Текст книги "Все о самбо"

Глава 2
Как я стал самбистом

Больше всего на свете в детстве я страдал от своей физической немощи. Одному Богу известно, что я пережил в этот период! Я был слаб физически, и те, кого я побаивался, если были в дурном настроении, низводили меня до состояния червя земного. Такие унижения надолго выводили меня из равновесия и заставляли презирать себя… Ведь вопреки чести я искал расположения меня презревших.

Когда кто-то публично насмехался над моей хилостью, я страдал, и страдания были тем горше, чем слабее был мой обидчик. Если, дрожа от страха, я все же решался кого-то вызвать на поединок, конец его всегда был предрешен: я, рыдая и в крови, уходил под издевательские выкрики зрителей.

А уж когда родители приходили в школу и просили оградить меня от физических расправ, ситуация вообще выходила из-под контроля. К моему имиджу презренного слабака добавлялось не менее позорное – ябеда. Я всегда недоумевал, почему человек, подвергшийся необоснованным издевательствам, должен безропотно сносить унижения и, без боязни прослыть ябедой, не может обратиться за помощью в общественные, государственные и международные организации, кстати, призванные защищать честь и достоинство личности, на худой конец апеллировать к отдельным гражданам… Именно это в нашей среде считалось самым большим позором.

Но сильнее мук физических были моральные терзания. Каждое поражение на поле брани (а им не было числа) больно отдавалось в моей измученной душе.

Я был совершенно некультурным физически, поэтому не любил физкультуру. Учитель этой самой физической культуры Василий Игнатьевич меня не жаловал. Он отдавал предпочтение крепким, шустрым и хорошо тренированным. Прыгал, бегал, метал и подтягивался я хуже всех. Опережал только самых болезненных девочек. Любой неудачный подход к снаряду вызывал смех товарищей, а это-то и было самым страшным испытанием.

Нельзя сказать, чтобы во дворе я не играл в футбол, бадминтон и прочие спортивные игры. но в кучу предпочитал не лезть…

Я был полной противоположностью своего папы. До войны, в 17 лет, он окончил парашютную, а через год и летную школу. На фронте был пилотом тяжелых ночных бомбардировщиков, комиссаром особой эскадрильи специального назначения, подчинявшейся непосредственно командованию Воздушно-десантных войск. В сорок втором его самолет под Брянском сбила немецкая зенитная батарея. Отец был ранен. Приказал экипажу покинуть плохо управляемый самолет и, уже теряя сознание, выбросился сам. Экипаж пропал без вести. Мой отец оказался на вражеской территории в ста километрах от линии фронта, но выбрался к своим. С сорок второго по сорок четвертый год отец воевал в парашютно-десантных частях. Командовал батареей «сорокапяток», потом диверсионно-разведывательной группой. В сорок четвертом со своими бойцами разгуливал по занятому врагом Сталино (ныне Донецк) под видом начальника немецкого патруля.

Смекалка, сила воли и хорошая физическая подготовка не раз спасали ему жизнь. Он был прекрасным спортсменом и до сорока пяти лет входил в расчет воздушного парада в Тушине. В последние годы своих выступлений головокружительными трюками открывал его парашютную часть. Например, отделялся от самолета и парашютировал на шестнадцатиметровом вымпеле. Потом открывал парашют и в воздухе играл на фанфаре «Слушайте все!». К началу шестидесятых у него было более семисот прыжков.

Он владел приемами рукопашного боя. Как-то раз, еще до моего рождения, на него с мамой в темном переулке напали два огромных грабителя. Папа отделал их так, что на очной ставке в милиции они были сильно перевязаны. В свое оправдание один из них с детской непосредственностью сказал: «Мы же не знали, что он самбист…» Их сбило с толку то, что папа был маленький и на вид щуплый.

Когда мы ходили купаться на канал имени Москвы, он забирался на дамбу и прыгал в воду, сделав немыслимое сальто.

