Текст книги "Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века"

В Москву Блок приехал уже едва живой, хромающий, опирающийся на палку: «Потухшие глаза, землисто-серое лицо, словно обтянутое пергаментом…» – таким увидела поэта встретившая его на вокзале Н.А. Ноле-Коган. На этот раз Александра Александровича сопровождал К.И. Чуковский, у которого была приготовлена лекция о Блоке. Этой лекцией и открывались Московские выступления поэта.

Концерты следовали один за другим с такой плотностью, что могли бы, кажется, загнать и здорового человека. Чрезвычайно истощённый и больной Александр Александрович испытывал неимоверную усталость и с трудом держался на ногах. Но публика, ломившаяся на эти выступления, не желала замечать его кошмарного состояния и требовала, чтобы обожаемый ею Блок читал и читал – всё самое знаменитое и прекрасное.

Не отпускали и после: о чём-то спрашивали, кого-то представляли, с кем-то знакомили. Передавалось множество писем, разумеется, женских. Надежда Александровна зачитывала их поэту. Все неудобства славы и большого успеха. Извечное стремление ретивых поклонниц разорвать своего Орфея на части.

7 мая организаторы гастролей превзошли самих себя. Сразу три выступления за один день: в Политехническом, в Доме печати и в Итальянском посольстве. С концерта на концерт чуть живого поэта перевозили на автомобиле. Именно в этот день в Политехническом к Александру Александровичу подошёл Пастернак. Блок отнёсся к нему приветливо, сказал, что слышал о Борисе Леонидовиче много хорошего, но, сославшись на нездоровье, предложил отложить более серьёзное знакомство до лучших времён.

Присутствовавший на концерте Маяковский сообщил Пастернаку, что в Доме печати кое-кто «под видом критической неподкупности» готовит Блоку «разнос и кошачий концерт». Друзья поспешили туда в надежде предотвратить скандал. И хотя вышли заблаговременно, но машина, перевозившая Александра Александровича, была куда быстрее. Опоздали.

Заурядный стихотворец Михаил Струве успел-таки сделать своё чёрное дело. Взобравшись на сцену, он громогласно заявил, что Блок уже исписался, что он уже мёртв. Наглеца кто-то попытался поставить на место, указывая на его бездарность. Сам же поэт, находившийся в это время за кулисами, кивал головой и соглашался с хамским указанием на свою якобы уже наступившую смерть: «Это – правда». Тяжело больному Александру Александровичу оставалось всего несколько месяцев жизни.

Выступив ещё и 9 мая в Союзе писателей, вконец измученный поэт уехал из Москвы, не довершив гастролей, задуманных так широко, с таким завидным коммерческим аппетитом. Но и уже проведённые концерты успели собрать огромное количество публики. Кто-то, вероятно, неплохо нажился на героических усилиях умирающего Блока. Сам Александр Александрович получил ничтожно мало. Даже минимально укрепить свои силы голодающим Блокам на эту выручку не удалось.

В письме к Зоргенфрею от 29 мая 1921 года поэт написал: «Чувствую себя в первый раз в жизни так: кроме истощения, цинги, нервов – такой сердечный припадок, что не спал уже две ночи». Что касается расшатанных нервов Блока, тут, пожалуй, больше всех постарались самые близкие – жена и мать. Ненавидевшие друг друга, они так и не научились, сдерживать или хотя бы скрывать свою вражду перед лицом невыносимых страданий любимого ими человека.

Впрочем, как и в случае Соломонова суда, из двух женщин, равно претендующих на Александра Александровича, уступила та, чьё чувство к нему было, очевидно, более искренним – мать. Она уехала, оставив сына на попечение Любови Дмитриевны.

29 мая было отправлено ещё одно письмо, в котором тоже говорилось о болезни Блока, и написано оно было А.М. Горьким к А.В. Луначарскому. Указывалось на острейшую необходимость срочно вывезти поэта на лечение в Финляндию. Очевидно, занятый более важными делами, Нарком просвещения промешкал что-то около месяца, прежде чем сообщил об этом Ленину. За это время в дневнике поэта появилась запись: «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди».

Только 12 июля Политбюро ЦК РКП(б) рассмотрело вопрос о выезде Блока в Финляндию и предписало… «улучшить его продовольственное снабжение». Насколько оно было улучшено, можно судить хотя бы по рецепту, который двумя-тремя неделями позднее выписал умирающему доктор. На этом рецепте были перечислены ни лекарства, а продукты, причём, не слишком экзотические: сахар, белая мука, рис, лимоны.

