Текст книги "Ермак"

Три дня спустя Ермака избрали атаманом Качалинской станицы. Уважили его казаки за сметливость и широкую натуру. Через несколько дней выпал первый снег, дунуло морозным ветром, и началась добрая зима. Дон сковало льдом, и холодно лучилось зимнее солнце над застывшей пустыней. Ермак ревностно справлял атаманскую службу: ездил по заставам, держал связь со станицами на случай защиты от набегов, разбирал свары между казаками и, когда прибывали из Московии возы, справедливо делил хлеб. Однако всех этих дел было мало для его неспокойной натуры. Тянуло атамана на простор, в походы. Но в степи лежали глубокие снега и дули свирепые ветры. Нужно было ждать весны.

Томились бездельем и другие казаки. Иван Кольцо не раз говорил атаману:

– Не вытерпит мое сердце: кому женку надо, а мне бранное поле! Отпусти, Ермак!

Ермак понимал Ивана, сам бредил степями и особенно Волгой, широкий простор которой навсегда запомнился ему, но отговаривал Кольцо:

– Потерпи, Иванко, немножко и вместе со станицей побежим на Волгу погулять!

У казака глаза разгорались. Жарко дыша, он говорил атаману:

– Лежу, сплю и во сне вижу Астрахань да Хвалынское море! Мне бы погулять на Волге, а тут я засохну!

В самые крещенские морозы наехал Ермак на закуржавелом жеребце на скрытый казачий стан и среди станичников не встретил Кольцо.

– А где Иванко? – тревожно спросил он.

– Три дня как сбег! – обиженно сказал Брязга. – Хотели до тебя весть послать, да раздумали. Рассудили – голод да холод назад пригонят удалого!

По степи стояла поземка, выл ветер. На далеком окоеме белесое небо сходилось с запорошенной землей. Белая пустыня! Долго глядел Ермак вдаль и со вздохом подумал: «Великая страсть в сердце Иванки, коли в такую пору ускакал».

В душе он простил Кольцо, но казакам сказал строго:

– Где это видано, чтобы товарищей покинуть, словно тать! И кто может без атаманова слова уходить отсюда. Знай, браты, за самовольство не прощу!

Сидя у камелька, Ермак думал об Иванке и затосковал. А ночью тоска стала сильнее – вспомнил свою тяжелую мрачную юность. Лежа на овчине, он ворочался, и перед глазами всплывало далекое прошлое.

Он видел перед собой край тихих лесов – необъятной пармы, где так приятен и дорог каждый случайно встреченный человек на еле заметной лесной тропе. Вспомнилось низкое серое небо, к которому клубами тянутся дымки соляных варниц. Строгановы! Они заграбастали огромную округу, и тысячи закабаленных семей работают на них, добывая из земных недр соленый раствор, валят сосновые боры, гонят деготь, выделывают посуду. Кожемяки, седельщики, плотогоны, ткачи, кузнецы, охотники – все стараются на хозяина, который живет в Орле-городке и правит всем. Сюда, в этот далекий и хмурый край, пришли два брата Аленины – Родион и Тимофей. Гонимые нуждой, они перебрались из Юрьева-Повольского, оттого пришлые добытчики и получили прозвище Повольских. Ермак хорошо помнит своего батю Тимофея и двух старших братьев. Гаврюху и Фрола. Оба с ранних лет работали в лесах, и ему он тогда назывался Василием – выпала доля рано познать тяжелый труд. Батька, коренастый работяга с густой бородищей, глядя на старания сына, хвалил:

– Хорошо сработано – в том и радость!

Был у него редкий талант, присущий чистосердечным и трудолюбивым людям, – работа ему казалась увлекательной игрой. Кроткий и заботливый, батя был мастер на все руки, пахарь и кузнец, плотник и сапожник, пимокат и седельник. Мастерил и песню пел, и все у него ладилось. Одно не получалось: младшего сына обуздать не мог.

– Велеречив и драчлив ты, Василек! – печалился он.

– Смелость города берет! – с лукавой находчивостью отвечал парнишка. Отец с укоризной качал головой.

Василий обладал не только силой, но и хитростью, и разумом немалым, поражал отца необычными мыслями.

– Хитры Строгановы, а я перехитрю их! – сказал он однажды отцу.