И вот у такого отца я рос забитым и немощным. Думаю, его это задевало. Он пытался тренировать меня, показывал приемы борьбы, но у меня ничего не получалось, и он это все оставил… Я ходил записываться в различные спортивные секции, но меня никуда не принимали. Просили подтянуться, через что-нибудь перепрыгнуть или что-то поднять. Я старался, но вердикт бывал однозначным – «не годен».

Когда я вошел в борцовский зал ЦСКА, мои спичкообразные ноги, растущие из «семейных» трусов, мелко подрагивали. Пахло потом и кожей от покрышек матов. Когда я увидел, сколько претендентов жалось вдоль стенок и сидело на лавочках, слабое подобие надежды в мгновение улетучилось. В зале стоял напряженно сдержанный гул.

– Ой! Смотрите!! Клоп!!! Ха-ха! Его у нас в школе пятиклассники валяют!

Я похолодел. Среди ожидающих испытания стоял Поляков, оторва из параллельного класса. О нем ходили легенды. Будучи шестиклассником, он отметелил какого-то пьяного дядьку. Тому показалось, что мальчик дурно воспитан, и он решил восполнить пробелы в педагогической деятельности поляковских родителей. Я твердо знал, что теперь этот драчун и ерник не даст мне прохода, будет измываться, пока не затравит совсем.

«Господи! – думал я. – Зачем сюда пришел! Ведь меня же все равно не примут». Мелькнула даже малодушная мыслишка незаметно отползти и тихонечко уйти домой…

Но было поздно. Вошел тренер, пожилой и осанистый. За его спиной стояли два настоящих самбиста в курточках с поясами, спортивных трусах и мягких ботинках. От них веяло такой силой и уверенностью, что зал притих.

Тишина была напряженной, и, наверно, не у меня одного возникло ощущение, что сейчас тренер тихо скажет «фас!» и эти двое положат нас штабелями.

Однако все оказалось не так страшно. Тренер сказал, что сейчас ребята покажут нам, что нужно сделать, и каждый попробует повторить. Прошедшие конкурсный отбор сядут на лавочку у окна, не прошедшие – на ковер у стенки.

Испытание состояло из трех туров. Нужно было отжаться от пола из положения в упоре лежа, поднять на грудь штангу собственного веса, залезть под потолок по канату без помощи ног и так же спуститься. Один из самбистов, демонстрируя нам это упражнение, сделал «уголок», подняв широко расставленные ноги до прямого угла с корпусом. Лез он нарочито медленно, подолгу зависая на согнутой руке, пока перехватывался другой. Рукав его курточки, казалось, сейчас треснет по шву из-за того, что железному бицепсу в нем тесно…

Когда подошла моя очередь, я уже мысленно, понурив голову, шел прочь от Дворца спорта, силы, мужества и красоты. Я отжимался, а один из самбистов считал вслух. С испугу я отжался двенадцать раз (мой личный рекорд был семь). «Хорошо», – сказал тренер и указал на лавочку.

Этот тур прошли практически все, кроме одного мальчика. Такое обстоятельство меня приободрило: это было новое ощущение – видеть кого-то еще более дохлого, чем я сам.

Но начался второй тур – и забрезжившая было надежда стала меня оставлять. Предстояла «железная игра»… Тут отсев пошел вовсю. Несчастливцы косяками двинулись на ковер к стенке.

В этот раз моя очередь подошла неожиданно быстро, несмотря на то, что я старался взять на себя функцию замыкающего. Мне казалось, что когда большинство выгонят, то к концу испытания нас, невыгнанных, останется мало и выгонять вообще перестанут. Один из самбистов смерил жалостливым взглядом мои «мощи» и, усмехнувшись, сказал тренеру: «Ну, ему и грифа одного хватит». Когда он снял блины и замки, я озверело схватил осиротевший гриф, рванув его с таким остервенением, что чуть не опрокинулся навзничь. Самбист, ловко увернувшись от снаряда, сделал движение, чтобы поддержать его, но я, как Геракл, восстановил равновесие, чудом удержав штангу на груди. Он усмехнулся: «Суровый», – и констатировал, что вес взят…