23 июля Политбюро, наконец-то, выносит постановление – разрешить выезд. Однако поэт уже не в силах совершить такую поездку самостоятельно. 29 июля Горький телеграфирует Луначарскому о крайне опасном состоянии Блока, мол, необходимо разрешить выезд и его жене, чтобы она сопровождала больного, мол, самому Александру Александровичу такая поездка уже не по силам.

В это же самое время Губздравотдел Петрограда день за днём тянул свою волынку, не проставляя резолюцию на упомянутом «продуктовом» рецепте. В конце концов, приятель поэта Алянский, которому Любовь Дмитриевна поручила похлопотать перед чиновниками этого самого Губздравотдела, пошёл на рынок и купил на свои деньги часть перечисленных в рецепте продуктов.

Бюрократическая волокита, возобновившаяся после нового обращения Горького, пошла бы, очевидно, по следующему кругу: письма, заседания, постановления, телеграммы, если бы Александр Блок, по примеру своего знаменитого тёзки, не разрубил этот Гордиев узел, освободив от бумажной возни и Горького, и Луначарского, и Политбюро во главе с Лениным, и Губздравотдел. Да и нищему Алянскому тоже не стал в тягость. Тот уже собирался передать Блокам купленные продукты, как телефонный звонок Любови Дмитриевны его опередил: «Александр Александрович скончался. Приезжайте, пожалуйста…»

Хоронили поэта многолюдно и многослёзно. На одни цветы было затрачено куда больше, чем требовалось на сахар, белую муку, рис… Глубокомысленный Андрей Белый не преминул подытожить: «В созвездии (Пушкин, Некрасов, Фет, Баратынский, Тютчев, Жуковский, Державин) вспыхнуло «Александр Блок»». Ну, а сам поэт незадолго до своей смерти выразился на этот счёт гораздо проще: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросёнка». Не забудем, однако, и другое, сказанное им же: «Но и такой, моя Россия, ты всех краёв дороже мне».

В эпилоге повествования о Блоке мне хочется привести стихотворение, которым Александр Александрович обыкновенно заканчивал свои выступления:

 
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
 
 
Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
 
 
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
 
 
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад.
 

Не вернётся назад и Александр Александрович Блок. Впрочем, он, кажется, и не уходил.

Муза дальних странствий (Николай Степанович Гумилёв)

Сама фамилия поэта, от латинского humils – смиренный, указывает на его происхождение из духовенства. В XVIII веке такие фамилии было принято давать семинаристам, выходцам из семей сельских священников и дьяконов. Родовые корни просматриваются и в занятиях его не столь отдалённых предков. Дед Николая Степановича по отцовской линии был дьячком в селе Жолудёве Спасского уезда Рязанской губернии, а бабушка – дочерью священника.

Разрыв с династией церковнослужителей пришёлся на отца будущего поэта – Степана Яковлевича Гумилёва, после окончания Рязанской семинарии поступившего на медицинский факультет Московского университета и обучавшегося там за казённый счёт. Получение государственной стипендии – явление по тем временам нечастое и для него тем более насущное, что по смерти отца он должен был помогать своей многодетной матери, для чего ещё и подрабатывал репетиторством. Девушке, с которою студент занимался, было суждено стать его женой.

После свадьбы, приуроченной к окончанию университета, молодожёны уехали в Кронштадт, куда Степан Яковлевич был определён на службу в качестве судового врача. Довелось объехать ему чуть ли не весь свет и многое повидать: плавал на крейсере «Император Николай I», на фрегатах «Пересвет», «Князь Пожарский», на корвете «Варяг».

Потеряв жену, умершую от туберкулёза, Степан Яковлевич пять лет вдовел, а затем женился на сестре своего друга адмирала – Анне Ивановне Львовой. На момент венчания ему исполнилось 42, ей 23 года. Если учесть, что девушка была и красива, и богата, можно предположить только самую пылкую страсть, внушённую ей уже немолодым корабельным врачом, обременённым заботами о семилетней дочери от первого брака. Впрочем, бывает и так, что юные красавицы выходят за пожилых вдовцов как бы сгоряча в отместку обманувшей их любви.