– Это чем же, Василек?

– Не буду угодником, не пойду смиренной дорогой! – смело ответил сын.

В шестнадцать лет Василий окреп, раздался в плечах и на камском льду в кулачном бою не раз побивал солеваров. По весне он нанялся на строгановские струги.

Эту радостную пору жизни трудно забыть. В слюдяное окно с утра пробивался солнечный свет, на улице звучала капель, прилетели скворцы. Разве усидишь дома? Тянет на волю, на большую реку, где сейчас шумят перелетные стаи. Кама в эту пору разливалась до горизонта, краснолесье – ельники и сосновые боры – становилось темным и гудело на весеннем ветру, березники и ольшаники подергивались, как туманом, зеленной дымкой. Шло хлопотливое гнездование. По шалой полой воде, белея смолистыми бревнами, уплывали на камское низовье плоты.

Трудная была работа на строгановских стругах и плотах. Истекая соленым потом, русские люди шли тяжкой поступью под изнурительным зноем по камским и волжским раскаленным сыпучим пескам. Шли бурлаки и пели. Речные ветры далеко разносили песню. Одна из них запомнилась крепко. Издревле пелась она надрывно-тягуче:

 
Ой, укачала, уваляла…
 

Голоса рокотали, жалоба и гнев звучали в них. Впереди вереницы лямочников, обросших, грязных, измотанных, шел передовой-гусак, наваливаясь на бечеву могучим телом.

А на струге, упершись в бока, стоял сытый, довольный строгановский приказчик и по-хозяйски кричал: «Живей, торопливей, шалавы!..»

Все это ярко встало перед Ермаком. Ворочаясь на полатях, он думал: «Вот она, родная сторона, могутные русские люди. Тихи и покорны они, и невдомек им добывать себе вольную, сытую жизнь. Вот бы пойти атаманом к ним; чай, не мало будет охочих потрясти бояр да купцов».

От этих мыслей кровь горела в Ермаке. На Дону, он видел, тесно ему будет. Только и походы, что в Азов. А по станицам – заможных сила. Не простят они ему расправу с Бзыгой – оправятся, осмелеют и свернут в дугу.

«Бежать, уходить надо с казаками на Волгу-реку. Туда, к Иванке, багрить купецкие караваны, жечь царские остроги да вешать за неправду воевод, – думал он. – А там видно будет, что делать дальше… А что ежели схватят, да голову под топор», – опалила его сердце внезапная мысль.

Но тут же он сам себе ответил: «Ну и что ж! За волюшку, за товариство можно и жизнь положить! Весны дождусь и подниму станицу: айда за мной на Волгу-реку, на широкий разгул!»

Сон не приходил, воспоминания взбудоражили душу. Ермак не выдержал, поднялся с нар и в одних исподних выбрел из землянки. Темная безмолвная ночь укрыла степь. С невидимого неба мягко падал обильный снег. И степь, и землянки исчезли в мягких пушистых сугробах, чистых и нежных, и хотелось нырнуть в них и отоспаться, как в пуховиках. Из-под омета старой соломы выскочила клубком кудластая собачонка, тощая и поджарая, виляя хвостом, она запрыгала перед казаком.

– Ишь ты, – улыбнулся Ермак, – и твое псиное сердце не выдержало покоя! – Большой шершавой ладонью он приласкал собаку и глубоко вздохнул: – Эх, Волга, Волга-матушка!

Нехотя вернулся он в землянку. Спертый воздух дрожал от казачьего храпа. Крепко спали здоровые донцы. Камелек давно погас, только из-под золы ласковым глазком маняще выглядывал раскаленный уголек…

Возвратился Ермак в Качалинскую станицу тихий и сосредоточенный. Он уже решил расстаться с Доном – не житье ему здесь, и теперь думалось о том, как поднять станичников на Волгу. Над Доном подувал влажный ветер, жухлый снег мягко вдавливался, под крышами мазанок горели, как свечи, ледяные сосульки, и веселое солнце искрами рассыпалось по сугробам. В полдень дымились голые влажные деревья. По еле приметным признакам чувствовалось приближение весны. Скоро по-над Доном пролетят лебединые стаи, закричат гуси. Двинутся на север утиные стаи.