На третьем испытании отсев возобновился. Половина соискателей уже сидела у стенки. Когда я подошел к канату, то ненавидел его всей душой… Чтобы оказаться повыше и лезть поменьше, я уцепился за канат, подпрыгнув. Это был довольно рискованный прием, потому что некоторые срывались под тяжестью своего тела, и тогда путь был один – к стенке. Но я удержался и стал карабкаться. Ноги болтались, как две мокрые веревки. Я старался быстрее перебирать руками. Вообще-то я всегда панически боялся высоты. Уже в двух метрах над уровнем моря меня начинало «штормить». Я влез на три метра. До верхней металлической части каната оставалось сантиметров пятьдесят, но силы меня уже почти покинули. Я понял, что попытка перенести вверх руку еще раз закончится тем, что я грохнусь на пол и уносить из зала будут не меня, а то, что было мной. Не судите мое малодушие, но от дальнейшей борьбы я отказался, спасая юную жизнь, которая, я знал, еще нужна людям. Спускаться было легче. Когда дрожащие ноги мои ощутили ковер, я, понурившись, поплелся к стенке…

«Куда пошел?! – остановил меня тренер. – Тебе туда». И показал на лавочку у окна.

Я принят?!! Я!!! Принят!!!! Не в какой-нибудь бадминтон-фигурное катание. В САМБО!! С сегодняшнего дня я самбист! О! Что теперь будет! Скоро они все почувствуют, как со мной связываться! Теперь начнется новая жизнь…

И новая жизнь началась буквально со следующего дня. Она, правда, сильно смахивала на старую, но была отмечена еще большим насилием по отношению ко мне. Когда я вошел в школу, меня встретила оживленная толпа. Поляков конечно же был там…

«Хоть бы он никому не сказал», – мысленно взмолился я. Едва я успел это подумать, кто-то из компании крикнул: «Эй, самбист! Поди сюда, покажи приемчик». Ко мне подошли. Кто-то отвесил подзатыльник, еще кто-то «стряхнул пыль с ушей», а кто-то вообще подставил ногу и толкнул в грудь. Я некрасиво завалился, и, к шумному удовольствию собравшихся, по моему лицу покатились слезы. Испив до дна эту позорную чашу, я твердо решил в ЦСКА больше не ходить. Если совсем не кривить душой, я панически боялся снова встретить там Полякова, который обязательно всем расскажет, как меня мордуют.

Тем не менее на следующий день я был в зале. Странное дело, но то ли у Полякова было не то настроение, то ли еще что-то произошло, но на тренировке он не обратил на меня никакого внимания.

Нашего тренера звали Георгий Николаевич. Тогда мы еще не знали, что это легендарный Звягинцев, в прошлом отважный разведчик, на фронте взявший около двух десятков «языков». После войны он в одиночку сумел обезвредить и задержать трех бандитов, грабивших поезд… Главный тренер сборной Вооруженных сил страны, создатель одной и из лучших школ самбо, заслуженный тренер СССР, он воспитал множество блистательных мастеров мирового класса. Но обо всем этом я узнал позже.

Георгий Николаевич взялся за нас серьезно и гонял до изнеможения. Надо сказать, что у меня оно наступало довольно быстро. Но я боялся показать, что уже готов, смутно понимая, что это последняя надежда перестать панически бояться всех и каждого… Особенно плохо мне становилось при выполнении акробатических упражнений. Буквально после второго кувырка обуревала военно-морская болезнь. В моей замутненной голове шла напряженная работа. Сциллой и Харибдой были два ключевых вопроса – не загадить ковер и успеть спросить разрешения выйти. В зале царила армейская дисциплина, и самовольная отлучка могла стоить «места под солнцем». Мой вестибулярный аппарат держал пальму первенства по своему несовершенству, поэтому через некоторое время за мной, в виде исключения, утвердилось право покидать зал без разрешения. Я пулей вылетал в туалет и возвращался оттуда буквально вывернутый наизнанку с трясущимися ногами и помутневшими красными глазами. Георгий Николаевич деликатно «не замечал» моих отлучек. Он опытным глазом Великого Учителя видел, что куется характер.