Первый родившейся у Анны Ивановны ребёнок вскоре умер, а следующий – сын Дмитрий появился на свет лишь на седьмом году замужества. 3-го апреля 1886-го всё там же, в Кронштадте, родился у Гумилёвых ещё один мальчик – Николай, будущий поэт. Не прошло года, Степан Яковлевич был уволен в отставку в чине статского советника, и семья переехала в Царское Село.

Анна Ивановна, будучи патриархально-послушной женой, приверженной «Домострою», детей воспитывала в строгих правилах Православия. И не ограничивалась унылой дидактикой, но сама по себе являла пример, который был куда убедительней самых глубокомысленных нотаций. Вот почему безусловная подчинённость Анны Ивановны мужу, помноженная на присущее ей обаяние, исподволь формировали в глазах сыновей представление об идеальной супруге. Удивительно ли, что впоследствии и Дмитриеву избранницу звали Анной, и жёны Николая: сначала – первая, а потом – вторая тоже были Аннами?

Материнская отзывчивость и доброта, опять же, не могли не запечатлеться в характере детей. Так, маленький Коля за неделю припрятывал пряники и конфеты для приходящей богомолки «тётеньки Евгении Ивановны». Припасённое вручал тайком, стесняясь. Ради странницы, чтобы составить ей компанию, соглашался играть в домино или в лото, чего делать не любил.

Как-то летом в имении «Берёзки» Рязанской губернии Николай, глубоко воспринимая материнские рассказы о монашеских подвигах, вырыл на берегу реки пещеру и «играл» в святого отшельника. И даже пробовал творить чудеса. Именно об этих опытах было им впоследствии написано:

 
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребёнок,
Словом останавливавший дождь.
 

Свою некрасивость Николай Гумилёв осознавал уже в раннем детстве, догадавшись о ней по сочувственно-презрительному отношению взрослых и по безжалостно-правдивым насмешкам сверстников. Вероятно, поэтому и рос нелюдимым, диковатым, возился с домашними зверьками, предпочитал мальчишеской ватаге чтение занимательных и увлекательных книг. Однако со старшим братом был не прочь поиграть в войну, в ирокезов и делаваров.

Материнские уроки религиозности, преподанные Николаю в детстве, тоже не прошли бесследно. И во взрослую пору Гумилёв сохранял привычку к расхожей церковной обрядности. По воспоминаниям одного из современников Николай Степанович крестился на каждый храм, но едва ли подозревал об истинной сущности религии.

Другим формообразующим началом в воспитании мальчика было влияние отца. Его властность, сила, благородная сдержанность не вызывали у детей большой любви, но исподволь копировались и с возрастом неотвратимо проявлялись. Естественно, что Степану Яковлевичу, не единожды ходившему в кругосветное плавание, было что порассказать. Николай любил слушать его повествования и пройденные отцом маршруты отмечал на географической карте.

Тогда, вероятнее всего, и зародилась у мальчика мечта о будущих путешествиях. Ну, а книги Майна Рида, Жюля Верна, Фенимора Купера, Гюстава Эмара горячили его воображение экзотикой дальних странствий и необыкновенных приключений.

Более того, очарование писательского вымысла заставляло его забывать о грустной реальности, где он тщедушен и некрасив, но мыслить о себе в совсем иных категориях – романтической героики и силы. Вот его новые идеалы, вот какими качествами он стремится обладать. Через них ему удаётся преодолеть и свою раннюю застенчивость, и склонность к одиночеству. Это уже не робкий мальчик, пугающийся паровозных гудков и завистливо наблюдающий за играми сверстников, а неугомонный заводила, который благодаря редкой фантазии и смелости умеет как никто другой и навязать знакомой ребятне самый неожиданный, дерзкий план, и проявить недюжинную изобретательность в его осуществлении.

Ну, а внешняя некрасивость будущего поэта разве только удесятеряет его желание покорять и властвовать. Как это нередко бывает, преодоление недостатка оборачивается множеством достоинств, ущербность физическая – избытком духовным. Пожалуй, наиболее ярким хрестоматийным подтверждением этого феномена является заика Цицерон, сумевший стать величайшим оратором. Ключом к пониманию подобных превращений может служить Мандельштамовское выражение – «одушевляющий недостаток». Не секрет, что люди, поначалу комплексующие, заставляют себя проходить суровую аскезу самосовершенствования и частенько оставляют позади своих щедро одарённых, а посему излишне самодовольных конкурентов.