В станице была глубочайшая тишина – досыпала она свой последний зимний сон. В этой прохладной тишине с замирающим сердцем Ермак переступил порог кольцовского куреня. Он ждал – сейчас из-за полога выпорхнет бойкая Клава, блеснет острыми зубами, прозвенит монистами и бесстыдно скажет ему: «Пришел-таки, соскучился, кучерявый!»

Но не выбежала навстречу Клава. Посредине нетопленой избы на груде соломы сидела старуха с крупными чертами лица, с полинявшими, когда-то синими глазами. Но в них, как под неостывшей золой, поблескивал огонек. Большой горбатый нос, заостренный подбородок делали ее похожей на хищную птицу. Она недоброжелательно взглянула на неожиданного гостя и проскрипела, как ржавая петля:

– Ты чего, казак, ломишься в чужой курень?

– Мне бы Иванку повидать. Аль не признала, бабка, – смутился Ермак.

– Вспомнил когда! – ехидно улыбнулась она. – Иванко мой на Волгу гулять побежал, а с ним и Клавка увязалась.

– А девке чего там делать? – нахмурился атаман.

– Так разве она девка? Это бес! – Старуха почмокала сухими ввалившимися губами. – И куда мне теперь, седой, податься – не придумаю… Возьми меня, казак, в женки! – вдруг предложила она.

– Да ты, старая карга, сдурела! – побагровев от возмущения, выкрикнул Ермак.

– Карга, да крепкая! – огрызнулась старуха и засмеялась.

Ермак круто повернулся, гулко хлопнул дверью и был таков.

С этого дня он еще больше затосковал. В марте подули сильные теплые ветры от Сурожского моря и в одну неделю согнали снега. Степь зазвенела от криков перелетных птиц. Дон вздулся. И теперь Ермак просыпался на ранней заре, едва на востоке сквозь тьму начинала брезжить бледная полоска рассвета. Она росла и тушила одну за другой яркие звезды. В полутьме проступали оголенные ветлы, дозорная вышка, а за ней темная дремлющая степь.

Казак потягивался до хруста в костях, а сам сладостно думал: «Поди, вот-вот Волга тронется…»

Вскоре прилетели скворцы, началась хлопотливая птичья пора. С утра горница наполнялась солнечным светом, и еще сильнее начинало щемить сердце.

Однажды Ермак спустился к Дону, уселся на большой камень и заслушался, как лепечет среди камыша вода. Под солнцем река неожиданно загорелась горячими пятнами и манила к себе…

На плечо атамана опустилась тяжелая рука. Ермак поднял голову – перед ним стоял Полетай. Ветерок шевелил его русый чуб, выпущенный из-под шапки. Покрутив золотистый ус, казак улыбнулся и лукаво спросил:

– По гульбе стосковал, атаман? На волю, как перелетную птицу, потянуло?

– А хошь бы и так! – удрученно отозвался Ермак.

– И чего тебе кручиниться? – сердечно сказал Полетай и заглянул в серые глаза атамана. – Одной мы с тобой кровинушки, оба неспокойные. Надумали я и дружки наши на Волге погулять! Как поглянется тебе это?

Сразу отошло Ермаково сердце, засмеялся он радостно, облапил Полетая и закричал веселым голосом:

– Э-гей, гуляй, казаки! Волгу проведать, силушку показать! Стосковались, поди, станичники за долгую зиму-зимушку…

– Ой, стосковались! Ой, заскорбели без дела, – подхватил Петро. – Давно думку таил, да боязно было выложить перед тобой… А теперь за дело!

– За дело, плотников кличь, струги строить! – зажегся Ермак. Он сел на коня и поехал в рощу отыскивать лесины, годные для стругов.

Подошла давно жданная пора, прилетели с Приазовья теплые ветры, зазеленели степи, наполнились пением птиц, звоном ручьев. В синем небе на север потянулись косяки журавлей. Их журчаще-серебристые крики будоражили казачью Душу.

В путь, на Волгу, на Хвалынское море!