На второй неделе начался самоотсев… Потом каждые две недели появлялись новые бреши в наших рядах. Поляков продержался полтора месяца. Ему стало неинтересно. Никаким особым приемам нас не обучали. Мы только бегали, прыгали, кувыркались, носили друг друга на себе и учились правильно падать.

Одна из причин, по которой отчаянные и сильные ребята не становятся спортсменами, – нежелание учиться и постигать все со скучных, однообразных азов. У таких, каким был я, просто нет другого выхода, хотя учиться они любят ничуть не больше, особенно если учеба сопряжена с большими издержками.

Папа, правда, весьма скептически относился к этому начинанию и не верил, что я удержусь в секции. Мама же, наоборот, все время ждала, когда я прекращу героические усилия и останусь пусть несколько запуганным и забитым, но, главное, тихим и послушным мальчиком.

И, ей-богу, в этой всей маете я бы не устоял и наверняка бросил бы измываться над своим гипотрофичным организмом, если бы не моя сестра. Она уговаривала меня не прекращать тренировок, стыдила за малодушие и просто откровенно издевалась. Сама того не подозревая, она однажды затронула самую больную тему. Показала на портрет Ирочки (в пионерском лагере в 13 лет я влюбился в миниатюрную одиннадцатилетнюю красавицу) и сказала: «Эта девочка никогда не полюбит слабака и труса…»

Странное дело, через два месяца, хотя тренировки и не стали для меня единственной страстью, но дурно на них мне бывало все реже. Кое-что даже начало получаться. Я научился преодолевать страх падения и падать не ушибаясь. К тому времени мы только начали изучать приемы. Нельзя сказать, что у меня получалось плохо, у меня просто ничего не получалось. Казалось, что руки и ноги растут не оттуда и двигаются не туда…

В школу я шел каждый день как на минное поле. Как ни странно, но Поляков от меня отстал, хотя ощущение было такое, что он передал эстафету каждому, кому не лень. Публичные издевательства надо мной приобрели уже систематический характер.

Когда в секции что-то начинало получаться и, окрыленный, я пытался применить приобретенный навык на практике – снова и снова меня ждал позор поражения. Плакал я уже не от боли и отчаяния, а от обиды за любимый вид спорта.

Но прошло еще несколько месяцев, и теперь меня одолевали в поединках уже не самые слабые, а те, кто по физическому развитию был средним или выше среднего. Потом и середнячки стали добиваться побед все реже. Через год круг моих обидчиков резко сузился и оставался стабильным. К пятнадцати годам это уже были только те, кто держал всю школу и округу в некотором напряжении. К тому времени у меня уже был третий спортивный разряд.

Первая моя соревновательная схватка произошла, когда мне было 14 лет. К нам в ЦСКА приехала команда таких же, как мы, новичков из Электростали. В то время там была неплохая самбистская школа. Фамилию своего первого противника я хорошо запомнил – Воронцов. Когда мы пожали друг другу руки, раздался свисток. Дальше был туман. Помню только то, что в мою куртку впилось что-то озверело-цепкое и мои движения стали конвульсивными, как у жертвы боа-констриктора. Не могу сказать доподлинно, что тогда было, агрессивно ли я нападал или, наоборот, остервенело вырывался. Было ощущение, что меня, как шкодливого кота, за шкирку волокут на расправу. Не удержавшись на ногах, я повалился на спину, увлекая за собой противника, вцепившегося в меня бульдожьей хваткой. Судья объявил: «Полочка борцу с красным поясом». Пока я судорожно соображал, кто этот борец, прозвучал финальный свисток. Но самым потрясающим в этой схватке было то, что руку подняли мне. Георгий Николаевич, когда я подошел, удовлетворенно прикрыл глаза и сказал: «Молодец…» – хотя улыбка его мне показалась немного ироничной. Но, может быть, мне это только показалось, а он просто вспомнил свою первую схватку?