Впрочем, Гумилёв, кажется, не был тщеславен и нуждался скорее в собственном уважении, чем во внешнем успехе. Во всяком случае, когда в 1898-м году Николая отдали в подготовительный класс царскосельской гимназии, учёба у него пошла дурно и без должного старания. Сказывалось и пока ещё слабое здоровье мальчика, он быстро утомлялся. Решили ограничиться домашним учителем. В эту пору Николай увлекается географией и зоологией, а у себя в комнате заводит животных – морских свинок, белых мышей, птиц, белку.

Осенью 1898-го семья переезжает в Петербург, и Николай поступает в гимназию Гуревича, известного педагога и директора собственных учебных заведений. И снова неважные успехи.

Впрочем, плохая учёба Николая вполне уживалась с искренним и глубоким интересом к художественной литературе. В кругу его любимого чтения оказываются не только приключения и фантастика, но и Пушкин, которого он усердно пропагандирует среди друзей. Уже в 12 лет мальчик пробует писать стихи и даже предпринимает попытки привадить к сочинительству ребят из своей компании. Вскоре на его книжной полке появляются Лермонтов и Жуковский, а затем: «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, «Потерянный рай» Мильтона, «Поэма о старом моряке» Кольриджа, «Неистовый Роланд» Ариосто.

В 1900 году у брата Дмитрия обнаруживается туберкулёз. Родители срочно продают своё небольшое имение по Николаевской железной дороге – Поповку, которая использовалась ими как летняя дача, распродают обстановку Петербургской квартиры, и семья переезжает в более благоприятную климатическую зону – на Кавказ в Тифлис. Единственная цель переезда – вылечить старшего сына. Ну, а младший поступает в местную гимназию и начинает учёбу с повторного прохождения 4-го класса. Хотя повторение – мать учения, это не помогает: баллы по-прежнему низкие.

Зато приходит увлечение революционными идеями. Юноша штудирует «Капитал» и даже ударяется в агитацию среди рабочих. Но, наткнувшись на серьёзные неприятности со стороны властей, быстро охладевает к этому. Не нашла-таки политика путь к сердцу Николая, особой романтики он тут не разглядел. Зато по возрасту и по натуре ему приходится иное: в Тифлисе он начинает ухаживать за девушками и даже посвящает им стихи. Не проявляя излишней щепетильности, порою умудряется одно и то же стихотворение преподнести двум, а то и трём барышням, уверяя каждую в её единственности. Такие «множественные» посвящения случались с поэтом и в зрелые годы.

8-го сентября 1902-го года в газете «Тифлисский листок» было помещено стихотворение Гумилёва: «Я в лес бежал из городов…» Первая публикация и уже заявка на будущее дикарство. В следующем году семья возвращается в Россию и снимает квартиру в Царском Селе. Свою комнату Николай превращает в «морское дно», для чего расписывает стены изображением водорослей, тритонов, русалок и прочих подводных чудищ. Посередине же устраивает фонтан, обложив его раковинами и камнями.

Для продолжения учёбы Гумилёв поступает в седьмой класс царско-сельской гимназии, директором которой в ту пору являлся поэт Иннокентий Анненский. Учится, как и прежде, неважно. Зато увлекается поэзией декадентов – Бальмонта и Брюсова.

Однажды на концерте в Павловске Николай познакомился с Андреем Горенко, а через него и с сестрою юноши Анной, в которую не преминул влюбиться. Своих симпатий Гумилёв не скрывал, но в пору их царскосельского общения ей не нравился.

Как-то девушка заболела свинкой, и, чтобы не было видно страшной опухоли, лицо своё закрывала платком, причём до самых глаз. Николай просил Анну открыть лицо, дескать, тогда я вас разлюблю. Девушка открывала. Вволю насмотревшись на возлюбленную, Гумилёв говорил: «Вы похожи на Екатерину II» и оставался при прежнем чувстве.

Андрея Горенко, с которым он очень скоро подружился, Николай считал единственным культурным, классически образованным человеком на фоне царско-сельской молодёжи – грубой, невежественной и снобистской. Брат Анны владел латынью и прекрасно разбирался в античной поэзии, что не мешало ему ценить стихи модернистов. Был он и одним из немногих слушателей стихов Гумилёва, а также обсуждал с ним современных авторов, которые печатались в журналах «Весы» и «Скорпион», регулярно приобретаемых и прочитываемых начинающим поэтом.