Ермак ходил молодцеватый, с веселыми глазами, не пил, не баловал, но каждая жилочка в нем играла, каждая кровиночка горячилась. Удалось ему подбить станичников в поход на Волгу. Хозяином выходил он на Дон. Беглые мужики из-под Устюжны – знатные плотники – стучали топорами на реке, ладили струги. Над донским берегом плыл запах сосновых стружек, над черными котлами вился густой дым – в них кипел вар. Визжали пилы, стучали долота, деловито гомонил народ. На песчаных отмелях, как костяки чудовищных морских зверей, белели крепкие ребра стругов. Их обшивали гибким тесом, и на горячем солнце выступали чистые пахучие слезинки смолы.

Завидя Ермака, старшина плотников, старик широкой кости, издали приветствовал атамана:

– На большие годы здравствовать тебе, хозяин! Полюбуйся, милый, вот так конь! Вот так сивка-бурка! Без устали и без корма побежит он по водной дорожке. Эй вы, гривы – паруса белоснежные! Ой ты, море-морюшко, океан неугомонный без краев-берегов, гуляй, душа!

– Ты, старик, поди, на своем веку много стругов наладил? – любуясь работой устюженца, спросил Ермак.

Дед выпрямился, серые глаза блеснули молодо:

– И-и, милый, столько лебедей на воду спустил, что и не счесть! И каждый лебедь по своему пути-дорожке уплывал: то на Студеное море, то на жаркое – под Царьград и на Хвалынское. Чего только не перевидали они! Скажу тебе по душе, казак, любо струги пускать по воде, а еще милее, коли знаешь, для кого струги ладишь! Для вольных гулебщиков и струг легкий, послушный, лебедушкой поплывет…

– Спасибо, дед, за добрые слова! На твоем струге не страшно и на край света сплыть! – весело ответил плотнику Ермак.

Пока на берегу шла работа, женки на станице готовили казаков в дальнюю дороженьку. Только у Ермака в курене тихо, печь холодна, на полу жесткий войлок да в изголовье седло. Мелькнула мысль о женщине, но он сейчас же отогнал ее. Чтобы унять волнение, Ермак вышел на Дон. Ночь темная, звездная россыпь протянулась от края до края неба. Под кручей тихо плещется река, а на берегу – манящие огоньки, и вокруг них мелькают густые тени плотников.

Ермак прислушался к степным звукам, вздохнул: «Широка земля, утешно на ней, а горит сердце, не залить его донской водой. На Волгу, на Волгу – на широкий путь!»

Настал час, и белобокие струги покачивались на легкой волне. В эту пору на майдане появился Петро Полетай, он кидал вверх свою смушковую шапку с красным дном и во весь голос орал:

– Атаманы молодцы, лихие гулебщики, послушайте мое слово. Отзимовались, верховая вода хлынула! Пора зипунов пошарпать! На то и казак в поле, чтобы басурман не дремал.

На этот выкрик отозвались десятки сильных глоток:

– Э-гей, казаки, на сине море Хвалынское погулять, на Волгу-матушку рыбку половить!

Кто-то насмешливо отозвался:

– А рыбка та: сомы – гости торговые московские, осетры – купцы персидские. Эй-гей, гуляй, казаки!

– Гей-гуляй! Люди добрые, надо дорожку погладить. Кто сколько? – взывал Полетай, подставляя шапку. – А ну, подходи народ, со всех ворот. Да кидай в одну жменю всем на потеху, а себе на утешение!

И посыпались в шапку старинные медные алтыны, ефимки, серебряные турецкие лиры, бухарские тенги да кизилбашские рупии. Петро шапкой потряхивал, и оттого зазывней звенели монеты.

В синий солнечный день казачья ватага сошлась на майдан, к часовне Николая-чудотворца, и помолилась за удачный поход. Потом казаки выкатили сорокаведерную бочку крепкого меда, и пошел гулять по кругу прощальный ковш. До отказа наливались хмельным. Распевали любимую песню:

 
Тихий Дон-река,
Родной батюшка,
Ты обмой меня…
 

Голоса неслись к ясному небу то грустно, то задумчиво-нежно, то озорно-хмельно.

Пили за вольности, за Отчизну, за Донскую землю и за удачи в походах, буйно кричали:

– На Волгу широкую, на синий Каспий поохотиться! За ясырем!

Кидали вверх шапки и наказывали Ермаку:

– Веди, атаман, на тихие плеса, на просторы!