Потом были и победы, и поражения, но до 15 лет я не чувствовал своей силы. Это ощущение стало появляться позже. В соревнованиях я стал больше побеждать, чем проигрывать. После нашей тренировки я оставался на тренировку старших и много боролся в спаррингах, на мне отрабатывали броски прославленные мастера. Некоторые изредка поддавались. В ЦСКА тогда часто тренировалась сборная СССР, и я имел возможность из первых рук получать уроки уникальной техники. Ко мне дружески относились известнейшие самбисты Олег Степанов, Сергей Суслин, Гурами Гагалаури, Давид Рудман, Хушвакт Рузыкулов, Шенгели Пицхелаури, Андрей Цюпаченко и многие другие… Они щедро делились со мной самыми хитрыми своими штучками, тратя на это свое тренировочное время, которое в прямом смысле было на вес спортивного золота.

И вот час моего триумфа наступил!.. Нет, это произошло не в сияющем Дворце спорта под гром оваций, а гораздо более буднично, без кубков, медалей, фотовспышек и цветов. Как-то с ребятами из двора мы играли на стадионе в футбол. В разгар игры на поле вступила когорта самых отчаянных парней под предводительством Вальтона, державшего в руках всю округу. Он учился в параллельном классе, хотя тернистый путь в образование начал года на четыре раньше нас. Игра расстроилась, и все собрались в кружок.

Мне не хочется кривить душой и подавать все произошедшее потом как мое рыцарство без страха и упрека. Откровенно говоря, было страшно и неуютно. Хотелось повернуться и если не убежать, то во всяком случае с достоинством уйти. Вальтон стал подначивать окружающих, возжаждав грубого гладиаторского развлечения. Среди нас достойных для себя противников он не видел. Надо отдать ему должное – он никогда не распалялся против более слабых, ну, мог толкнуть, натянуть на нос кепку или еще что-нибудь учудить в этом роде, но никогда никого не избивал ради забавы.

В общем, он начал подзуживать Полякова, и тот спешно стал искать себе жертву. Видимо, в его не очень тренированном мозгу сработал устоявшийся стереотип, и он обратил свой взор на меня: «Ну что стоишь, «самбист»? Вали отсюда! Крути педали, пока не дали!..» У меня в груди появилась легкая пустота, где-то внутри что-то екнуло и дыхание слегка участилось.

«Сам вали…» – ответил я внешне спокойно, еще не уверенный до конца в том, что голос принадлежит мне и сказанное обращено к возвышавшемуся надо мной Полякову.

«Вот это да! – восхищенно воскликнул Вальтон, подмигнув окружающим. – Ну как, сдрейфит Поляк?» На лицах его клевретов отразилась живейшая заинтересованность, и они осклабились, предвкушая удовольствие от предстоящего мордобойного зрелища. Мои приятели обреченно молчали. Каждый уже переживал и свой позор, понимая, что заступиться за меня не сможет. Соратники Вальтона были признанной силой.

Поляков не спеша взял меня за ворот рубашки и, нехорошо улыбаясь, поднял увесистый кулак. Я увернулся, перехватил занесенную руку и подвернулся на бросок через бедро. Прием не получился, и мы плашмя плюхнулись на землю. От неожиданности Поляков немного промедлил, что дало мне возможность прочно захватить его руку между ног. Я лежал на спине согнутый пополам, он был сверху, и поэтому ему казалось, что это он меня упаковал в такой бараний рог. Поляков победно захохотал… Но, как оказалось, торжество его было преждевременным. Такого он не проходил, покинув секцию до того, как нас этому научили, иначе бы знал, что находится в опасном положении. Резко повернувшись на живот, я взял захваченную руку на болевой прием и, как учили, аккуратно, чтобы не нанести тяжелого увечья, стал выгибать локтевой сустав в противоестественном направлении. От боли Поляков закричал. Я прекратил выламывать ему сустав, но захвата не ослабил, боясь, что, когда я его отпущу, он вскочит и мне накостыляет. Поляков засучил ногами, продолжая истошно орать.

