это дело, кстати говоря,
и времени уйдет не так уж много.
 

1964, Переделкино

«Как-то стыдно изящной словесности…»

 
Как-то стыдно изящной словесности,
отрешенности на челе.
Как-то стыдно натужной небесности,
если люди живут на земле.
 
 
Как-то хочется слова непраздного,
чтоб давалось оно нелегко…
Все к Некрасову тянет, к Некрасову,
ну, а он – глубоко-глубоко…
 
 
Как-то стыдно сплошной заслезненности,
сострадательства с нимбом борца.
Как-то стыдно одной заземленности,
если все-таки есть небеса.
 
 
Как-то хочется слова нескушного,
чтоб лилось оно звонко, легко,
и все к Пушкину тянет, все к Пушкину,
ну, а он – высоко-высоко…
 

1965

Поэт в России – больше, чем поэт

 
Поэт в России – больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.
 
 
Поэт в ней – образ века своего
и будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
итог всему, что было до него.
 
 
Сумею ли? Культуры не хватает…
Нахватанность пророчеств не сулит…
Но дух России надо мной витает
и дерзновенно пробовать велит.
 
 
И, на колени тихо становясь,
готовый и для смерти, и победы,
прошу смиренно помощи у вас,
великие российские поэты…
 
 
Дай, Пушкин, мне свою певучесть,
свою раскованную речь,
свою пленительную участь —
как бы шаля, глаголом жечь.
 
 
Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,
своей презрительности яд
и келью замкнутой души,
где дышит, скрытая в тиши,
недоброты твоей сестра —
лампада тайного добра.
 
 
Дай, Некрасов, уняв мою резвость,
боль иссеченной музы твоей —
у парадных подъездов и рельсов
и в просторах лесов и полей.
Дай твоей неизящности силу.
Дай мне подвиг мучительный твой,
чтоб идти, волоча всю Россию,
как бурлаки идут бечевой.
 
 
О, дай мне, Блок, туманность вещую
и два кренящихся крыла,
чтобы, тая загадку вечную,
сквозь тело музыка текла.
 
 
Дай, Пастернак, смещенье дней,
смущенье веток,
сращенье запахов, теней
с мученьем века,
чтоб слово, садом бормоча,