От меда по казацким жилам растекалась удаль, поднималась озорная сила. На густых усах Ермака повисли золотые капли браги.

Он смахнул их, расправил черную курчавую бороду и зычно отозвался:

– И мне, браты мои, любо, ой, любо с вами идти!

Кругом кипела и шумела говорливая бесшабашная голытьба. Удальцы, лихие казаки, выглядели браво, и никто не обращал внимания на бедную справу – на старые латаные-перелатаные зипунишки на широких плечах, на дырявые шапки и сбитые сапоги. Даже ружья были рыже-ржавые. В соляном растворе, правда, смочили их, чтобы не блестели на солнце. Делали это по примете бывалых: «На ясном железе глаз играет! Надо так, чтобы в степи, в раздолье, казак был неслышим и невидим!»

С майдана ватага пошла через всю станицу к Дону. Пели и плясали на ходу. Из куреня вышел больной Степанко:

– Погоди, друг, давай по-хорошему простимся! – Он обнял Ермака, как брата, и с тоской пожаловался: – Занемог, сдала моя кость, не стало силушки. Эх, погулял бы казак, да кончено! Прощай, друг Ермак! Да будет вам, браты-станичники, удача!

Он трижды поцеловался с атаманом. Никогда того не бывало, чтобы сдавался тоске Степанко, а тут не выдержал, и по щеке его скатилась горячая слеза. Жаль казаку стало своей отлетевшей удали, ушедшей силы.

За гулебщиками бежали женки, шумели ребятишки и с доброй завистью провожали старики-станичники. «Эх, улетела молодость, как птаха веселая, упорхнула!» – с грусть думал каждый старый о себе.

На крутом яру – пестрая цветень: бабьи летники, синие и красные, как пламень шали, сарафаны нежно-голубого цвета и платки – пестрые маки. Отцветшие старухи с рогатыми киками на голове молчаливо смотрели на пенистый Дон. Миновало времечко, когда они другими глазами смотрели на все, а теперь потухли их глаза и остыла кровь.

На берегу Дона гулебщики еще выпили по ковшу и стали рассаживаться в струги – по сорока, по полусотне в каждый. На степи буйно зазеленел ковыль, и среди беспредельных просторов Дон казался шелковой дорожкой. Впереди – атаманский струг, гребцы наготове подняли весла, ждут. Ермак поднялся на него, статный и ладный. Разом закричали на берегу:

– В добрый путь, на хорошую добычу! Славься, наш тихий Дон, славься, батюшка!

Стоя на головном струге, Ермак расправил грудь и глубоко втянул свежий влажный воздух. Рядом, за бортом, мягко шелестела быстрая струя, над рекой стрелами проносились быстрые стрижи, а по голубому небу тихо плыли облака. Ермак снял шапку и поклонился народу:

– Будьте здравы! Не забывайте сынов своих! – И, сложив в трубу ладони, зычно крикнул на всю реку: – Ертаульный, весла!..

Стало тихо, так тихо, что слышно было биение сердца в груди. И в эту пору разом ударили весла, зашумела струя, и струги двинулись – поплыли лебедями. На берегу закричали – кто шапку вверх кидал, кто платком махал…

Все медленно стало отходить назад. В последний миг Ермак заметил на яру старого плотника с непокрытой головой. Ветерок колебал его длинную рубаху. Приложив ладонь козырьком к глазам, устюжинский плотник долго-долго смотрел вслед лебединой стае.

Вскоре словно пологом кто закрыл – ушла в сизую даль станица, дубравы. Только часовенка все еще поблескивала главкой на горячем солнце. По сторонам, как море, колыхались ковыльные волны, убегая на полдень к Суражскому морю.

Ермак поклонился покинутой земле:

– Ты прости-прощай, тихий Дон Иванович!

Его выкрик дружным хором подхватили казаки на стругах, взмахнули веслами и понеслись по голубой воде к Переволоке. В густых камышах шумели утиные стаи, мимо мелькали бесчисленные зеленые островки и золотились леса. А в донской глуби, в темной воде, играла рыба. Видели еще казаки, как далеко-далеко в степи двигалось серое облачко – это к станице с дальних пастбищ гнали конский табун.