Вальтон навис над нами с исследовательским выражением лица, стараясь понять механику того, что я делаю. Видимо, ему понравилось. Он удовлетворенно хмыкнул и пихнул подошвой поляковский зад. Бедный Поляков перелетел через голову с рукой на излом и в голос заплакал. Я отпустил его и, отряхиваясь, встал. Вальтон и все вокруг хохотали. Мои друзья – от радости (кто-то даже зааплодировал), Вальтонова команда – в поддержку лидера. Я стоял еще готовый к тому, что Поляков снова кинется на меня. Он рыдал. Потом, срываясь на визг, крикнул: «Пойдем отойдем!» Вальтон оборвал смех и, сузив глаза, тихо, но зловеще проговорил: «А ну пошел на…!» Поляков со скрюченным от мук позора лицом, всхлипывая, пошел прочь, сопровождаемый положенным в таких случаях улюлюканьем.

Вальтон по-свойски хлопнул меня по плечу и улыбнулся: «Молодец! Здорово ты его! Теперь вижу – самбист!» Окружение Вальтона кинулось пожимать мне руку. Некоторые мерили взглядами мою все еще хрупкую фигурку, и в глазах их читалось легкое замешательство – Полякова побаивались и они… Это произошло через два года после того, как, содрогаясь, я переступил порог борцовского зала ЦСКА.

К этому времени борьба самбо перестала быть для меня спасательным кругом. Незаметно для себя я сделался фанатиком. Учеба в школе перешла в разряд докучливой необходимости. В голове было лишь самбо, а все остальное не интересовало вовсе. В тот период я читал только разделы, посвященные самбистской и дзюдоистской тематике во всех средствах массовой информации.

Учительница математики изо дня в день повторяла: «Гаткин! Ты не сдашь экзамены! Ты тренируешь только мышцы, было бы неплохо, если бы иногда тренировал и голову». Я тупо упирал взгляд в доску с начертанными мелом каббалистическими символами. Высшая математика не стала для меня делом всей жизни. В голове тем временем шевелилась лишь одна мысль: «Через три часа тренировка – и это единственное, ради чего стоит жить».

К шестнадцати годам в соревнованиях я уже перестал проигрывать вообще. Если же это происходило, я делался невменяемым и мной овладевала одна страсть – схватиться с обидчиком и взять реванш.

Весной 1970 года я стал чемпионом Москвы среди старших юношей в весовой категории до 52 килограммов и вошел первым номером в сборную столицы. К тому времени я был самым стабильным и результативным борцом, неизменным капитаном команды ЦСКА. Команда считалась традиционно сильной, и на равных мы боролись только с динамовцами. Это было великое противостояние. Когда в командных состязаниях мы рубились «стенка на стенку», на трибунах стоял рев… Вспоминаю то время, и грудь сжимает от того, что все это в невозвратном прошлом.

К сожалению, не обошлось и без травм. Часто в пылу борьбы я забывал о своей безопасности. Те из приятелей, с кем я виделся нечасто, встречая меня, каждый раз отмечали, что я какой-нибудь частью тела сильно напоминаю Каменного гостя.

Мама, как о манне небесной, мечтала лишь об одном – чтобы я бросил спорт. Папа, напротив, мной гордился и ездил на все соревнования, фотографируя меня то в атаке, то на пьедестале почета.

Отец, если схватывался со мной, всегда оказывался на лопатках, хотя весил на двадцать килограммов больше. Болевых приемов и удушающих захватов я, конечно, не делал. Ему тогда было уже за пятьдесят.

Стал я и призером первенства Москвы по дзюдо. Чемпионом стать не мог, потому что весил пятьдесят один с половиной килограмм, а наилегчайший вес был до пятидесяти восьми. В этой весовой категории выступали те, чей вес намного превышал мой.

Как-то корреспондент «Советского спорта» был на тренировке сборной страны. Много фотографировал. Подошел к Степанову: «А вы смену-то сами растите или самородков выискиваете в других местах?» Олег Сергеевич показал на меня: «А вот этот шустрик – наш воспитанник. Дохляк был такой, что ветром его с ног валило. А подрастет – еще многим настроение будет портить».