В 1905 году Николай сделал Анне предложение и получил отказ. Вскоре семья Горенко переехала в Киев. Ну, а Гумилёв в октябре того же года на деньги, полученные от родителей, издал свою первую книгу «Путь конквистадора». Среди 16 стихотворений, её составляющих, большинство, конечно же, было адресовано его пока ещё безответной любви.

Уже в ноябрьских «Весах» появилась рецензия Брюсова. Общий тон его критики был весьма строгим. Прозвучали упрёки в подражательности и технической слабости многих стихов Гумилёва. Зато было и первое признание, окрылившее молодого поэта: «В книге есть несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что они «путь» нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди».

Впоследствии Гумилёв посчитал эту книгу недостойной себя, и счёт своих сборников вёл лишь со следующей, вышедшей позднее. Однако же, колея, оставленная ею на «пути конквистадора», отчётливо заметна в дальнейшем творчестве поэта не только по уже тогда угаданному общему направлению, но и в перепечатках нескольких, правда, переработанных стихотворений его поэтического дебюта.

Что же касается влиятельного рецензента, выступившего в роли повитухи при рождении нового поэтического имени, то впечатление такое, что Брюсов был очень и очень внимателен ко всему, что появлялось на российском Парнасе. Даже не появлялось, а только брезжило. И вполне сознательно раздавал авансы молодым начинающим авторам.

Поставив целью создать и возглавить русскую поэзию начала XX века, Валерий Яковлевич не считал за труд помечать личным тавром всё молодое и новое, в неё приходящее. При полной невозможности предугадать дальнейшее становление каждого имени, было тем более важно привлечь на свою сторону едва ли не всех соискателей поэтической славы. Только так и можно было подмять нарождающуюся поэзию под себя, под свой авторитет. Только так и можно было пробудить к ней внимание ничего не разумеющей публики.

Гимназию поэт окончил только в 1906 году в двадцатилетнем возрасте. Его аттестат содержал единственную пятёрку – по логике, четвёрки и тройки пришлись на остальные предметы поровну с преимуществом гуманитарных дисциплин перед точными науками и греческим языком. Впрочем, объективность выставленных Гумилёву баллов относительна. Так, на выпускном экзамене по российской словесности на вопрос: «Чем замечательна поэзия Пушкина?» – он ответил: «Кристальностью», вызвав хохот преподавателей, ещё не приученных к языку декадентов.

Примечательно, что в этом же году завершилось директорство Иннокентия Анненского. Человек, буквально дышавший культурою Античности, а, значит, и проникнутый её благородным демократизмом, оказался в пору реакции, наступившей после событий 1905 года, неугоден властям. Да и могло ли быть иначе, если гуманный директор, как только мог, выгораживал своих гимназистов, оказавшихся не чуждыми охватившим страну революционным настроениям. Ну а молодёжь всегда была и будет оппозицией всему устоявшемуся и общепринятому и постоянно готова отозваться на любой мятежный призыв.

Пришлось Анненскому подать прошение об увольнении с директорского поста и переводе на должность инспектора Петербургского учебного округа, а, значит, и съехать с казённой квартиры при гимназии, переселившись в частный дом. Однако же, Царского Села не покинул, и его общение с Гумилёвым продолжалось. Обстоятельство немаловажное для молодого поэта возможностью получать хотя бы редкие и случайные уроки подлинного мастерства и творческой мудрости; а для старшего – возможностью соприкоснуться с новой едва наметившейся поэзией, её восходящими светилами, которые узнают его, оценят и даже будут перед ним преклоняться.

Выросший и развившийся в пору нигилизма под влиянием народнических устремлений старшего брата, Анненский был полным антагонистом всё приемлющей, глубоко христианской натуре Блока. И главною пружиной, с помощью которой Иннокентий Фёдорович интеллектуально отталкивался от всего, служила ирония, которою он, должно быть, заразился ещё в пору пребывания в родительском доме. Незадавшаяся карьера даровитого отца, его неумелые спекуляции и разорение, вероятно, сопровождались горькою усмешкой и остроумными комментариями домочадцев. Ирония оказалась последним средством защиты перед бездною подступающего отчаяния. Анненский не только был «иронистом», но и сам объявлял себя таковым.