Все более отходила и подергивалась синеватым маревом родная сторона. И хоть каждый казак всем своим лихим видом старался показать, что все ему трын-трава, однако в душе своей сохранил ласковое и заветное. Каждый из удальцов с легкой грустью подумал про себя: «Ты прости-прощай, Дон Иванович! Придется ли нам с тобой еще раз видеться?..»

Шуршал камыш, кричали над синей водой чайки, и кружили орлы над степью. И казалось, что в ушах все еще слышатся выкрики станичников:

– В добрый путь, казаки!

Часть 2. На Волге-реке

Глава первая

Русь издавна вела торговлю с восточными странами. Желая получить разрешение ездить через русские земли в Персию, Индию, Бухару и для отыскания пути в Китай, английский посол поведал царю московскому, что драгоценности, перевозимые купцами из страны в страну, оставляют на пути золотые следы. Русские прекрасно осознавали это и без иноземной указки. Они сами усиленно стремились завязать тесные торговые связи с далекими государствами Востока. Еще в конце пятнадцатого века, с дозволения великого князя тверского Михаила Борисовича, из Твери отправился в таинственную страну Индию тверской купец Афанасий Никитин. С большими приключениями он доплыл Волгою до Астрахани, а затем через Дербент и Персию добрался до Ормуза, где пламенное солнце жжет человека. Далее на чужеземном корабле он переплыл море Индийское, достиг Маската и Гуризата и проник до Чувиля. В своем повествовании тверской купец пишет: «И тут есть Индийская страна». Много диковинного и чудесного увидел Афанасий Никитин в чужедальней сторонушке. Его впечатлительный глаз отмечал все интересное и новое: и города, и нравы, и обычаи, и климат, и невиданных доселе животных, и растения. О своем необычном странствовании Никита сообщает: «Написал я грешное свое хождение за три моря: первое море Дербентское – море Хвалынское, второе море Индийское – море Индостанское, третье море Черное – море Стамбульское». О «хождении» своем он рассказал много поразительного.

В Индийской стране… «люди ходят все наги, – пишет он, – и голова не покрыта, и груди голы, а власы в одну косу заплетены, а детей родят на всякий год, и детей у них много, а мужики и женки все наги и все черны – я куды хожу, ино за мною людей много, да дивуются белому человеку. Князь носит фату на голове, а другую на гузне; бояре и княгини носят фату на плечах и на гузне; а слуги княжие и боярские только на гузне, вооружены различно, но не огненным боем; все наги да босы и волос не бреют; а женки ходят голова не покрыта, и груди голы; а парубки и девочки ходят совершенно нагие до 7 лет. Зима продолжается там 4 месяца – везде дождь и грязь, и в это время там пашут и сеют пшеницу и все съестное. Индияне не едят ни мяса, ни рыбы, и вина не пьют, и ества у них плоха, и ножа не держат, и ложек не употребляют, а, садясь за еду, омывают руки и ноги и рот ополаскивают. Женщины у них сорома не знают, ведут себя вольно с гостями и любят гостей белых…»

Наряду со многими правдивыми описаниями, тверской путешественник записал об Индии много сказочного. Так, он описывает птицу гукук, которая «летает ночи и кличет куккук, а на которой хоромине сидит, то тут человек умирает, а если кто захочет убить, то у нее из клюва огонь выйдет».

Таких небылиц немало в «Хождениях за три моря». Что же касается торговли и товаров, то Афанасий Никитин подробно описал, кто и чем торгует и какие товары годны для Руси. Одновременно с этим он во время своих странствований убедился, сколько нелепостей и бредней сообщалось в ходившей в то время по рукам грамотеев рукописи «Сказания о Индийском царстве». В ней от имени индийского царя и «попа, над царями царя» повествовалось: «Царство мое таковое: итти в одну сторону 10 месяцев, а на другую неможно дойти: тамо соткнулись небо и земля. Есть у меня в единой стране люди немы, а в иной земле – люди рогаты, а в иной стране – люди о трех ногах, а иные люди – 9 сажен, а иные люди – четвероручны. А иная у меня земля, в ней же люди полпса, а полчеловека».

Ни рогатых, ни трехногих, ни чудовищных великанов Афанасий Никитин в своих странствованиях не встретил, но зато немало он перенес притеснений и обид и не раз подвергался грабежу.