Сам он очень много со мной занимался и один раз в тренерской достал из ящика стола и протянул мне вышитый Герб Советского Союза, который красовался на его кимоно в Токио.

– Возьми! Нашьешь, когда станешь членом сборной Союза.

Но, увы, этому не суждено было сбыться… На командном первенстве Москвы при подвороте на прием я зацепился стопой за плохо натянутую фланелевую покрышку ковра и получил тяжелейшую травму коленного сустава. Схватку тем не менее довел до конца и выиграл, даже вышел на следующую, но, начав атаку, упал как подкошенный, и с ковра меня вынесли. Потом было несколько операций на суставе и сопутствующие этому прелести.

В чемпионате Москвы весной я не участвовал – лежал в отделении спортивной травмы ЦИТО (Центральный институт травматологии и ортопедии). Оперировала меня Зоя Сергеевна Миронова. В тот период она была главным врачом олимпийской сборной СССР. Об этой знаменитой на весь мир женщине можно рассказывать много. В прошлом, еще студенткой медицинского института, она была неоднократной чемпионкой страны по конькобежному спорту. Получила звание заслуженного мастера спорта. Талантливая спортсменка, замечательный хирург, профессор Миронова, на какие бы вершины ни возносилась в спорте и медицине, была очень проста в общении. Она умела найти общий язык с любым человеком. Она вселяла уверенность в людей даже тогда, когда для оптимизма было весьма мало оснований.

Когда я лег на операционный стол, она, взяв в руки шприц с огромной иглой для внутрикостной анестезии, сказала: «Ну смотри. Чтобы принес мне потом билет на свои первые соревнования, на самые лучшие места; и попробуй не победить!» Она это всем говорила.

Тогда мне было 17 лет, а по отделению ходили суперзвезды мировой величины – фигурист Уланов (первый партнер олимпийской чемпионки Ирины Родниной), хоккейный вратарь Виктор Зингер, баскетболист Владимир Андреев, футболист Шота Хинчикашвили, гимнастка Нина Дронова… У меня рябило в глазах or обилия великих. Зоя Сергеевна культивировала в отделении дух надежды и веры. Многие спортсмены попадали туда с такими травмами, после которых обычные люди оформляют себе инвалидность. Подопечные Зои Сергеевны, возвращенные ею к нормальной жизни, не только снова выходили на старты, но и часто выступали даже лучше, чем раньше, до травмы, и портреты их снова не сходили с первых полос центральных газет.

Контрактура сустава с неполным переразгибанием колена и атрофией мышц голени и бедра у меня осталась на всю жизнь. Восстанавливался я трудно, но на прикидках к первенству Союза участвовал и выиграл у всех. Правда, на первенстве СССР мне не повезло – снова произошла травма.

Я направился в Институт физической культуры, но когда пришел в приемную комиссию, увидел, что абитуриенты на стадионе уже вовсю бегают, прыгают, подтягиваются… Приемные экзамены шли полным ходом. Да впрочем, я их все равно бы не сдал. С ногой было плохо, она болела, я хромал, сустав болтался. С табуретки не спрыгивал, а слезал.

В школе тренеров экзаменов вроде не было. Спортсменов туда принимали без особого отбора. Я приехал с документами. Мне обрадовались как родному: «О! Борцы нам нужны!»

Правда, сразу же выяснилось, что специализация по классической борьбе. Мой самбистский фанатизм не позволил мне пойти на такой компромисс, и я удалился с горделивым чувством сохраненной верности и самбистского целомудрия.

– Все! – сказала мама. – Хватит! Ты будешь поступать в медицинское училище, чтобы хоть в армию пойти со специальностью…

Перед самой армией я снова начал интенсивно выступать в соревнованиях, но до звания «Кандидат в мастера спорта» мне не хватило одной победы. По повестке я явился в военкомат, и через сутки нас погрузили в плацкартные вагоны и повезли навстречу соленым Балтийским ветрам, бомселям, румпелям, кингстонам и прочим военно-морским приключениям.