Впрочем, не только ирония служила глобальной самоизоляции поэта. От современности, от реального течения жизни поэт уходил в мир древней Эллады и переводы из фанатически любимого Еврипида. Отличное знание 14 иностранных языков как бы являлось невысказанным отрицанием языка родного. Непривлекательная, намного старше его, жена выглядела внутренним отказом Анненского от блаженных радостей любви и красоты, а работа в системе образования – изменой своему поэтическому призванию. Упорный же атеизм отлучил поэта от Бога.

Именно в атеизме и заключалась основная причина всеобъемлющей отрешённости Анненского, ибо человек, не признающий Творца, автоматически оказывается вне Его творения. Отсюда и болезненно слабая душа поэта, пребывающая в мучительном разладе сама с собой. Жизнь вне всего и вне себя в том числе. Стерильная отвлечённость, казалось бы, не мешающая творчеству и даже как будто бы располагающая к нему. Ведь если мир ещё не сотворён, его нужно создать хотя бы на бумаге и если не знаешь Бога, то необходимо хотя бы наметить путь к Нему, начиная с языческой архаики древних мифов.

Когда же перед Анненским возникнет соблазн выбраться из «выдуманной» жизни и стать поэтом уже и по кругу своего общения, когда он оставит службу и вполне погрузится в литературную среду, его душа и сердце окажутся не готовы к такому резкому и опасному движению…

После выхода «Пути конквистадора» Николай Гумилёв, уже как равный, стал чаще бывать у Иннокентия Фёдоровича, которому, разумеется, подарил экземпляр, да ещё со стихотворной надписью:

 
Тому, кто был влюблён, как Иксион,
Не в наши радости земные, а в другие,
Кто создал Тихих Песен нежный сон,
Творцу Лаодамии
 

от автора.

Не забыл поэт отослать свою книжку и другу – Андрею Горенко, а вот его сестре Анне – воздержался. Вдохновительница, виновница большинства стихотворений, составивших книгу, она свою награду, увы, не получила.

В начале 1906 года Брюсов написал Гумилёву, приглашая его сотрудничать в «Весах». Юноша, конечно же, дал согласье, да ещё и поблагодарил. Завязалась переписка между Учителем и Учеником, продолжавшаяся не один год. Где бы Николай Степанович не находился, написать своему наставнику и покровителю не забывал. Всего было им отправлено Валерию Яковлевичу около семидесяти писем. Послания молодого поэта были полны искреннего самобичевания и столь же неподдельного восхищения Учителем.

Можно не сомневаться, что это восхищение стоило самой изощрённой лести и, конечно же, располагало знаменитого мастера к восторженному юноше. Но для Гумилёва такое самоуничижение не было уловкой хитреца, а, скорее всего, проявлением жесточайшей требовательности к себе и высокого творческого посыла. Однако, мысля пренебрежительно о достигнутом, Николай Степанович никогда не ограничивал себя в целях. Более того, в своих замыслах он всегда был вызывающе нескромен, что являлось лишь проявлением присущего ему бесстрашия. Ну, а для реализации задуманного умел развивать самую кипучую, самую деятельную активность.

Желая освоить тайны русского стихосложения, Гумилёв стремится заручиться поддержкой и других современных корифеев поэзии. Пишет Бальмонту. Увы, безответно. Отправляется к Мережковским; причём, застаёт у них ещё и Андрея Белого. И – полный провал. Грубо, издевательски высмеян и отвергнут. А Зинаида Николаевна Гиппиус, участвовавшая в травле и получившая по этому эпизоду самое невыгодное впечатление о непрошенном госте, потом ещё и выговаривала его покровителю Брюсову:

«Какая ведьма сопряла вас с ним? Мы прямо пали. Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Дорогомиловское. Нюхает эфир (спохватился!) и говорит, что он один может изменить мир… До меня были попытки… Будда, Христос… Но неудачные… После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер «Весов» с его стихами, желая хоть гениальностью его стихов оправдать ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут хорошие стихи, – выдающаяся дрянь. Чем, о чем он вас пленил?»

Впоследствии ни Мережковский, ни Гиппиус для Гумилёва не существовали. Будучи уже за границей, Николай Степанович как-то предпринял ещё одну попытку контакта с Андреем Белым. Но тот, по собственным воспоминаниям, был тогда болен, да ещё мучался зубами, а посему, замахав рукой на едва вошедшего Гумилёва, этаким вот неделикатным образом попросил его выйти. Белый так прокомментировал эти два не состоявшихся общения между ними: «Не везло с Гумилёвым!» Впрочем, и Гумилёву с ним тоже…

Сразу же по окончании гимназии Николай Степанович, следуя совету отца, определяется в Морской корпус и на лето уходит в плаванье. Однако очень скоро оставляет мысли о карьере моряка и отправляется в Париж, где в течение двух лет обучается в Сорбонне, посещая лекции преимущественно по французской литературе. Там же проходит череда не слишком серьёзных романов этого, как оказалось, очень и очень влюбчивого молодого человека.