И все же, несмотря на опасности пути, иноземцы и русские купцы стремились проникнуть на загадочный Восток и завести с ним торговлю.

С тех пор, как была присоединена к Московскому государству Казань, а затем Астрахань и Волга целиком стала русской рекой, по великому водному пути потянулись торговые караваны в Персию, Бухару, Хиву, Дербент и Шемаху.

Русские торговые люди везли пушнину, кожи, холст, пеньку, мед, шерсть, сало и даже доставляли на восточные рынки прославленных охотничьих птиц – соколов и кречетов. Соколиной охотой увлекались все владетели западных и восточных царств. Особенно славились пернатые охотники, привозимые из русских земель. Даже ханы Золотой Орды, накладывая на Русь дань, требовали от московских князей присылки кречетов. Целые ватаги кречетников отправлялись из Москвы на печорский север для ловли этой редкой и дорогой охотничьей птицы, которая различалась по окраске и повадкам. Славились кречеты красные, белые, серые; особенно дорого ценилась птица красная – чеглич-кречетай. Несмотря на крепость и силу, эта птица не переносила долгого пути и часто погибала от дорожной истомы, поэтому ее доставляли водой, на стругах. На вольном речном воздухе дышалось птице легче и она чувствовала себя бодрей.

Взамен русских даров, с Востока на Русь шли шелка, пестряди, краски, сандал, сушеные фрукты и сладости. Из далекого Дамаска везли добрые булаты, шлемы и кольчуги. Арабы доставляли бесценных коней, быстрых и на редкость неутомимых, из Ормуза шел лучший жемчуг – «сурмызские зерна», из Персии – драгоценные камни – сапфиры, рубины, бирюза – и тонкие ткани.

Особенно бойко шла торговля с Персией. В Астрахани персидские купцы имели особый двор – Гилянский. Были еще дворы армянский, индийский, бухарский. Каждый день из горячих песков Бухары в город входили караваны. Черные от знойного солнца, запыленные купцы в пестрых халатах восседали на верблюдах и, казалось, приносили с собой жаркое дыхание пустынь Азии. Персидские парусники выплывали из Хвалынского моря, как белые крылатые птицы. И весь день тогда у знойно-пыльной пристани под раскаленным небом кипела торговая суета и толкотня.

Каждую весну по Волге шли караваны. Река была широкой дорогой, но далеко не безопасной. Русские порубежные городки далеко отстояли друг от друга, а на берегах пустынных укрывались и жили неспокойные гулевые люди. Шли сюда из Руси люди, мечтавшие избавиться от векового рабства и найти волю-волюшку. Бежали сюда боярские холопы, разорившиеся от неурожаев мужики, штрафные, обедневшие степники-кочевники и все те, кому со своим буйным и неугомонным характером тесно было на родине. Плыли они по Волге и пешим ходом шли до самой Астрахани, которую издавна звали «Разгуляем городом». Без конца брели крепостные и гулящие люди. Так на Волге-реке, на приволье, исподволь росла и крепла большая и неспокойная народная сила. Время от времени на просторах прибрежных степей, в прохладе лесов и на самом речном раздолье эта могучая сила разряжалась в грозе и буре гнева против бояр и купцов, против всех, кого народ считал своими угнетателями.

Грозна и лиха была низовная вольница. Пелось о ней в песнях:

 
Мы рукой махнем – караван возьмем!
 

Боялись этой дерзкой силы и бояре, и купцы, поэтому судовые караваны ходили по Волге, часто оберегаемые стрельцами и детьми боярскими. Весной и осенью собирались в Нижний Новгород с товарами купцы из разных русских городов: москвичи, ярославцы, кинешемцы, костромичи, юрьевцы, нижегородцы, арзамасцы и казанцы. Составлялись огромные многолюдные караваны и отправлялись в далекий водный путь.

Широка и раздольна Волга! Много на ней опасных мест для караванщиков: и воспетые Жигули, и Казачья гора, что в пятнадцати верстах пониже Самары, и устье Камышинки. Есть где приютиться гулебщику, есть где ему силу и удаль показать. Много о них пелось, немало рассказывалось среди бывалых донских казаков.

Сюда и потянуло Ермака с ватагой…