За время службы мне не раз довелось испытывать сверхнапряжение и физическое, и моральное, но полученные в секции навыки помогали перенести все без тяжелых последствий. Не хочется даже думать о том, как бы мне служилось, если бы не самбо…

Прямо с поезда, подметая клешами мостовую и полоща на майском ветерке гюйсом и ленточками, я двинулся в ЦСКА. Все было на месте – Дворец тяжелой атлетики и зал самбо – дзюдо на втором этаже. Георгий Николаевич поздоровался со мной так, как будто мы только вчера с ним расстались. Его губы и глаза чуть улыбнулись, а рукопожатие было, как всегда, мощным и дружеским. Для своего шестидесяти одного года он был весьма подтянут и силен.

– Ты что, прямо с вокзала?

– Да…

– Молодец. Завтра приходи на тренировку… За время моего отсутствия здесь появились новые борцы – молодые, честолюбивые ребята, новые лидеры и чемпионы. Те, кто был младше меня, уже стали мастерами спорта. Это было закономерно, но мучительно для меня.

Я начал усиленно тренироваться, но отстал здорово… Чуть не выл от горечи, когда меня бросали те, кто когда-то смотрел с уважением и мечтал о том времени, когда станет старше и будет бороться, как я…

Среди этих ребят был Сергей Даренков. Когда я его увидел, то узнал с трудом. Он всегда был худеньким и узкоплечим, а тут в зал вошел античный атлет, огромный и величественный. Серега был на три года меня младше. За время моего отсутствия он стал мастером спорта. Учился на третьем курсе медицинского института. Выступал и за ЦСКА, и за «Буревестник». Он обрадовался мне и как-то сказал:

– Послушай, Жень! Ты здесь вряд ли пробьешься. Тут ведь сейчас команда – сплошные международники (мастера спорта международного класса. – Прим. авт.). Пойдем со мной в мединститут. Там будешь в универсиадах выступать,

– Каких универсиадах? Мой поезд уже, видимо, ушел. Я теперь не спортсмен, а физкультурник. Так, пободаюсь для себя…

– Не глупи! Ты всегда хорошо боролся. Потренируешься, и все будет отлично. Еще мастером станешь…

Он привел меня в секцию Второго мединститута, которую тренировал Михаил Житловский – «играющий» старший тренер Московского городского совета «Буревестник», тренер сборной страны. Вскоре я стал его помощником – вторым тренером и капитаном команды.

Мало того, что он воспитывал мастеров спорта, но и сам выступал в крупных соревнованиях. В тот период, о котором идет речь, он стал чемпионом IX международного турнира по самбо, проходившего в Баку. Под его руководством команда Второго медицинского института из года в год становилась призером первенств Московского городского совета «Буревестник» и по самбо, и по дзюдо. Мы даже иногда опережали Институт физкультуры. Костяк команды составляли испытанные бойцы. Тяжеловес – второй призер первенства Европы по дзюдо Зураб Шаломберидзе. До 82 кг боролся член сборной Советского Союза Володя Перхов, элегантный красавец с великолепной техникой. В весовой категории до 78 килограммов – неоднократный чемпион Москвы, призер первенств Вооруженных сил СССР Сергей Даренков. В 68-килограммовой категории боролся второй призер узбекского турнира Бахтияр Рахимов, а до 57 и 62 килограммов – ваш покорный слуга.

Моя первая сессия прошла под бдительным оком спортивного клуба. Если бы не это обстоятельство, не знаю, светило бы мне остаться в стенах славного вуза, но я был капитаном команды, улетавшей в Уфу защищать цвета родного института на IV спартакиаде Минздрава СССР. Мы с Зурабом стали чемпионами – он в тяжелой весовой категории (свыше 100 кг), а я до 62 кг. Сергей занял третье место. В четвертьфинальной схватке он повредил связки оперированного коленного сустава, и с ковра мы его вынесли. Ему заморозили ногу, и он выполз снова. Схватку эту проиграл, но за выход в тройку боролся как лев и буквально растерзал противника. Его успеху я радовался даже, кажется, больше, чем своему.