Что касается Анны Горенко, то после её отказа и переезда в Киев они даже не переписывались. И вдруг осенью 1906-го, т. е. года через полтора после их размолвки, Гумилёв получает от девушки письмо. Отвечая на неожиданную милость, поэт, потерявший голову от счастья, пишет ей, мол, «так обрадовался, что сразу два романа бросил». И тут же делает очередное предложение. Переписка продолжилась.

Николай Степанович, живущий в эту пору на сто рублей, ежемесячно присылаемых матерью в Париж, предпринимает не слишком разумную попытку основать собственный журнал со звёздным названием «Сириус». Первый номер выходит в начале января 1907-го, а далее равномерно с интервалом в две недели следуют – второй и третий… Двухнедельный журнал двух авторов – Николая Гумилёва и Анны Горенко просуществовал один месяц. На издание четвёртого номера не хватило денег. Скудные сбережения иссякли, и авантюра закончилась.

Как сострадательная мать не слишком красивой дочери спешит украсить её благозвучным ярким именем вроде Эльвиры или Розы, так и художники, не располагающие привлекательною импозантной внешностью, нередко принаряжают свои произведения в мишурную сусальную позолоту. Иное у Гумилёва. В своей поэзии Николай Степанович стремился не столько попышнее задрапировать, спрятать свой реальный облик, сколько оттолкнуться от него, преодолеть уже в области других, нравственных измерений – благородного мужества и отваги.

Вот почему нарочитый романтизм его стихов является не декорацией, а вызовом судьбе, личным протестом против собственной невзрачной рыхловатой внешности, которая оказалась всего лишь обманчивым призраком. Впрочем, окончательно расправиться со своей некрасивостью, разоблачить её как ничего не значащий миф, поэту удалось не столько стихами, сколько своим действительным мужеством, своею жизнью. Путь, на котором он постарался это сделать – победы над женщинами и презрение к опасности, путь завоеваний и приключений, обозначенный уже в его поэтическом дебюте – «Путь конквистадора».

Вторая книга Гумилёва «Романтические цветы», выпущенная в начале 1908-го года в Париже, засвидетельствовала, что поэт ни чуть не уклонился от избранного направления, и что эти цветы, цветы его первого успеха собраны им на той же самой дороге.

ПОМПЕЙ У ПИРАТОВ

 
От кормы, изукрашенной красным,
Дорогие плывут ароматы
В трюм, где скрылись в волненье опасном
С угрожающим видом пираты.
 
 
С затаённою злобой боязни
Говорят, то храбрясь, то бледнея,
И вполголоса требуют казни,
Головы молодого Помпея.
 
 
Сколько дней они служат рабами,
То покорно, то с гневом напрасным,
И не смеют бродить под шатрами,
На корме, изукрашенной красным.
 
 
Слышен зов. Это голос Помпея,
Окружённого стаей голубок.
Он кричит: «Эй, собаки, живее!
Где вино? Высыхает мой кубок».
 
 
И над морем, седым и пустынным,
Приподнявшись лениво на локте,
Посыпает толчёным рубином
Розоватые, длинные ногти.
 
 
И, оставив мечтанья о мести,
Умолкают смущённо пираты
И несут, раболепные, вместе
И вино, и цветы, и гранаты.
 

Рецензия тогда ещё никому не известного Иннокентия Анненского, напечатанная в газете «Речь», едва ли была услышана среди прочих критических откликов на эту книгу, а потому славы Гумилёву не прибавила. А вот почти восторженный отзыв Валерия Яковлевича Брюсова, конечно же, сфокусировал на молодом поэте и самое пристальное внимание профессиональных литераторов, и читательский интерес:

«Стихи Н. Гумилёва теперь красивы, изящны и большей частью интересны по форме; теперь он резко и определённо вычерчивает свои образы и с большой продуманностью и изысканностью выбирает эпитеты… Может быть, продолжая работать с той же упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые».